Я спрятал все, встал в самом видном месте.

Ешьте меня, но только к ней не лезьте.

Стой, не открывай им дверь!

Закрой глаза и спи, я не хочу платить...

Сметана Band — «Скелеты»

Не один Тэтте частенько захаживает и жертвует временем ради благой цели: помощи подавленному Сайгику и наблюдением за медленным его привыканием. Теруко ещё в палате реанимации, укутанная в больно длинный для её невысоко роста врачебный халат и чихающая в противную маску на носу, тихонько трепалась рядом и болтала ногами на стуле, надеялась хоть чуть-чуть приободрить убитого несчастьем друга; а вот заболевшего после злополучного вечера Мичизо даже не запустили к больному до перевода в обычную палату. Он извинялся и шмыгая носом в передаваемых через товарищей голосовых сообщениях, поклянувшись быстрее поправить здоровье и навестить-таки Дзёно.

Сайгику в нужный момент упрятал лыбу, что могла бы выскочить до проколотых ушей, за раздражённым сопением на якобы ненужную и бесящую дружескую инициативу. Для Суэхиро не мог остаться не пойманным счастливый миг раскачивания его состояния не к паршивой и безвыходной черте, как то происходило в предыдущие дни, а, напротив, к благодушному и расслабленному настроению. Всё проявлялось в том, что бок о бок шествовавшее с ними обоими напряжение уходило из слов и движений Сайгику. Слепец тайком, будто бы боясь оказаться услышанным, шутил и проявлял немалое рвение к новым сложным жизненным наукам. Давящее на слепые глаза ничто не пугает его до той степени как раз-таки после разговоров с друзьями, придающих сил и по каплям выдавливающих в него уверенность, оно точно отступает наравне с самовольной боязнью одиночества.

Тэтте радовался — да и всё ещё радуется, ведь положение его Дзёно если и отшатывается назад, то малозначительно и ненадолго — так же неслышно для других пациентов и сотрудников больницы. Он радовался и, отстраняя радость ненадолго в сторону, чтобы не мешала концентрироваться на вставшем с койки Сайгику, подсказывал, как и куда лучше ступить. Он радовался переводу в обычную палату и уже не уберегал в пыльном чулане детскую радость, целовал краснеющие щёки в пустом помещении и нежил Сайгику на руках и коленях, пока ни одна живая душа это не созерцала.

Со временем это не исчезает, и сейчас, томясь в ожидании Татихары и скучая, оставленные вдвоём второкурсники блаженствуют друг на друге. Дзёно, вернее, полуспит на вытянутых ногах, сцепляет искусанные пальцы за спиной и притом навостряет уши, едва слышит приближающиеся к палате шаги, а Суэхиро, играясь, вьет птичье гнездо из пушащихся после мытья светлых волос и подкрашенных прядок. На людях их не порывает на защищающую открытость (и открытое гейство) — не так уж и плевать на мнение окружающих и осуждающие причитания, направленные на не слепоту юноши, а на «нетрадиционную его ориентацию». Прогуливающийся Сайгику часто сожалеет, что не может в точности до миллиметра определить источник прикованных к спине взглядов, обернуться и одарить до того злобным и в то же время совершенно любезным оскалом, от которого у всяких недоброжелателей волосы дыбом встанут и разом выпадут. Они его видят, а слепец — нет, и такими методами он поднимет себя на больший смех и унижения…

Нет уж, спасибо. Пока Дзёно стерпит и проглотит порицание как рыба червяка-наживку, однако позже… позже всем злым языкам не знать покоя.

— Тэтте, кто-то идёт, — полушёпотом предупреждает он и проворно слезает с кушетки на пол, приземляясь без шума и суеты. Счастье Дзёно, что он не сможет лицезреть и оценивать внешний вид свой по достоинству… Одежда смялась и задралась вверх, малость оголяя впалый живот, а волосы-то, волосы!.. Счастье и Суэхиро — его не убьют, узнав об идиотских лохмах, сотворенных его грубыми руками.

— Дзёно, приве-ет! И тебе, Тэтте. Я думал, что ты ещё в общежитие…

И снова он вламывается беспардонно, без предупреждения и стука! У развеселого Татихары точно отбирается звание адекватного и смирного члена общества без гарантии возвращения, он заразился баловством и невоспитанностью от Теруко и Суэхиро.

— Бля-а, — пропускает мимо чутких ушей миролюбивое дружеское приветствие и ругается Сайгику, наощупь подходя к не приведенной в порядок койке и демонстративно плюхаясь на одеяло. — Могли бы и не дёргаться, лежать и дальше, знай я, что это ты идёшь…

— Что за тотальное неуважение к моей персоне?! — сдвигает к переносице тонкие рыжие брови Мичизо, делая вид, что слова и вызывающе скорченная рожица задели его до самой глубины чувственной души. Он шуршит тяжелым пакетом и ставит его на стул, обычно занимаемый медсестрой или Тэтте, после чего с укором указывает на него пальцем и восклицает: — я тебе мандаринок купил, а ты… даже и не рад меня видеть.

Дзёно вспылить, вскочив на ноги и метнув в недобросовестного друга принесенными мандаринами, не успевает — прежде этого возле двери раздаётся ещё один мелодичный голосок и хлесткий смех:

— Да ладно тебе, Дзёно о-очень рад каждого из нас встречать ясным взором! — Оокура впервые подаёт признаки присутствия в комнате и тут же ныряет, прячется в тишине и за чьей-то широкой спиной. Ожидать им мести, впрочем, стоило разом со всех сторон — Тэтте-то не оставляет всё просто так и, проскользнув к одногрупнникам, одаривает их щедрыми тумаками и хмурым, пусть и не очень выразительным, взглядом. Теруко с Татихарой чувствуют опасность с опозданием и увернуться от занесённой ладони не могут даже в теории. — От кого-кого, а от тебя подлостей не ожидала, Тэтте.

— Надеюсь, ты их хорошенько пизданул, — злорадствует и расслабляется слепец, имевший в виду всего лишь то, что он не страшится проявлять близость с Тэтте при нем, презрительно зевая и прищуривая глаза. — Придурки. Все трое, включая Суэхиро. Я знаю, что это ты их научил.

Тэтте, ничего не подтверждая и одновременно не отрицая, жмёт плечами и буркает под нос: «чему их учить, они и сами всё прекрасно умеют».

Второкурсников и вправду нет острой необходимости учить острословить и язвить при любом удобном случае: они и сами всё умеют и используют чудно. Родителям давно приходилось краснеть за каждого из детей, выслушивать обвинения рассерженных учителей и кивать, повторяя, что за проступки последует если не наказание, то строжайший выговор, а затем выходили из кабинетов и исключительно щелкали подростков по носам. Спорить с юными дарованиями никогда не считалось целесообразным, а потому все шутки и грубости сходили им с рук. Раз-другой Татихара получал по злосчастному носу, и те случаи привили ему привычку наклеивать на нос смехотворный пластырь; не-терпила-Сайгику сам кого-то колотил и плевался ехидными фразочками; Тэтте и Оокура влезали просто за компанию.

Друг друга они обычно не били, но каждое правило имеет исключение. Порой даже не одно, а сотню-две, и дуют щёки, обиженно закусывая губы, друзья недолго: им большее удовольствие приносит, сдвинув кушетку совместными усилиями ближе к кровати больного, усесться кучкой и говорить о том и сём, пятом и десятом, а то и сороковом сразу. Теруко болтает и пинает воздух короткими ногами, раздражая Мичизо, они пихаются локтями и благодаря чуду (читай: подхватившему их Тэтте) не брякаются всем коллективом на вымытый пол, в то время как Дзёно озабоченно чистит мандарин одной здоровой рукой и протягивает печальное «эх…». Выходит у него это не очень — неудобно-таки делать это, ни на секунду не представляя, что творится у тебя в руках: то неудачно надавишь, и липкий сок брызнет на пальцы, стекая по запястью, то никак не может хоть задеть противную кожурку, избавиться от неё и бросив маленькую дольку в рот. Столько мучений ради минутного удовольствия!

Мичизо отмахивается от очередной шутки хитрой одногруппницы и обращает всё великое сочувствие на очевидное испытание Сайгику, протянув руку помощи. Жест оценивают по достоинству далеко не сразу, ведь Дзёно упрямится ещё с пять минут, борется с противной мандаринкой и крутит её, изрядную потрепанную и приобретшую непрезентабельный и полуубитый вид, в руках. Только затем он вздыхает и со страдательческим видом обращается отнюдь не к рыжему другу, а к следящему за его перепачканными соком пальцами Суэхиро:

— Я заебался. Почисти её, Бога ради.

Тэтте, для которого после первой неуместной попытки ринуться помочь слепому установили: пока не просят — не лезь, идиот, убьет, осторожно забирает переживший девять кругов ада ярко-оранжевый цитрус и расправляется с ним всего-то в несколько секунд. Вот и Татихара теперь зарубает себе на носу, наблюдая за совершенно довольным и наслаждающимся каждой долькой мандаринки Дзёно, простое негласное правило. Всё продолжается и возвращается в прежнее шумное росло, изменившись лишь после того, как балагуров проверил сам Арсений Андреевич.

Лечащего врача узнать несложно по одной только походке и привычке останавливаться и убалтывать каждого знакомого коллегу или лечащегося в больнице. Ему свойственны расслабленность и непринужденность, располагающие к себе всякого пациента, хотя мало вообще идущие профессии врача, где главная суть заключается в необходимости помогать в сию секунду; некоторым казалось, что одно присутствие Арсения Андреевича облегчает и притупляет боль пожирающих болезней, отвлекает от скребущих душу тревог и уводит от них чуть в сторону. Не то чтобы он здоровский психолог и аналитик, — в первую очередь, врач и доктор, лечащий сломанные части тела и проводящий сложные операции, — просто многолетний опыт практики здоровски его выручает и даёт подсказки. Подсказки о том, как лучше подступиться к упёртой старушке, отказывающейся от лечения и вторящая из раза в раз, что «нечего на неё тратить деньги и лекарства», и какие утешения произнести для льющей слёзы от страха боли и смерти женщине, и трясущейся за жизнь ребёнка матери.

Дзёно не обошло его профессиональное умение. Арсений Андреевич когда-то задал важные и волнующие его пациента вопросы, когда-то — наоборот ответил и отмёл сомнения Сайгику. Благодаря не одним стараниям Тэтте, а и врачу тоже слепец сумел понять: жизнь не закончилась там, в баре, после кровожадной драки и потери зрения.

Не закончилась. Ничья властная рука, украшенная блестящими тяжелыми перстнями-печатками, не впечаталась пальцем в неприметную кнопочку паузы или выключения его пульта управления его ничтожной жизни. Дзёно есть, для чего, кого и где черпать силы, за чьей спиной прятаться и в чьи руки вцепляться и ни за какие деньги не отпуская — они и до этого у него были, всегда были, начиная со школы, только вот во мраке он едва ли не позабыл о них.

Нет нужды в очередной раз называть их имена, верно? Вы способны и самостоятельно всё понять, если вы не беспросветно глупый и долгомыслящий Тэтте.

Сайгику слышит переговаривающегося с кем-то врача возле палаты и сквозь болтовню Теруко, шикает на неё и приказывает вести себя хоть чуть-чуть тише. Арсений снова беседует с одним из нервничающих больных, с лёгкой улыбкой повторяет ободряющие фразы, добавляя веры в человека, убеждается, что прогнал сомнения и печаль с лица, и неспешно проходит в освещённую теплым солнышком палату. Эта картинка лишь, увы, в голове Дзёно, подставляющего под дверной скрип, урчащий голос врача и дрожащий пациентки, сладкий запах мандаринок и егозливое копошение одногруппников.

Если солнечное сияние и отражение его бликов на оконных стеклах он видел и точно не один раз, если его и вечно спутанные волосы Суэхиро он в состояние представить ярко, вспомнив каждую крохотную, вроде бы незначительную и ненужную, деталь, то он может догадываться о цвете глаз или волос Арсения Андреевича или, к примеру, юной Алёны. Ненароком Сайгику узнал, что волосы у медсестры длинные, достающие ей до пояса, и мягкие — она просто-напросто негромко говорила об этом то ли с подругой, то ли ещё с кем, возле палаты реанимации, а чуткий и тревожившийся слепец ловил каждый шорох и звук, не говоря уже о полушутливой жалобе на сложности с вредными и непокорными волосами. Мол, за ними сложно ухаживать, пока заплетешь и наскоро сделаешь шишку на затылке, десять раз опоздаешь на работу, а после сна, особенно долгого в редкий выпадающий выходной — десятый круг ада и отдельный вид страданий.

Из образа же лечащего врача Дзёно до сих пор определяет его голос, приятно построенную речь и... всё на этом. Даже если вдруг — ну в теории представить! — он в далеком будущем вернёт своё зрение хотя бы частично, то, повстречав Арсения на улицах города, не признает его. А нужно ли самому доктору помнить не сколько его, сколько вообще кого-нибудь из своих многочисленных пациентов, особенно после того, как пройдёт не один и не два года? Незачем, да и сил много отнимает каждого вне рабочего времени лелеять и обнимать при встрече.

— Здравствуй, Дзёно, — проговаривает Арсений Андреевича, подходя ближе к кровати и похлопывая по плечу Татихару. — Снова с вами шумно.

— Ничуть не шумно! — протестующе закатывает глаза Оокура, понимая, что ругают их не всерьез — все разрешения приходить в больницу к другу даже втроём они получили сразу же после перевода из реанимации, и каждый раз их пропускают без проблем. Действительного шума, мешающим другим посетителям и пациента, они не разводят; тревожат Дзёно только с его позволения (и мы упустим факт того, что иногда они забывают его спросить, впрочем, огребают столь же быстро, хоть и не учась на собственных ошибках), медсестрам и врачам не мешают, да и пределы больницы покидают по первым требованиям.

— А вот и шумно. У меня голова от вас болит, — ворчливо жалуется Сайгику, и Мичизо с Теруко разом недовольствуются и пыхтят, но оспаривать не пытаются. — Вот Тэтте тихо себя ведёт, кормит меня...

— А купил и принёс их, между прочим, я! — возражает рыжий одногруппник и понуро склоняет голову от язвительного прищура Дзёно.

— А чистил-то Тэтте.

— Я предлагал свою помощь!

— Не поверишь: буква ю. Полнейшее похую.

— Дзёно! — уже с неким укором восклицает врач и негодующе цыкает. — Стыдно должно быть. Хотя бы в больницах так не выражаются.

— Ага, а ещё в морге... Энергетика злая, душу портить будет.

После минутного молчания, сопрождаемого направленными на слепца тремя парами осуждающих взглядов, он ёжится от чувства дискомфорта выпаливает: «ну и не надо, раз не цените юмор» и затихает, надув губы и озлобившись. Суэхиро же не порицает — бесполезное дело — и поднимается с отзывающейся скрипом старой кушетки, подранной когтями старости, и, склонившись над беловолосой головой, тихо шепчет:

— Ладно тебе, не нервничай. Вредно для психики. — И он беззвучно целует волосы на лбу. Его спина надёжно закрывает обзор Арсению Андреевичу, а одногруппникам давно уже нечего скрывать. Они не разнесут хаяние по больнице. — А тебе бы поберечь её.

— Я уже слышал это от... — Дзёно хочет бурчать и дальше, но краткая нежность переубеждает его и гасит сопротивление. — Ладно... Ты прав. Не стану материться.

— Вот и здорово! — с облегчением улыбается Арсений Андреевича. — Нечего сквернословие разводить. Но я и не для поучений пришёл... Ты как, Дзёно, к выписке готов?

— Я не пионер, поэтому не всегда готов, — предпринимает вялую попытку отшутиться Сайгику. — Но вроде того. Готов.

— А что, возвращаешься? — оживляется, встрепенувшись и воспряв, Теруко, и блестит глазами. — Неужели? А мы не верили в чудо.

— Совершенно верно, на днях. Нет причин и дальше удерживать Дзёно в больнице, его физическое состояние плюс-минус стабильное, разве что необходимо разок заглянуть к нам, на снятие гипса. С остальным ни я, ни кто либо ещё не можем бороться. — Он деликатно обходит, упоминая лишь вскользь и не прямо, тему слепоты. — Хотя, возможно, и гипс ты снимешь уже в травматологии другого города.

— Рад слышать, конечно, но.. — Татихара, прервавшись, поджимает треснувшую недавно губу и облизывает кончиком языка, — почему в другом городе-то? Ты собираешься отчисляться? А куда ты поедешь тогда? Почему мы не знаем?

— Начну с конца твоих вопросов, может, додумаешься до ответа на остальные сам, — строит рожицу крайнего недовольства слепец и, сделав глубокий вздох, переводит дыхание. — И начну с того, что я не обязан отчитываться о любых намерениях сиюминутно. Ни вам, ни Тэтте, ровно как и вы сами. Я не успел определиться, а ты возмущаешься: а почему я не знаю, а почему мне рассказывают в самую последнюю очередь... Поехали дальше. Я хотел взять академический отпуск до начала следующего по состоянию здоровья и уехать к матери на эти семь-восемь месяцев.

Мысли Дзёно и вправду долго занимала острая нужда в отдыхе от учёбе и перезагрузке. Он трезво оценивал то, что не справится с учёбой, если она навалится на него тяжким грузом сразу после выписки — в больнице-то он пропустил более месяца занятий, каким, спрашивается, образом он должен будет сдавать зачёты и сессии одновременно с тратой бесчисленного количества времени на обучение специальное, не нужное и бесполезное для зрячих? Ну разве что через жопу, но Сайгику она нужна совершенно для иных целей.

Он просил совета у матери, а после того, как она попросила взять длительный перерыв от учёбы и приехать к ней за помощью так и финансовой, так и моральной, долго разговаривал и сомневался на пару с Суэхиро. Согласись он, и ему предстоит отказаться от привычной учёбы (хотя и невелика вроде бы потеря), перетерпеть почти сутки езды в поезде и расстаться с любимым дураком.

— А Тэтте? — спрашивает уже Оокура, склонив голову к плечу и в задумчивости положив большой палец на ямочку подбородка.

— Я остаюсь учиться здесь, — подаёт голос тот, о ком шёл очередной вопрос, и Дзёно нерасторопно поясняет:

— Я всё же уезжаю. В случае, если всё пройдет как запланировано сейчас, Тэтте на выходные дни уедет со мной и вернется. А вы уж сами решайте, приезжать или нет, но я и мать вас с теплом встретим. Только предупреждайте о приезде не за пять минут, мы в таком случае вас только нахуй пошлём.... Арсений Андреевич, потушите свой взгляд и уши, я их каждый раз чувствую, и мне неуютно. Сразу тянет в окно выпрыгнуть и сбежать.

— Дзёно!

— Да идите вы все...

— Ага, куда глаза глядят! — задорно дразнят его в один дружный голос соседи по комнате, после чего рассыпаются в разные стороны и вопят: — Тэтте, Арсений Андреевич, спасите!

— Да я ведь только потянулся к мандарину, чего вы сразу шугаетесь? — недобро хмурится Сайгику, подбрасывая в руке круглый цитрус и слепо выискивая цель по тишайшему шороху, учащенному сердцебиению и дыханию. Плохи с ним прятки! — А ну, пошумите-ка и прекратите другими добрыми людьми прикрываться! Я всё равно уже не рад в родном городе вас встречать!

***

Никогда бы Дзёно не подумал, что настолько будет полагаться на Тэтте и у всех на виду позволять ему управлять собой, тактично сберегая от неприятностей и пестрошёрстных бед.

Никогда бы Дзёно не подумал, что будет страшиться делать даже крохотный шажок вперёд, не зная, что впереди — яма, дерево или бордюр, об которой легче легкого запнуться и расшибить себе лоб. Страшно ведь и тогда, когда за руку держит некто верный и не даёт столкнуться с очередным эгоистом, не желающим обойти медленно идущего Дзёно. Страшно, потому что слепым он ещё на этих улицах, вроде бы и изученных вдоль и поперёк за пару лет, а вроде бы и неизведанных от словах совсем, не бывал.

Никогда бы он не подумал, что это — страшно, потому что невозможно понять, где ты находишься, по одним только шумам или голому асфальту под стертой подошвой кроссовок.

Всего кругом чересчур много, люди до жуткой головной боли громкие и беспорядочные, как будто бы не умеющие регулировать громкость собственного голоса, как будто бы не сполна владеющие своим сложным телом. Бьющая неприлично громко из наушников прохожего настигает музыка Сайгику в толпе и всё больше сбивает с толку наравне с очередным взрывом хохота сбившихся в кучу подростков. Голова гудит всё сильнее, всё теснее стискивается стальной обруч, окольцевавший её, и Дзёно стискивает зубы, останавливаясь и жалобно дёрнув Суэхиро за рукав истрепанной старой куртки. Его понимают мгновенно и без словесной просьбы и сгребают, отводя и устраивая на скамейке поодаль, в объятия.

— Поезд скоро появится, Дзёно, и полегчает, — шепчет, переплетая пальцы в карманах, Тэтте, и теснее прижимает потерянного слепца. — В поезде меньше людей.

— Но сам поезд шумный, — неслышно боромчет позеленевший Сайгику.

В подтверждении его слов раздаётся протяжный вой, и ожидающие люди обрадованно гудят в ответ грохочущему и приближающемуся с большой скоростью поезду.

Ёбаный шум.

Дзёно сам попросил Теруко и Татихару не приходить ни на выписку, ни караулить его, ожидая вердикт ректора на решение взять академ, ни прощаться на вокзале, и на капли не жалеет сейчас. Их бы встревоженный галдёж и драки стали бы последней капли для того, чтобы он, зажав уши, заорал бы во всю глотку, посадил голос, но заставил бы идиотов кругом заткнуться. Слишком уж невыносимо терпеть их и остановившийся поезд, теснится в потной очереди в вагон и предъявлять билеты, чтобы преспокойно уехать домой.

***

— А её ты на кой чёрт, позволь спросить, взял?

Не может остаться без внимания Дзёно то, что Тэтте возится рядом с ним на полке и медленно-медленно, стараясь не шуметь, расстегивает чехол. Замысел провернуть всё незаметно проваливается предательством натянутых на гриф струн — они, задетые тканью, выдают его намерения наравне с колотящимся и бьющимся об грудную клетку сердцем.

— Подумал, что ты успокоишься и сможешь заснуть, если я сыграю что-нибудь, — со вздохом признает Суэхиро и уже не скрывается, доставая инструмент и пинком отпихивая лишний теперь чехол под столик. — Мне Татихара подсказал, что это будет хорошей идеей.

С минуту Дзёзно молчит, поджимая губы, а после они растягиваются в заразительной улыбке и смешке:

— Он глумился над тобой, Тэтте, бесстыдно глумился. А ты и повелся. Но на этом возникает другой, более важный вопрос: кого ты, блядь, ограбил для этого?

— Ну, у первокурсников взял. Снизу живет забавный паренёк, Кенджи Миядзава. — Тэтте укладывает отзывающуюся на касания и качку тихим дребезжанием гитару на согнутых и поджатых под тело коленях, и неумело проводит по струнам грубыми пальцами. Звук уже выходит не чистым, бьющий по слуху и самочувствию, но будто бы глухой на оба уха Сайгику внимания не уделяет мелочам. Ему, как говорят в народе, медведь на ухо наступил, от всей широкой русской души на нём попрыгал, потоптался и ушёл только после того. — Одолжил на время поездки.

— Нашёл кому доверить дорогой и качественный инструмент, — подозрительно щурится Сайгику. — А ещё ты никогда не хвастался умением играть. Не верю, что ночами тренировался только ради этой позорной минуты. — Он пододвигается ближе и со второй попытки складывает подбородок на плечо горе-музыканта. — Не умеешь ведь.

— Не умею. — Тэтте кашляет в кулак, прочищая горло, и беспокойно елозит на одном месте. Он перекладывает тяжелую вскосмаченную беловолосую голову, почти что — клянусь! — продырявившую ему плечо, ближе к шее и мирно похлопывает по ней. — И петь не умею, но спою ведь.

— Боже, ты ещё и петь собрался?

— Да.

— Го-осподи... — тоненько вскрикивает слепец и колотит Суэхиро по спине раскрытой ладонью. — Пожалей мои уши! Я не до конца пришёл в себя после вокзала, а ты уже готов насиловать меня и сам унижаться.

— Попробуй послушать, может, всё не плохо до такой степени, до которой ты думаешь.

Сайгику неожиданно превращается в покладистого, он отказывается от идеи отобрать бедную, расстроенную гитару из тренированных рук и соорудить надёжный тайник для неё до тех пор, пока не приедут в город, а в руки Кенджи вернуть её хоть через Почту России (что изначально было сомнительной мыслью). Он отлипает от Тэтте и прислоняется к стене, протягивая ноги в смешных ярко-жёлтых тапочках с развеселыми утятами и бесстыдно выкладывает их на столик. Гриф коснулся его колен и вынудил сесть по-порядочному, поставив стопы на пол, и обострённый слух вновь поймал задумчивое жужжание чутких струн.

Суэхиро, сосредоточившись, подстраивает гитару, зажимает лады и вспоминает торопливо выученные мелодии перед отъездом. Кенджи, беззаботный и невинный, наполненный детской добротой и доверчивостью, с охотой подсказал ему аккорды, простые и благостные песни — даже бесчувственный Тэтте на импровизированном и несерьезном уроке насладился его звонким пением.

Первый палец на первый лад второй струны, третий — на второй лад второй струны, второй — на второй третьей.

Со стороны выглядит так, будто быстро поставить труда не составляет, но на деле ведь нужно успеть за пару секунд сообразить, переставить и продолжить невозмутимо играть... Ладно, пробуем дальше.

Баррэ на первом ладу, зажатое первым пальцем; первый на первый третьей струны, второй — пятая струна второй лад, третий — четвертая струна второй лад, вот и готов очередной аккорд.

Только пальцы от него саднит и сводит.

Как странно, что Дзёно перестаёт обращать внимание на поезд и его движение, головная боль отступает и забывается, и внимание сосредотачивается на том, как Тэтте старается и пытается выдавить чистый звук из себя и гитары.

— Скучно, скучно на местах, — тихо бормочет переделанный музыкант, — мне слишком стало душно, душно в городах....

Хрипит, повышая голос, и надрывается. Не нужно музыкального образования, чтобы понять, что он скорее не поет, а сипит и портит голос, но Дзёно не морщится и не кричит на него, приказывая заткнуться и больше никогда, никогда не браться за гитару. Он лишь думает мимолётом, когда Суэхиро повторяет строчки припева: «я разбиваю твои, твои очки сердечки!»:

«Боже, Тэтте, ты такой дурак, — он льнёт к спине, мешая игре и сбивая и без того подстреленный с ружья ритм, — и так я тебя люблю».

***

Поезд едет, постукивая колесами по вытянувшимся в даль горизонта рельсам и убаюкивая мерным движением, через ночь, и наутро Дзёно уже будет в родном, но уже незнакомом городе, встретится с матерью и вновь зайдёт в старую квартиру далеко от центра города. Затем его будут поджидать последние два с половиной дня с Тэтте и долгое-предолгое расставание — его-то, слепого, в армию не заберут, а вот крепкого и здорового борца — легко и без намека на сожаление. Суэхиро обязан учиться, а не ездить из одного города в другой каждые выходные лишь ради недолгого времяпровождения с любимым. Горько это было говорить ему во время горячих споров об академическом отпуске; горько осознавать, что вот они, тяжести взрослых отношений, в которых есть много места для длительных расставаний и ссор; горько и сейчас, полуспя на нижней полке поезда, в который уже раз подтверждать это.

Вот и Тэтте горько и неприятно. Он убирает гитару в чехол и помогает Дзёно расстелить постель, мимолётом погладив встопорщенную, как у задиристого воробья, белоснежную макушку, забирается на свою полку и сам не замечает, как стремительно засыпает раньше соседа снизу. Усталость в один краткий миг накрывает его и настойчиво напоминает, что студент весь день провёл на ногах, давит на глаза и приказывает их закрыть, и Суэхиро быстро сдаётся под её напором.

Ночь проходит незаметно под один и тот же стук.

Ночь проходит и постепенно отдаёт права нежному рассветному пыланию и свету.

Ночь проходит, и проснувшийся Дзёно, вопреки должному не чувствующий и умиротворение — грохотание поезда причиняет вовсе не них, а травящее тело недомогание, — поднимается самостоятельно, недолго слоняется по купе и предпринимает вдруг отчаянную попытку забраться на полку над своей головой, ту, где ещё дремлет и ни о чём не подозревает Тэтте. Он вытягивается, ощупав жесткий матрас, вцепляется в него пальцами единственной здоровой руки, пару секунд собирается с духом и осторожно подтягивает себя наверх. Трюк и желаемое удаётся не сразу и, более того, не проснись Суэхиро от вылетевшего сквозь стиснутые зубы мата и не среагируй он в ту же секунду, затащив беспокойного слепого к себе и отодвинувшись ближе к стенке, то Сайгику с вероятностью примерно процентов в восемьдесят-девяносто процентов оказался бы задницей на полу.

— Куда же ты полёз, Дзёно? — ещё сипя спросоня, спрашивает Тэтте и качает непричёсанной головой, утыкая экстремала носом себе в плечо. — Я испугался.

— Куда-куда... К тебе, блин, и полез. А вместо глупых вопросов лучше поцеловал, — роптает Сайгику. — И на испуганного ты не похож, не ври. Сердце у тебя абсолютно спокойно бьется, дыхание осталось в прежнем ритме, холодный пот не проскочил... Как облупленного тебя и твои испуги знаю.

— Дзёно...

— Целуй, придурок.

Делать нечего.

Суэхиро чуть вошкается, беспокойно сдвигается и освобождает для неожиданного (но о-очень приятного!) соседа побольше места под боком до тех пор, пока не удостоверяется, что никаким образом не сможет его случайным образом столкнуть и уронить со спального места. Его пальцы осторожно пробираются под голову и с деликатностью приподнимают её за подбородок, нос — касается едва горячей и розоватой щеки, проводя черту чуть заметно выпирающей скулы, и губы прижимаются к губам, даруя тепло и чуткую, никому другому не позволяемую, заботу.

Разумеется, Дзёно доволен.

— А теперь спускай нас обоих. Я есть хочу.

Каким образом — одному Богу известно. Ну и, пожалуй, Тэтте.