И в перекрестье прицела собственных ожиданий,

Спрятав замерзшее тело в кровати, мечтает ночами...

А серое небо серого города жрёт моё сердце, воет от голода;

Серое небо серого города жрёт моё сердце, мое сердце!

Сметана Band «Серое Небо»

Наивно полагать, что за двадцать лет жизнь способна тебя подготовить ко всем утратам и трудностям. Наивно думать и о том, что ты сам переживешь и сможешь сохранить искристую улыбку, преодолевая очередное испытание на жизненном пути. Наивно, ох как наивно надеяться и мечтать, что самое плохое осталось позади, в грязных воспоминаниях о прошлом.

Дзёно — не глупое дитя, шибко верящее в безумное. Он отдавал себе отчет: в каждый момент жизнь находится под угрозой несчастного случая, бандита или собственной неосмотрительности. Его легко покалечит во-от та сорвавшаяся с крыльца сосулька, ограбит преступник или убьёт ток, когда он полезет менять лампочку. Он отдавал себе отчёт в этом и рассчитывал на приобретённую в тяжелые подростковые годы выдержку, считал реальным перебороть несчастье и жить дальше, лишь чуть более плохих условиях. Человек ведь — существо гибкое, способное адаптироваться, извиваться и подстраиваться под новые правила, и понадобится немного времени. Всего-то.

Но в действительности его стойкость с оглушающим хрустом ломается и бьётся на дне пропасти, когда слова врача раздаются в палате и беспощадно палят настоящими пулями в замедлившее биение сердце. Всё кругом замирает и стихает, осознанно укручивает громкость окружающих его медицинских приборов, криков и бормотания находящихся рядом больных, и притупляет боль в груди. Остаётся один писк в ушах, поглотивший другие ощущения и конец расшатавшей опоры той в реальности, которую знал Сайгику.

Приговор о слепоте до конца блядских дней.

В груди вместе с болью, причиняемой сломанными ребрами, теснится звенящая пустота. Ослабляющий жар ползёт с головы по всему телу, но Дзёно не волнует это. Он, едва ли не помешавшись от одной только прозвучавшей из уст врача новости, питает тихую надежду на ужасный хмельной сон, и серые глаза расширяются, поднимаются, как он думает, к потолку и пытается найти в нём хоть какие-нибудь очертания и с рождения окружавшие его цвета — белый, свойственным всем больничным учреждениям, может, чуть сероватый. Да хотя бы мглу, имеющую свою окраску, но не ужасающее ничто!

Ничто не отступает и, подбираясь ближе, кутает его в ещё куда более тесные объятия, вьётся липкой лентой вокруг шеи и подползает к ушам, заполняет всякий угол скрипящим хихиканьем. Оно доносится из разных частей огромной палаты проклятым даром небожителя, доступным одному дрожащему Сайгику. Вечно пьяный и веселый бог хохочет и резвится — ему-то весело, у него-то проблем нет!

Дзёно хочет завопить, потратив на это остатки энергии, и прогнать этот мерзкий хихикающий звук, забравшийся прямиком ему в мозг и лишающий его рассудка наравне с пустотой перед незрячими глазами, обратно в огонь ада. Глотка противится, и из разинутого рта вместо молящего и яростного крика прорывается свистящий хрип, однако… неведомая тварь пропадает.

Со временем он успокаивается и приобретает часть сил. Дело, наверное, в болезненном уколе, введенный в вену медсестрой. Ангельский высокий голосок, нашептывающий слова успокоения высушенному Сайгику, и крохотный размер ладошки выдали, что не предыдущий врач снует над ним. Для Дзёно протекает не меньше вечности, прежде чем с ним начинают переговоры вновь:

— Дзёно, вы не против, если я задам вам парочку вопросов? Отвечайте только кивком или качанием головы. — Ну точно ласковый ангел спустился в испепеленную пожарами жестокости планету и протянул руку, спасая нуждающихся — так ласково и терпеливо звучит медсестра… Дзёно даже забывается и не реагирует на её просьбу, но вздрагивает и поспешно соглашается. — Прекрасно. Меня зовут Алёна, если когда-то вам нужна будет моя помощь, то попросите позвать меня. Славно, спасибо. Вы плохо себя чувствуете?

Незамедлительный кивок. Не то что плохо — ужасно, отвратительно и мерзко.

— Ожидаемая реакция, — со вздохом проговаривает Алёна и ёрзает на стуле рядом с собой. — Вы знаете, сколько дней проверили без сознания?

Дзёно медлит, но всё-таки отрицательно мотает головой.

— Значит, вы не слышали всё то, что объяснял вам Арсений Андреевич, ваш врач, — заключает медсестра и чуть цокает. — Итак. я повторю, это не представляет труда. Вечером двадцать первого числа вы выпили с друзьями в баре и серьёзно повздорили с одним из посетителей, из-за чего возникла драка. Всё так и было? — Парню требуется минута на вспоминание, и в память охотно прыгает уродский бандитский образ — последняя рожа, которую Сайгику видел перед ослеплением. Он гневно сжимает кулак рабочей руки и, стискивая зубы, опускает голову вниз. — С того момента прошло пять дней. Я думаю, что вам не нужна моя жалость, — Дзёно разгоряченно кивает несколько раз подряд, подтверждая это, и девушка, опечалившись, усмехается, — тогда понапрасну сотрясать воздух нет ни малейшего смысла. В драке вы переломали несколько костей, но не думаю, что вам важно именно это... ведь вы лишились своего зрения. Ни Арсений Андреевич, ни какой-либо другой врач не пообещает восстановления, поскольку оно невозможно. Вы должны понимать это.

— Да, — отказывается от кивков Сайгику. — Я это слышал. Понимаю, но смириться невозможно.

— Вы пару часов назад об этом узнали, конечно. Любому человеку, не рожденному инвалидом, придётся проходить долгую адаптацию и свыкаться с утерей чего-либо. И, говоря об этом… — Алёна поджимает губы и короткое время обдумывает дальнейший свой ответ. — Одному адаптироваться сложно. Скоро должен прийти Тэтте… Суахиро, кажется, — она смущается и тихо бормочет, перерывая память и пытаясь вспомнить правильное произношение мудрёного имени. — Прошу прощения, если не так назвала.

— Суэхиро, — автоматически поправляет её Дзёно и мрачнеет сильнее. Лёгкость из диалога испаряется окончательно и вернуться не обещает.

— О… Да, Суэхиро. Почему вы так переменились в лице?

— Отказываюсь отвечать и говорить дальше.

— Ваше право.

Дзёно опирается на крепкую руку, приподнимается и, почувствовав за спиной надёжную спинку койки, расслабляется. Полулежачая-полусидячая поза обычного комфорта не приносит, но обратно укладываться он уже не станет. Это привлечёт внимание отошедшей к другим больным, находящимся в палате реанимации, медсестры, а на кой чёрт оно нужно? Алёна — таки девушка-цветок, милая и обаятельная, и ни к чему молодой медсестре тратить бесценное время на возню с ним, слепым и беспомощным.

Как жаль — если когда Суэхиро придёт к нему, у них не будет даже теоретической возможности остаться вдвоём, избавившись от навострённых ушей и лишних глаз. «До чего же же в моем контексте смехотворно, злобно и иронично в одно и то же время звучит теперь эта фраза». Дзёно сокрушается, что не имеет права сжаться и зарыться под одеяло, с головой спрятавшись так ото всех бед в мире и взмолившись всем существующим богам. Взмолившись и попросив прощение за совершенные грехи — и за мелкие, незначительные и вроде бы неважные, и огромные проступки, за которые он вообще мог подвергнуться новой муке и пыткам?

Да какие тут боги… Не верит Дзёно в небесную канцелярию, но в минуты упадка духа теряет надежды и обращается к всевышним силам. Он делал подобным образом после похорон отца: забирался на подоконник, успевший покрыться слоем пыли с последней уборки, нараспашку открывал окно и, прислонившись к прочной москитной сетке, звал бесстрастно мерцающие звёзды. Мама тогда до слёз испугалась — мальчик до конца жизни запомнил её объятый лютым страхом вскрик: «Сайгику, ты чего?.. Всё в порядке?».

Но ни в тот зимний вечер, ни в это осеннее утро никакого отклика на зов не последовало. Сайгику следовало это ожидать, ведь нет никого свыше, кто мог бы проиграть в карты его здоровье и отдать её сопернику в качестве ставки. Ему не повезло, вот и всё.

Вот и всё. Свыкайся, слепец, со своей долей, и не смей жаловаться.

Окружающие его люди, прежде ясно дававшие знать о своём присутствии шорохом, перешептыванием и нескрываемыми сплетнями, резко вдруг пропали для Сайгику — разом, будто бы сговорившись, замерли и смолкли. Попади сюда студент с другими травмами или хотя бы с одними переломами ребёр да предплечья, это стало бы только усладой для нежных ушей, но Дзёно-то теперь их не видит, не имеет малейшей возможности убедиться, что всё находится под тщательным контролем и даже в теории из него не вырвется. Снежный ком смятения с каждым мигом, проведённым в нервирующим затишье, скатывается в ещё более огромный шар и заполоняет все клетки вздрагивающего тела напряжением. Пределы палаты реанимации (?) доносят писки и вопли, но какой от них смысл?..

Оказываемое давление и с внешней стороны, и со внутренних терзаний выматывает Дзёно. Он думает уже, что не вытерпит и до конца бесконечно долго тянущегося дня, как слышит шаги и чахлое ругательство сквозь крепко сжатые зубы, шевелится и через усилие вскидывает голову на звук. Его голос непривычно дрожит и тих, но по-другому спросить, рьянее обычного надеясь узнать в ответе Суэхиро, окликнуть пришедшего: «кто здесь?»

Тэтте. Он здесь и приближается к нему, шурша бахилами. Он берёт Дзёно за ладонь и мимолётом оглаживает выпирающие костяшки, с шумом пододвигает стул и плюхается на него небрежно. Можно догадаться: не просто так. Не из-за неуклюжести, которая вообще не подходит спортсмену и борцу, не из-за торопливых действий и медвежеватости. Верткий Суэхиро способен ступать, не скрипнув ни одной половицей и не задев ничего локтем или мизинцем, а тут громыхает-таки и чрезмерно шумит…

Дзёно бы рванул вперёд, со слезами упал в натренированные руки парня и вцепился в края одежды, слушая взволнованно бьющееся сердце над головой, сбившееся от волнения дыхание и замечая на белых волосах огрубевшие кончики пальцев. Тэтте не владеет красноречием и умением успокаивать за пару-тройку минут одним суесловным трёпом, но и не нужно. Присутствие и прикосновения к коже утешили бы куда лучше всяких разговоров.

Им не позволят. Не позволят ни покоить слёзы в одежде, ни жаться друг к другу, словно в первый и последний раз, ни шептать на ухо нечто тёплое, успокаивающее и надёжное. Они в России — надо и приличия знать, в конце концов! Негоже на людях поддерживать и проявлять любовь. Не осудили врачи — осудят старики и люди «старой закалки». Даже в больнице, когда возлюбленный вяще нуждается и безмолвно молит о помощи у самого дорогого человека. Даже на пороге между отчаяньем и надеждой негоже. Потому что нехуй!

И Дзёно, желающий ощутить запрещенную близость, не переносит молчания — насытился по горло! — и, жалобно дребезжа, просит:

— Тэ-этте, — он растягивает гласные, не замечая того, — не молчи. Поговори со мной о чём-нибудь.

— О чём?.. — Суэхиро теряется, пододвигается, наплевав на всё и вся, и склоняется намного ближе, к усмерть бледному лицу. И Алёна, скосившая обеспокоенный взгляд в сторону парочки, но не ставшая вмешиваться в дела любовные и чувственные (ей приходилось следить и выхаживать всяких пациентов, и девушка точно знала, что хуже всякой болезни — момент, в который человек сдаётся и опускает руки от одиночества); и лежащие рядом больные теряют значение так же, как когда-то потеряли друзья во время первого неловкого поцелуя. Щёки Дзёно касается горячая ладонь, собирает и прячет подкрашенные в выцветший красный прядки назад. — Я поговорю, хорошо, но о чём?

— Не знаю. О чём угодно. Придумай!.. — Сайгику говорит ещё тише и сбивается в бормотание. — Только не молчи, пожалуйста, н е_м о л ч и.

— Я... — Тэтте лихорадочно первые секунды вспоминает ненароком услышанные на парах сплетни, что охотно распространяют одногруппницы; шутки тренера Фукучи; темы, о которых они говорили с Теруко и Татихарой на днях. Все будто бы некстати: Дзёно навряд ли нужен слух о забеременевшей от молоденького преподавателя старшекурснице и свежие новости о политике. Окончательно сбиваясь с толку, он ляпает: — ну... что говорить-то… Колобок повесился.

Медсестра, раньше слушавшая их разговор с настороженностью, прыснула с абсурдной шутки в кулак. Со стороны все пять дней Тэтте казался ей хмурым, неподступным и в высшей степени серьезным, то есть, неспособным даже на глупейший прикол, не говоря уже о чёрном юморе, а тут, на-те… Получите и распишитесь для разряжения накалённой докрасна обстановки, но у Дзёно это улыбку не вызывает.

— Прости. Я тоже не вижу в этом ничего смешного. — Тэтте, сокрушаясь, качает головой и теперь замечает реакцию Сайгику — на щеках выступают едва заметные багровые пятна, и, ему думается, отнюдь не от юношеского смущения. Дзёно выдыхает через приоткрытый рот и, досчитав до пятнадцати (десяти для успокоения тут не хватает), гневно выпаливает:

— А умнее ничего придумать не мог?! Тоже он, видите ли… не видит. — Он осекается, обречённо задирая голову вверх, и открыто причитает дальше: — боже. Боже, боже. Вот скажи мне, ты это специально делаешь?

Суэхиро, простой как три копейки, потаённую издёвку в своих же словах не улавливает, и только осуждающее с ног до головы шушуканье и цоканье языком указывают ему на непозволительную и грубую по отношению к слепому Дзёно ошибку. Рука сама тянется ко лбу, прося перебить его к чертям собачьим в унизительном и показывающем всю разочарованность студента собственной бестолковостью, но заместо этого он извиняется иначе. Портящее пустозвонство подходит к концу, и Тэтте, скользнув ладонью с щёки на перебинтованный затылок, всё-таки подается вперёд, к смазанному поцелую.

Плевать на остальных. Не волнуют сильнее Сайгику и его губ с запекшейся кровью на ранке; сильнее обиженного трепета и в одночасье сошедшего успокоения. Отстраняясь и прижимаясь задом к стулу (притом по-прежнему держа больного за руку без охоты отпускать и позволять ей безвольно брякаться на кровать), Тэтте отчётливо понимает: ему прощают и колобка, и проёб с взаимным невиденьем смешного в колобке. До следующего косяка прощают, а уже потом… Поживем — увидим, что потом.

— Я передумал, — вполголоса сообщает Дзёно и вкрадчиво улыбается, приподняв верхнюю губу и оскалив зубы. Его улыбка тёплая, совсем не похожая на истерический, нервный смешок, и Суэхиро озаряет детская радость и вера в самое-самое лучшее. — Не говори. Побудь рядом, пока тебя, нарушителя спокойствия, не выпрут.

— Хорошо. Я тут, я рядом. Я всегда рядом.

«Да, Сайгику, — внутренне отвечает ему (уже не такой белозубой) улыбкой Тэтте. — Я буду рядом и не допущу, чтобы кто-то тебя обидел. И себя изобью, если задену тебя хоть чем-то».

Дзёно не обладает телепатией, и мысли, не произносимые вслух, для него — загадка, но он способен довериться даже так.

***

— Блядь, прекрати! Ты уже не одного меня этим заебал, но и всю, абсолютно всю больницу без единого исключения!

Дзёно нащупывает край одеяла, незадолго до того сброшенного из-за жары под ноги, и с воем накидывает его себе на голову. Тяжелое покрывало падает на плечи и крайне надёжно прячет от сидящего рядом непроницаемого соседа, и слепец чувствует себя так защищённее. Плевать, что слышит он так лишь немногим хуже, и доводящие до трясучки анекдоты Тэтте всё равно догонят и пристрелят его, если конченная сиделка решится болтать дальше, но тут легко и тепло. Если ноги не вытягивать, а подтянуть и с осторожностью, стараясь не давить на ребра, опереться на колени, то удобства будет в пару десятков раз больше…

— Продолжишь — я тебе палкой череп проломлю! Если я не сполна научился ей ориентироваться, то это не значит, что я не найду тебя по звукам и не ёбну! — беснуется и грозно заявляет Сайгику, вовсе не намереваясь, однако, выползать из плотного укрытия. Со стороны нет ни единого шороха, однако, не успел парень в гневе подумать, что Суэхиро сидит нога на ногу, ухмыляется и довольствуется результатом мерзких анекдотов, с его плеч срывают одеяло и презренно сбрасывают далеко под кровать. — ЭЙ! Верни на....

— Нашёл. Поймал, — нависнув и ласково приобняв со спины, прерывает его и со смешливой хрипотцой проговаривает на ухо Тэтте. — Не убежишь.

Он, значит, не издав ни звука, обошёл койку и лишь после этого лишил его защиты, и Дзёно этого и не заметил? Какое убожество! Так издеваться над инвалидами! А если вдруг у него, дополнительно к слепоте, и сердце слабое?

Ладно, если его сердце и неспособно выдержать что-то, так это опаляющее шею дыхание Тэтте, его низкий голос и теплые губы, касающиеся закрытого волосами виска. От подобных манипуляций Дзёно раскисает и готовится расплыться по матрасу маленькой лужицей, а Суэхиро, зараза, знает и оборотов не сдает. Он стократно покрывает краткими поцелуями макушку и затылок, с которых уже неделю как сняли давящие и раздражающие повязки, шаловливо проводит подушечками пальцев по оголённым плечам и щекочет ненароком, отчего Сайгику сдается, покрываясь мурашками, и позорно хихикает.

Медсестра оставила их совсем ненадолго, может, минут на двадцать от силы, а по её возвращению в палату Дзёно уже весь взмок и покраснел. Тэтте же сидит на прежнем месте, но гораздо более довольный и лыбящийся во всю красу. Они находятся далеко не в палате реанимации — парня перевели в обычную довольно быстро, а потому за ним посменно следили и ухаживали две пожилые женщины. Не такие миловидные, может, ворчащие дольше и громче Алёны, но знающие свое дело и не позволяющие состоянию Сайгику шататься и регрессировать.

Тело его постепенно приходит в норму благодаря стараниям врачей и медленному течению времени. Не глаза, конечно — с этим Дзёно всё ещё пытается мириться; просыпаясь по утру, он упорно пытается проморгаться и избавиться от назойливой пустоты, душащей и пугающей, но с каждым днём он вспоминает и покоряется судьбе-злодейке, принимая роль вечного слепца и нащупывая рядом с постелью предоставленную больницей тросточку, стремительнее и быстрее. Нельзя сказать, что он легко привыкал к новой жизни, необходимостью простукивать все кругом перед следующим шагом, полагаться на обоняние и обострившийся слух, однако Тэтте ускоряет тяжелый процесс и, ежедневно убивая в палате по часу-два-три, жжёт костерок надежды. Пламя поначалу робкое, затухающее от мандража, горит теперь ярко, и Сайгику не вязнет отныне в уныние и хандре. Много времени, что он проводит в одиночестве или тишине, занимают суровая рефлексия и прочая погруженность в размышления и анализ всего что было, идёт сейчас и, возможно, произойдёт в будущем.

Единственное, о чём Дзёно боится думать — то, что стало бы с ним сейчас, не стой бок о бок с ним и не поддерживай каждый миг верный Суэхиро? Какие бы чувства его разъедали и уничтожали? Если бы Тэтте не переехал и не поступил вместе с ним в один и тот же ВУЗ, не поступили бы так же и Оокура с Татихарой — они бы разбрелись по разным городам и могли позабыть друг о друге, будто и не существовало их школьной дружбы никогда... А Сайгику остался бы с тьмой и безысходностью.

Нет, даже лучше не представлять.

Этой реальности нет и не быть уже не может, она осталась в одной из версий бесконечной вселенной. Там они, может, никогда не были вместе, никогда не влюблялись и горя не знали до определенных моментов.... Лучше подумать об общежитии и восстановление на учёбе — и то полезнее будет, чем ужасаться и благодарить неведомых богов за худшую судьбу, что удалось избежать. Дзёно ведь не любит тратить драгоценное время на распускание нюней — он практичный и расчётливый юноша, а не какой-то там лох.

И всё-таки ночами его нагоняют мысли, отложенные на потом, и превращаются в кошмарные сны. В них проявляется прежняя краска, и серые глаза Дзёно снова дико раздражает солнечный свет и чересчур уж яркая одежда проходящих мимо людей; он недоволен этим и что есть силы жмуриться, не желая подольше услаждаться возможностью видеть и не подозревая ещё и крадущемся со спины мраке. Сновидение сначала показывает обычные, ничем непримечательные будни: вот он и на пары ходит, давит зевки при прослушивании и записывании нудных лекций, и общается с ограниченным кругом друзей, обедает на большом перерыве и скармливает большую часть перекуса Тэтте («тебе, спортсмену, сохранять мышечную массу поважнее, — небрежно отмахивается он, когда одногруппник озадаченно рассматривает кусочки мяса в контейнере. — Ешь уже, или отберу и отдам Татихаре».) Сначала он проживает во сне свой день, а потом его тяжелым обухом ударяет неудача.

Он спотыкается на лестнице ВУЗа, считает головой все ступени без исключения и слепнет.

Он переходит дорогу на положенный зелёный сигнал светофора, однако водитель существует по своим правилам и сбивает его на огромной скорости. Он опять получает непоправимую травму глаз.

Он залезает на дерево вслед за Татихарой и, неосторожно выпрямившись, летит на землю. Хлестким веткам достаточно небольшой высоты, с которой свалился Сайгику — они впиваются в глаза и вместе с сознанием забирают зоркое зрение.

Тысяча вариаций произошедшего и один результат: Дзёно очухивается в безразличной темноте и срывается в пёсий скулёж, слёзно моля прийти хоть кого-нибудь. Хоть маму, хоть Теруко, хоть Мичизо, хоть любимого Суэхиро...

Рядом врачи, но не родные. Врачи запрещают лить слёзы, врачи отдают указания и объясняют, как теперь придётся жить. Врачи напрочь игнорируют его совсем не физическую боль и не источают бесценное домашнее тепло.

Дзёно вырывается из таких снов с трудом и до визита Тэтте не может поставить границу между ними и менее суровой реальностью. Он слезает с койки и на коленях от Суэхиро, цепляясь за одежду и носом тыкаясь в чуть потную от бега шею, — омерзения больше это не вызывает, — подолгу не отрывается. С ним говорят, трогают, утешают и раз-другой повторяют, что сны остаются снами, фальшью и паршивой игрой самых лютых страхов, а на деле Тэтте везде и всюду следует и продолжит верно следовать за ним. Не отпустит руку и проведёт даже через самую густую и вязкую темноту, в которой зрячий-то не высмотрит ни зги.

Тэтте не умеет вихлять и положа руку на сердце клянётся: он укажет наикратчайший ход и подтолкнет Дзёно на правильную дорожку из сотен тысяч вариантов перепутья. Он, правда, говорит это не столь красиво, как мог бы выдумать и заверить какой-нибудь великий поэт и писатель (ну не умеет он так, не его доля прельщать длинными и затейливыми речами), но ведь потому и звучит в сотню раз искренне и честнее.

Дзёно безоговорочно полагается не на одного себя и свою силу уже давно, с конца начальной школы и начала времен, когда они начинали дружбу (ещё только дружбу!) с Суэхиро, Татихарой и Теруко. Друзья не стыдились и не стыдятся привычкой разделять всякие эмоции между крепкой компанией из четырех человек, и так им всем вместе более чем отлично. Кое-что умалчивается и таится, ибо любому доверию с близостью между ними имеется предел, что-то пересказывают по парам, что-то недоговоривают и малость врут, и никто не хранит обид и не планирует отомстить в далёком будущем. И несмотря на это Сайгику не смог бы играючи сказать, что он способен вручить жизнь в чьи-либо руки помимо собственных. Оокура и Мичизо точно пролетают мимо — их он, признаться откровенно, боялся иногда посильнее незнакомых людей, а рядом с Тэтте вырисовывается невидимый вопросительный знак размером с самого парня.

Отношения отношениями, а ответственность за твоё же благополучие не может лежать на другом человеке — так думал Дзёно до определённого момента. До потери зрения.

Он слаб для несения ноши вроде желания разбираться с трудностями самостоятельно и двигаться самостоятельно. Он признает, что нуждается в чьем-то подставленном плече и том, кто силком поднимет на ноги и принудит отставить иссушающую, убивающую живое в нём хандру. И он, поборовшись с сомнениями, так же готов признать: проведенные в больнице недели убедили в том, что Тэтте тот самый.

Тот самый негодяй, укравший сердце.

Тот самый глупейший идиот, неуместно и тупо шутящий.

Тот самый, которому можно без страха подарить душу и сказать: делай с ней всё, что угодно душе. Он не плюнет и не растопчет, смеясь и унижая достоинство Сайгику, а бережно сохранит и приведёт в наилучший из возможных вид. Потому что он не просто сильный, замечательный и хорошенький, пусть и тяжко соображающий и из раза в раз сверх всякой меры прямолинейный, он его судьба. Без всяких там «наверное», «скорее всего» и «быть может», а точно и бескомпромиссно.

До ухода Тэтте в общежитие он успевает осмыслить и установить порядок в голове, спрыгивает с кровати и, вложив в ладонь тросточку, решительно направляется к двери. Суэхиро тормозит перед дверью в палату, не успевая выйти, и недоуменно поворачивает голову, пока Дзёно вскользь объясняется перед читающей медсестрой:

— Я выйду вместе с Тэтте до выхода из больницы. Это ненадолго, лишь провожу его.

— А сам-то найдёшься? — привычно ворчит Мария, но согласно кивает и машет рукой на дверь.

— Да уж найдусь. В крайнем случае, заставлю Тэтте вернуться вместе со мной. — Сайгику, закрывая рот ладонью, посмеивается и привычно щурится.

— И смысл ему тогда вообще уходить... Ну иди, иди. Знаю, что ты на отказ внимания на обратишь, даже если Арсений Андреевич вам строго-настрого запретит пределы палаты покидать.

Он беспечно пожимает плечами и, отсчитывая шаги, приближается к двери. Дзёно не впервые выходит и уже знает, что до двери ему ровно пять средних шагов, сейчас же нужно учитывать стоящего где-то там и ждущего Тэтте. На четвертом они врезаются друг в друга, отстранятся, однако, не спешат и выскальзывают за пределы комнаты только через минуту. Это своеобразный ритуал и традиция, о которой они никогда не договориливась, но всегда повторяли его, когда нужно попрощаться у кого-то на глазах — якобы ненарочно сталкивались лоб в лоб, невзначай обхватывали плечи и крепко обнимались. Сейчас вытворять подобное ещё проще, ведь окружающим проще поверить в случайность.

Путь до нижнего этажа занимает достаточное время, поскольку Сайгику наотрез отказался пользоваться удобным, хоть и не самым быстрым, — возраст позволяет, — лифтом. Он не стремится к выбору однозначно простых путей и старательно учится ориентироваться в пространстве без зрения, ощупывая стены и проверяя поверхность перед ногами краем длинной трости. Тэтте не пререкается и молчаливо спускается с ним, страхуя и удерживая от болезненного падения, если слепец спотыкается или делает слишком широкой шаг на лестнице и теряет равновесие.

Вместе они преодолевают три лестничных пролета, огибая редких людей на встрече, и останавливаются под зелёной табличкой «В Ы Х О Д» перед коротким мигом прощания. Суэхиро мнётся, не то чтобы горя острым желанием на целые два дня (а завтра-послезавтра пропадёт на тренировках, от которых взял двухнедельный отгул, ровно как и от соревнований, из-за состояния Дзёно, и на которые возвращается только на этой неделе) и спрашивает тихо:

— Я пойду, Сайгику?

— Куда собрался? — возмущённо фыркает он и, перебросив трость в сломанную руку, находит горячую ладошку изумлённо округлившего темные глаза Тэтте. — Я ещё не закончил.

Хочет проводить аж за пределы больницы, которую ни разу не покидал за предыдущие недели? Что ж, Тэтте не противится — для него только в радость хоть на минуту задержаться и задержать этим улыбку Сайгику. Он осторожно толкает дверь и придерживает её, приглашая пройти вперёд, только после чего юркает на улице и благодатно поднимает взор к плотно усеянному серыми тучками небо.

— А серое небо серого города жрёт моё сердце, воет от голода... — нескладко напевает студент, вспомнив строки некогда полюбившийся песни. Голос Суэхиро хриплый, не справляющийся с высокими нотами и срывающийся после попытки надорваться и перепрыгнуть свою голову. — Воет от голода.

— Тебе не идёт петь, Тэтте, — хихикает Дзёно и приподнимается, раскачиваясь на носочках и ежась от колкой прохлады осени. — А что, небо серое? Мне кажется, совсем скоро пойдёт дождь.

— Оно... да, полностью серое, — подтверждает, мучаясь с тем, как бы получше описать, чтобы это можно было бы в красках представить, Суэхиро. — Тучи полностью затянули, солнца совсем не видно. А нам над ними облако... на, на.... цветок похоже...

— О нет.... Не хватало того, чтобы ты в поэты заделался, для полной мировой катастрофы! — вскрикнул, театрально хватаясь за сердце и кривясь, Сайгику. — Ужасаюсь, представляя, что ты мне будешь серенады, притом криво составленные, под окном распевать, не попадая ни в одну ноту!

— Ну ведь на цветок похоже. На ромашку.

— Я тебе верю, дурашка.

Дзёно поворачивается и без предупреждения о нападении быстро чмокает скулу Тэтте. Пока борец, задумчиво крякнув и склонив голову, размышляет и думает над тем, как отреагировать и что сказать, он уже тыкается носом в шею, крепче сжимая чужое запястье и испуская угрюмые вздохи.

— Не так далеко до выписки. Пороешься в моих украшениях, найдёшь серёжку? Ту, которую ты дарил в прошлом году на четырнадцатое, — на ухо просит Сайгику. — Старую спиздили во время драки. Уроды.

— Да, конечно.

— В больницу не приноси, неудобно будет на лавочке сидеть и вдевать. Вот в общежитие можно будет, только с условием, что тебе Теруко помогать будет... Сам ты мне ухо раздербанишь.

— Я ведь аккуратный, — обижается Суэхиро, не соглашаясь с этим молча, но его недовольство стихает, когда Дзёно несильно пихает его в бок. Он аккуратен лишь во время тренировок и соревнований, и нечего с этим спорить. Для других дел у борца слишком грубые и неловкие пальцы. — Ладно, я обязательно позову Теруко.

— Всё, иди уже домой. Тебе учить конспекты на завтра и задания выполнять, — с сожалением отходит назад Сайгику и качает головой. — Пролетишь в семестре со стипендией — не прощу.

— Поживём — увидим, Дзёно.

— ПРЕКРАТИ ЭТУ ХУЙНЮ. Ещё раз — и я за себя не стану отвечать!