Когда-то Харви дарил ей цветы. Дарил, потому что так принято, заведено негласным правилом: нужно приносить девчонке, которая тебе нравится, пышные — или не очень — букеты, дурно пахнущие всем цветочным магазином, в страшно громкой, шуршащей обертке. Простоят неделю в высокой вазе среди обеденного стола, а потом начнут подгнивать. Сабрина помнила, как трогательно улыбалась и взвизгивала, как самая порядочная и обычная, как кидалась на шею ему, а букет несчастно похрустывал между ними. Она целовала его в щеки и благодарила.

А потом засушивала цветы, бережно сохраняла их между страницами пухлых томов, придавливала, следила, чтобы мокрота не пропитала пергамент и не заставила текст расплыться. Мясистые лепестки закладками лежали в древних гримуарах. Сабрина любила разбирать сложные букеты по цветочкам — с сожалением она осознавала, что Харви просто покупал самое дорогое и яркое для нее, не читая древних томов и не зная, что за смыслы таятся за яркими бутонами. Она не могла и не хотела его винить.

Сабрина сушила цветы, раскладывала их на газетах тети Зельды на подоконниках, тщательно следила, чтобы не пошла гниль, не поползла, руша трогательную мертвую красоту. Тетя Хильда радовалась и умилялась, складывая пухлые ладони на груди и широко улыбаясь.

Первый раз Ник дарит ей окровавленное волчье сердце, и Сабрина принимает добровольную жертву, как языческая богиня. Она не смеется и не улыбается, но молчаливо стискивает его руку, крепко и ощутимо.

— Девушкам принято дарить цветы, Ник, — говорит она потом, когда они оба успокаиваются и забывают темный промозглый лес.

За эти недели Ник учится быть человеком больше, чем когда-либо. Сабрина водит его по Гриндейлу с такой гордостью, будто была его основательницей, будто возводила здания и планировала узкие улочки, в которых удобно украдкой зажиматься в углах, шепча глупости. Она дает ему карту своего дома — своего сердца, вручает искренне и открыто.

Ник пробует латте со сливками в книжном магазинчике доктора Цербера, греет руки над чашкой.

— Если я подарю тебе букет черных роз, это будет ужасно… неуместно, — произносит он. — Пошло. Вульгарно. Нет, Спеллман, я что-нибудь придумаю.

Он блестит многообещающей усмешкой, по-кошачьи жмурит глаза, и Сабрина не может не улыбаться в ответ.

Он дарит уже засушенные цветы, мертвые, застывшие и хрупкие. Тонкие лепестки боязно трогать пальцами — а когда восхищение пересиливает страх, они оказываются щекотными; Сабрина бережно подхватывает белую кувшинку, чудную поделку. Слов нет, выдохлись все, вышли с восхищенным вздохом. Ник улыбается горделиво.

— Они… неживые, — говорит Сабрина задумчиво. — И потому такие красивые. Мне всегда было удивительно.

— Я знал, что ты оценишь, Спеллман.

— Потому что у моей семьи есть похоронное бюро? — игриво уточняет она. — Спасибо, Николас.

Она не целует его в щеки и не смеется, она прижимает его к себе; Ник сладко-горький — на вкус как горячий кофе из книжного. Ей хочется подарить в ответ ему цветок, который выразил бы всю благодарность, но Сабрина не знает или не помнит такого — ничем не выразить и не вычерпать тепло, греющее ее изнутри, у сердца.

— Я бы вплел тебе такие в волосы, знаешь? — шепчет Ник, обжигая щеку дыханием; дымка счастливая и увлеченная — в его глазах. — Тебе бы страшно пришлось к лицу. Как нимфа из подлунного озера — с кувшинками и серебряными волосами…

Неделями он приносит ей мертвые прекрасные цветы, которые украшают все полки. Безмолвно складывает послания, которые нельзя выговорить — почувствовать только; лучшие поэты из людей и ведьм не смогли сочинить балладу-признание лучше, чем тихие хрупкие цветы. Вечерами Сабрина лежит на кровати с атласами и толкует, точно гадалка по картам Таро. Ник вручает ей нежные каллы и камелии, приносит сухие полевые цветы — они стоят на столе месяцами, пестрые, вечные и яркие, перемигиваются синими глазами. Успокаивает охапкой гладиолусов, которые складывает к ее ногам, чуть склоняет голову.

Они играют друг с другом, увлеченно составляют послания. Тетушки улыбаются безмятежно — чем бы молодость не тешилась; Сабрине самой интересно, как скоро выдохнется забава, порожденная скукой чернокнижника и ведьмы — вечных, долголетних, как мертвые букеты. Пруденс шипит разъяренной кошкой, когда они входят в комнату, а покрывала кроватей усыпаны ломкими лепестками; в глазах ее плещется зависть. Сабрина охапкой хватает лепестки, подбрасывает вверх, смеется, и, видит бог — Ложный или Темный Лорд, — она счастливее всех их, таящихся во тьме Академии.

Сабрина заглядывает однажды в старые альбомы с гербариями и захлопывает их решительно, убирает под кровать. Розовые бутоны пахнут крепко и сладко — весь дом пропитался ими, а не душком мертвых тел или формалином. Салем умывается черной пушистой лапой и чихает зловеще.

— Я могла бы собрать все твои цветы и любовный отвар выцедить, — улыбается она Нику хитрой лисицей, обнимает, гладит по волосам. — И никуда бы ты не делся, никуда…

— Поздно стараться, Сабрина, — говорит он наконец-то просто — без цветов. Но Сабрина за мягкой усмешкой читает гораздо большее.