— Я схожу с ума, мама?

Альсина глубоко затянулась, распаляя крохотный огонек сигареты, и чуть погодя выдохнула. Сквозняк радостно подхватил дым и, кружа, унес его на улицу через открытое окно; было тепло, но Даниэла вцепилась в одеяло на своих плечах.

— Кто не безумен? — наконец сказала Альсина и потушила сигарету. — У всего есть логика. Нам лишь нужно понять логику того, что с тобой происходит.

— Логику, — дрожащим голосом повторила Даниэла. — Логику… Я даже думать не хочу об этом.

Никакой логики они не нашли бы, Даниэла знала это наверняка. Не могло столько ужаса вызвать то, что поддается осмыслению.

Она попыталась вспомнить Бэлу, зацепиться мыслью за ее образ — но воспоминания о ней рассыпались, не позволяя ухватить себя; вроде бы она плохо выглядела, вроде бы говорила что-то важное. Даниэла могла повторить ее слова до последней буквы, но не соотнести их с тем, что должна чувствовать.

Она помнила, как проснулась. А потом — как в комнате возникла ее мать; уткнувшись в ее плечо, Даниэла молчала и дрожала, пока строгие команды разносились над ее ухом, собирая общий переполох в нечто стройное и последовательное. Теперь Даниэла сидела в постели, и от Альсины, стоящей у окна, ее отделяло почтительное расстояние.

В комнату заглянула экономка; она поставила на кровать переносной столик с едой и торопливо вышла, чтобы не задерживать разговор надолго. От пузатого чайника веяло ароматом кофе; рядом стояли две чашки, тарелка с бутербродами и еще одна — с пирожными в сахарной пудре, напоминающей о недавней зиме. Заглянув под поля тарелки, Даниэла обнаружила свои любимые конфеты. На нормальный завтрак этот натюрморт походил слабо — куда меньше, чем на набор после дурного сна. Так Альсина и сказала всем, кто из беспокойства (или любопытства) заглянул в комнату Даниэлы: что той приснился кошмар.

Только Даниэла не спала, и она знала это.

— Ты сказала, что он боялся Бэлу, — напомнила Альсина, когда за экономкой закрылась дверь. — Меня он тоже боится?

Даниэла кивнула. Есть ей совершенно не хотелось, и она, не двигаясь, смотрела, как из кривого носа чайничка выходит пар.

Черный человек боялся Альсину, и Бэлу, и Кассандру тоже, — слишком уж благоразумно для мертвеца. Даниэла могла не опасаться того, что он вернется, пока Альсина была рядом. Просто она не знала, стоило ли ей опасаться еще и Альсины.

— Жаль, — сказала та. — С каким удовольствием я бы с ним встретилась… И применила свои способности, защищая своих любимых, а не калеча.

— Ты про Бэлу?

— Про нее — в первую очередь.

Даниэла криво, горько улыбнулась. Она помнила, каково было засыпать в руках старшей сестры, спокойной и ласковой; любому, кто обидел бы Бэлу, она желала только худшего, со всей фантазией. Но не в этот раз.

Бэла бросила сестру под утро, не сказав ни слова. И поэтому Даниэла тихо ответила:

— Она выжила.

— Но не пережила, насколько я могу судить. — Альсина вздохнула. — Послушай, то, что между нами случилось, — это несчастный случай. Я виновна, и я признаю это: но я не навредила бы ей намеренно. Как и тебе, и Кассандре. Я не жду прощения или поддержки, тем не менее. Займи сторону Бэлы, если угодно. Но я уверяю тебя, что ничего подобного больше не произойдет ни с тобой, ни с твоими сестрами.

Даниэла смотрела на стул, на котором раньше висело пальто Бэлы; пальто, которое сестра носила, как броню. Может, ее и не было вовсе — той, кого Даниэла представляла, думая о семье и доме. Может, Бэла всегда была такой, какой она явилась прошлым вечером: выглядящей как хладнокровная убийца, оставляющая после себя растерзанные тела со вскрытыми глодками, — хотя теперь в это верилось с трудом.

А может, Бэла мучилась и нуждалась в помощи, сама того не зная.

Может.

Но Даниэле было всего девятнадцать, и она сходила с ума, — не ей играть в справедливость. Потому она вздохнула и, выдавив горькую улыбку, сказала:

— Я знаю.

Альсина улыбнулась; с утра она еще не успела нанести макияж, и ее губы еще не тронула помада привычного холодного оттенка. Домашний халат ее был красным, как глинтвейн, и Альсина приподняла его полы, присаживаясь на край кровати. Даниэла почувствовала, как мягкий матрас с пушистым одеялом прогнулся под ними обеими, принимая удобную форму.

— Итак, твой… гость, — сказала Альсина, разливая ароматный кофе по чашкам. — Я не сомневаюсь, что мы с ним справимся. Но мне интересно, правда, почему он считает, что ему можно не бояться тебя?

Даниэла нахмурилась.

— Потому что я ничего ему не сделаю, — проворчала она, чувствуя подкатившую к горлу горечь. Ее тон, капризный и слезливый, выразил совсем не то, что должен был. — Я даже не знаю, реальный ли он!

Альсина невозмутимо сделала глоток своего кофе. Никуда не торопясь, она щелкнула чашкой о блюдце и заговорила только тогда, как пауза стала совсем тяжелой и необъятной:

— Ты видишь, слышишь и… чувствуешь его присутствие и, по всей видимости, испытываешь из-за него эмоции. Для меня этого достаточно, чтобы относиться к нему серьезно. Ко всему, он боится меня и твою сестру — значит, на него можно как-то оказать воздействие…

— Да ничерта я не могу!

— Даниэла. — Альсина посмотрела на нее очень серьезно. — Ты же не думаешь, что твои способности отличаются от тех, что у Бэлы, Кассандры? В вас троих течет моя кровь, и вы прошли одно и то же обращение. Если он боится твоих сестер по какой-то причине, по той же должен бояться и тебя. Нам всего лишь нужно понять, что это за причина.

В утреннем мутном свете Бэла бесшумно поднялась и накинула свое черное угловатое пальто, резким движением одернула воротник, чтобы освобожденные волосы хлестнули по грубой ткани, — так Даниэла себе это представила. Представила, как высокая и мрачная Бэла стоит там, у выхода из темной комнаты, и напоследок оглядывается на спящую; и в глазах ее холодно блестит готовность сделать все, на что Даниэла никогда не решилась бы.

Она подняла свою чашку, и горьковатый кофе обжег горло, унося с собой желание высказать все матери. Чуть погодя Даниэла осознала, что сама не хотела бы услышать то, что ляпнула бы.

Вместо этого она тихо, но с нажимом проговорила:

— Почему ты не объяснила, что происходит? С твоей этой Вальдфогель, с Раске, с Бэлой… Если я вся такая способная, почему ты мне так не доверяешь?

— Не доверяю? — удивилась Альсина вполне искренне, или так только показалось. — Нет, я нисколько в тебе не сомневаюсь. В конце концов, благодаря тебе Бэла ночевала дома. Я знаю, что ты можешь вынести многое, Даниэла. Но если ты можешь, это не значит, что ты должна.

Между делом Альсина протянула руку и пододвинула одну из любимых конфет Даниэлы к себе. Даниэла раздраженно проследила за этим движением, желая только услышать наконец окончание фразы.

— Бэла, растеряв по дороге сюда всю свою порядочность, в общих чертах верно описала, чего хочет Раске. И что? Я не вижу ни бешеного энтузиазма, ни хоть какой-нибудь радости.

— А что, есть повод танцевать чардаш?

— Есть. Множество. И ты прекрасно их видела бы, если б не эта новость. — Альсина вздохнула и попыталась успокоиться. — Я вполне могу решить этот вопрос сама, не втягивая тебя. Все под контролем. Все, чего я хотела — уберечь тебя от лишних переживаний, потому что это невероятно тяжело, Даниэла, — видеть свое дитя несчастным, особенно после всего случившегося.

Она тут же пожалела о сказанном. Даниэла спряталась за чашкой кофе, делая еще один глоток, и посмотрела на мать из своего укрытия. И почему ей было так важно казаться неуязвимой? Ей и Бэле, двум гордячкам, — Кассандра в своем этом стремлении была вполне честна: мало что могло ее по-настоящему задеть.

Альсина Димитреску не хотела быть человеком — она хотела быть высшей силой, способной защитить своих отпрысков от всего. Даниэла поставила чашку на место и умыкнула конфету себе, а потом продолжила свою мысль. Ее матери была невыносима боль за тех, кого она любила, и поэтому она стремилась все контролировать и защищать этих любимых от них самих и от того, что они могли чувствовать.

«Бэла же, — Даниэла хотела, но не смогла остановиться, — хочет избавиться от всего, что ей дорого, из тех же соображений». Поэтому она была холодна. Поэтому приходила в замок.

А через секунду она уже не знала причину визитов своей сестрицы. И пока ответ не вернулся, она, быстро перебрав несколько идей, призналась Альсине:

— Я хотела зайти к тебе и поговорить. После ссоры.

Она подумала, что мать все равно «видела ее несчастной», но решила, что не стоило произносить это вслух. Даниэле было всего девятнадцать, и она сходила с ума — но не настолько, чтобы учить взрослую женщину жизни. Особенно — эту.

Даниэла торопливо развернула обертку своей конфеты, опасливо глядя на те, что умыкнула Альсина, и на ту несчастную тройню, что осталась. Тяжелая артиллерия была необходима.

— Я была бы рада, — кивнула Альсина и вернулась к своему кофе. — Но я тоже была девятнадцатилетней девочкой когда-то и еще помню, что иногда нужно просто дать время.

Даниэла наклонила голову плечу и чуть сощурилась. «Когда-то — это насколько давно?» Нелегко быть дочерью бессмертного вампира…

— Так значит, бояться нечего? В смысле, этот граупшто-то-там Раске и его компания — это не… не конец света, да?

Прозвучало это слишком легкомысленно, но Даниэла не успела исправиться — Альсина утянула к себе еще одну конфетку, и остались всего две. Она не ела их, но присваивала.

— Разумеется, нет. То, что случилось с Бухарестом, привнесло некоторую сложность, но и сыграло нам на руку. — Заметив недоверчивый взгляд Даниэлы, Альсина допила кофе и принялась объяснять: — Видишь ли, Антонеску и его союзнички давно уже не так уверены в своей победе, и этот обстрел — не меньший удар по их самолюбию, чем то злополучное письмо — по моему. Кроме того, им действительно есть, чего бояться, и это сделает их решительнее относительно нас и нашего замка. Но я старше Антонеску и Раске вместе взятых и, подозреваю, у меня лучше образование, и род Димитреску, между прочим, помимо виноделия еще славится воеводами… В общем, обхитрить меня им не удастся, можешь быть уверена. И у нас есть время подготовиться.

Она отвела взгляд в сторону и саркастично ухмыльнулась, и Даниэла уже заранее знала, о ком ее мать заговорит:

— Вальдфогели должны были разузнать о нас так много, как только могли, но им пришлось спешно уезжать.

— Да, это определенно плюс, — не удержалась Даниэла и услышала смешок.

— Ужасное событие, как ни крути, — заметила Альсина. — Бухарест — своенравный город, но он не заслужил того, что с ним случилось. И он мне близок, как бы сентиментально это ни звучало. Но если даже в бомбежке гражданских мы можем найти какую-то пользу, из присутствия наших высокопоставленных друзей мы точно извлечем выгоду.

— И ты уже знаешь, как?

— У меня есть несколько идей. — Пауза. — Мы можем обсудить их, если хочешь и если твой погибший… знакомый может подождать.

Даниэла вздрогнула, а потом нахмурилась, глядя, как холеная рука Альсины утянула предпоследнюю конфету. Вспыхнувшая было эмоция мгновенно потухла, и Даниэла ответила совершенно спокойно:

— Расскажешь, когда решишь. Все равно я вряд ли что-то смогу посоветовать.

Она решила избавиться от остатков кофе в своей чашке, надеясь, что вместе с ним уйдет и неловкость. Даниэла вспоминала, как скандалила и злилась из-за того, что ее держали в неведении — и вот, теперь она отказывалась от возможности быть в курсе всех событий. Теперь она это неведение выбирала.

Это казалось логичным теперь, и Даниэла не имела ничего против сухой логики, если та поддерживала чувства.

— Так что теперь?

— Теперь, насколько я понимаю, мы обе приведем себя в порядок и спустимся нормально позавтракать.

— Я не про это, — насупилась Даниэла, на что Альсина снисходительно усмехнулась.

— Я знаю. Но это — первая ступень моего плана. Твоя мутация, твой вампиризм, если пожелаешь, — пора тебе научиться использовать его возможности. Вся проблема — только в том, что ты не осознаешь свою силу.

«Силу», — мысленно повторила Даниэла, примеряясь. Ей нравилось, как это звучало.

— Твой страх понятен, — продолжала Альсина вкрадчиво и участливо. — Я тоже боялась бы. Обдумай вот что: если вдруг — вдруг! — он снова появится и ты не сможешь убежать, эта сила все равно найдет выход. Ты удивишься тому, на что способна. Впрочем, я не думаю, что он рискнет. Я рядом.

— В прошлый раз это его не остановило.

— В прошлый раз я не знала, в чем дело.

Даниэла хотела что-нибудь ответить, но дернулась и сцапала последнюю конфету, когда Альсина потянулась к ней. Та засмеялась и покачала головой, а потом отставила столик на прикроватную тумбочку. Она держала его одной рукой за край — обычной женщине такое было бы не под силу, но не Альсине. Даниэла, стыдливо краснея, опустила взгляд на свои ладони и подумала, что такая же сила, вероятно, скрывалась и под ее полупрозрачной кожей. Все лучше, чем признаваться самой себе в том, как с ней играли.

— Ладно, я поняла, — неохотно согласилась Даниэла. — Мне нужно быть большой девочкой, иначе ничего не будет работать. И ты в любом случае меня защитишь. Только… тебе обязательно уходить прямо сейчас?

Альсина молча подняла руку в приглашающем жесте, и Даниэла, недолго думая, пересела поудобнее и устроила голову на ее плече. Горечь и страх напоминали туман: густой и ядовитый, он оседал на теле толстым слоем, мешая двигаться и думать, — но в руках матери Даниэла чувствовала себя, как в надежном укрытии. Запах кофе мешался с насыщенным, богатым запахом травяного крема для лица; Альсина пользовалась им «для настроения», и это, учитывая все обстоятельства, было забавным.

— Я знаю, тебе тяжело. — Голос Альсины был негромким и мягким, но для Даниэлы он звучал раскатисто и величественно, не оставляя в голове ничего, кроме этих слов. — Но ты справишься. В конце концов, в тебе…

— Течет твоя кровь.

— Что дает мне право закончить собственную фразу, как считаешь?

Даниэла зажмурилась, состроив извиняющуюся мину — которую, правда, Альсина не могла увидеть.

— Прости.

Одной рукой Альсина обнадеживающе сжала плечо, а другой взъерошила волосы — из мести, как тут же решила Даниэла. Еще недолго посмаковав чувство праведной злости, она сдалась; закрыла глаза и расслабилась, чувствуя, как сильные теплые руки удерживают ее, не позволяя упасть. И она уже едва помнила, что чувствовала совсем недавно. И она всерьез готова была начать все сначала, будто этот день начался именно так — минуя отвратительное утро.

— Я обдумывала наш разговор, когда ты ушла. — Проговорила Альсина с интонацией и громкостью сказки, которая едва проступала сквозь сонный транс. — Очевидно, я многое должна была сказать по-другому, но одна фраза не выходила из моей головы.

Даниэла чуть кивнула и открыла глаза, оглядела свою комнату, наполненную свежестью и светом. Ее взгляд прошелся по цветам, по книгам и по безделушкам, привезенным из Брашова; это была хорошая комната, красивая и уютная — и совсем не имело значения, что о ней думала Бэла. Даниэла почувствовала облегчение, придя к этой мысли.

— Я искренне рассчитывала, что фраза «ты уже помогаешь» донесет нужный смысл, но потом поняла, что ты даже не догадываешься, о чем речь, — продолжила Альсина. Что-то было в ее интонации, странное и завораживающее; она не видела глаза Даниэлы, и ее монолог звучал почти как… исповедь. — Я никогда не говорила тебе, что в определенном возрасте ты встречаешь точку невозврата: начинаешь жить, исправляя свои ошибки, а не сбегая от них.

Даниэла молчала. Даже ее дыхание стало неслышным и осторожным.

— Когда ты появилась, Даниэла, я поверила — действительно поверила, когда мне это было необходимо — что мне это под силу. Что я могу исправить все, о чем сожалею. — Пауза. — Даже то, что случилось с Бэлой и Касс.

Когда Альсина ушла, Даниэла осталась смелой ровно на одну минуту. Неподвижно сидя на кровати и пялясь в одну точку, она совсем не чувствовала страха, но запах кофе и кремов со временем истончился и пропал, и ничто больше не указывало на недавнее присутствие кого-то еще. Даже поднос, на котором так и остались чашки и не тронутые Альсиной конфеты, походил больше на улику в пользу безумия Даниэлы.

Она закрыла глаза, повторяя в уме слова матери. «Если он боится твоих сестер по какой-то причине, по той же должен бояться и тебя». Казалось, что Бэла стояла рядом, как обычно молчаливая и непривычно отчужденная; Даниэла вскочила — злость дернула ее, заставила сжать кулаки.

Так Даниэла и держалась за эту обиду, за желание добраться до Бэлы и отомстить ей за пощечину, которой ощущался утренний побег. Представляя, какой жалкой она выглядела в глазах старшей сестры, Даниэла жмурилась и подставляла лицо под горячий — до легкой боли — душ; Даниэла ведь даже позволила бы играть с собой, если бы Бэла дала хоть что-нибудь взамен. Хоть что-нибудь из того, что обещало само ее возвращение в замок и на что Даниэла с ее воспоминаниями имела право надеяться.

Злиться на Бэлу было неприятно, вскоре даже думать о ней стало больно, но Даниэла терпела. Только спустившись в столовую, в которой Альсина уже читала утреннюю газету, Даниэла разрешила себе отпустить эту злость. Потому что теперь она не боялась в любом случае.

Она надеялась на хоть какую-нибудь награду, но вместо нее обнаружила, что к завтраку не подали ее любимые блюда. Решив, что отыграется в обед, она почти не притронулась к еде.

— Ты сказала, что хочешь исправить все с Бэлой и Касс, — осторожно начала Даниэла, покончив с будничным разговором про погоду и планы на день. — То есть, если бы они вдруг пришли сюда, ты просто… приняла бы их?

Альсина вздохнула, прижав излом газеты пальцами, и кивнула:

— Я не смирилась с тем, как просто они ополчились против меня после всего, что мы пережили вместе. Но — да. Мы семья. Они могут ненавидеть меня сколько вздумается, но это не значит, что я их оставлю.

— Хорошо. Потому что я не знаю, что сделала бы, если бы они сейчас объявились на пороге. Вчера знала, но сегодня уже нет. — Даниэла замокла, вырисовывая сложные фигуры на кофейной глади в своей чашке. В конце концов она опустила ложечку на блюдце и добавила: — А если совсем честно, я не хочу, чтобы Бэла приходила. Она только точит об меня когти, и это так… Кассандра хотя бы позволила привыкнуть, что мы больше не друзья.

— Кассандра живет вне этих понятий, — тихо заметила Альсина, недовольно глядя на дочь. В конце концов она опустила раскрытую ладонь на стол, приглашая взять ее за руку; это успокаивало, и это было правильно, теплая энергия пульсировала одновременно с венками и капиллярами, по которым текла кровь Димитреску. «Может быть, — подумала Даниэла неожиданно для самой себя, — спустя время я буду удивляться и тому, как раньше жила без сестер».

— Бэла осталась с тобой. Ты знаешь, почему?

— Потому что я выглядела жалко.

— Потому что она захотела успокоить — это совсем другое. — Уголки губ Альсины дернулись в улыбке, какую обычно вызывают старые фотографии. — Я верю, что мы с тобой встретились не случайно. В том же, что вы с Бэлой связаны, я уверена. Она почувствовала эту связь сразу же и сама рассказала об этом, а теперь пытается то ли сбежать от нее, то ли побороть ее. Судя по тому, что она снова и снова возвращается, все эти попытки тщетны. Еще немного и, поверь мне, она сама это поймет.

Даниэла вздохнула и сделала вид, что захотела допить свой кофе, взяла чашку в обе руки. Она хотела услышать что-нибудь ободряющее — и услышала; но вместе с тем получила еще одно подверждение, что роль ее в спектакле Альсины слишком важна, чтобы отвлекаться.

«Бэла всего лишь пару раз разбила мне сердце, большое дело», — подумала Даниэла и покачала головой. Она просто устала.

— Хороший будет день, — тихо проговорила она.

Альсина молча постучала пальцами по подлокотнику, не отводя от Даниэлы давящего взгляда. Спустя целую вечность, справившись с какой-то эмоцией, она проговорила:

— Почему бы нам не сделать «хорошим днем» сегодня? — Она дождалась, когда Даниэла поднимет взгляд. — Мои знакомые в Сигишоаре могут устроить нам теплый прием, несмотря на… общие настроения. Мы навестим их, погуляем по городу, а после вернемся сюда… полагаю, уже затемно. Наш водитель уже давно чахнет без должной работы.

«Роб!» — Даниэла встрепенулась.

Чувство вины начало дергать в разные стороны; ей хватило бы только увидеть Роба, чтобы стало спокойнее, чтобы она решила, как относиться к собственному побегу от него.

Она кивнула и улыбнулась. В конце концов, она никогда не была в Сигишоаре.

***

Черный автомобиль подъехал к парадным дверям медленно, величаво шелестя шинами по камню. Бока его блестели под неправильно-ярким солнцем, но Даниэла ежилась от холодного ветра.

Роб вышел, чтобы открыть дверь. Выглядел он уставшим, но его костюм как всегда сидел безукоризненно.

— Добрый день, — сказал он. Даниэле показалось, что он хотел добавить «госпожа Димитреску», но промолчал. Он вежливо улыбнулся, будто заглаживая вину.

— Привет. Ты в порядке?

— Да. Я — да. А ты?

Она опустила взгляд и носком сапога нарисовала на камне двора невидимую фигуру. Пожала плечами.

— Не знаю, — проговорила Даниэла тихо. — Нет, пожалуй. Нет.

Роб глянул ей за спину, проверяя выход из замка, а потом осторожно взял ее за плечо. Его ладонь была теплая и уверенная, ее вес опустил в реальность с ее солнечным спокойным полднем.

— Если я могу как-нибудь помочь — буду рад.

Даниэла кивнула, заставив себя улыбнуться, и это хоть немного разбавило неловкость, которая теперь казалась мимолетным необходимым злом.

— А пока, госпожа Димитреску. — Роб все-таки отступил и открыл дверь в салон. — Вас ждет милый безопасный город и чей-то вкусный чай.

До города добирались чуть больше часа. Было безоблачно, пейзаж, стоически-безразличный до бед людей, стоял неподвижным, пока машина проносилась мимо. В ней пахло, преимущественно, духами Альсины, и немного — лосьоном Роба; иногда сквозь приоткрытое окно под шум ветра прокрадывался аромат хвои, иногда — реки. Слушая рассказ о семье, которую Альсина назвала «приятелями», Даниэла думала о том, что чужая жизнь никогда не делась, более того — она продолжалась, не застыв из-за того, что у одной-единственной девушки в замке на отшибе было не все ладно.

Это успокаивало.

Город казался притихшим. Машина катилась по улицам, позволяя Даниэле, прилипшей к окну, рассматривать средневековые фасады. Альсина и Роб то и дело что-то объясняли, насколько хватало их знания истории города, но Даниэла пропускала все мимо ушей. Ее куда больше интересовали истории, которые сами возникали в ее голове.

Когда ее привели в старинный дом с идеально белыми стенами внутри, она уже была готова ко светской встрече. Все прелести деловых скучных разговоров взяла на себя Альсина, а в Даниэлу вцепилась девушка чуть младше нее — единственная дочь в семье. Она наперебой расспрашивала про Кассандру, а потом без умолку пересказывала ту несчастную пару встреч, в которую они успели поговорить — каждый раз снабжая их новыми деталями.

Даниэла смотрела все время в сторону и думала о том, что, будь она как Кассандра, ей было бы во многом проще.

Дело шло к закату, когда Альсина предложила уехать, пока вместе с сумерками всех не накрыла тоска и желание поговорить о том, чего до сих пор удавалось избегать. Снова оказавшись в машине, Даниэла выдохнула и устало устроилась в углу своего сидения. В другой раз она только взбодрилась бы после общения с кем-то новым, но теперь все ее мысли занимал голод.

До замка доехали молча и быстро — а может, Даниэла просто уснула по пути. Она лениво, тяжело поглядывала на Альсину, увлеченную журналом или видом за окном, либо на Роба, спокойно ведущего машину. Пару раз ей казалось, что на сидении прямо перед ней возникала женская фигура. Кассандра беспокойно оглядывалась бы, не зная, чем себя занять; может, пристала бы к Даниэле с какой-нибудь игрой или начала донимать всех глупыми комментариями, только чтобы повеселиться.

Кассандра отвечала бы на вопросы об охоте куда детальнее, чем могла это сделать Даниэла, и не морщилась бы от одной мысли о том, что каждый охотник отнимает чью-то жизнь. «Это милое хобби делает Кассандру — Кассандрой», — подумала Даниэла на краю пропасти. Совсем засыпая, она вспомнила, как просто приписала Бэле ужасные зверства.

Что угодно казалось допустимым, если это могло навсегда избавить от долговязого изломанного монстра с его слюнявой улыбкой.

Машина остановилась у подножия замка, Даниэла выбралась, до легкой боли вдохнула остывающий воздух и пожалела о собственных мыслях. Размявшись после дороги, она твердо решила не вспоминать о них и добраться до кухни. Ужина она не дождалась бы.

— Даниэла, мы можем поговорить?

Свидетелем ее разочарования стала каменная статуя.

— Конечно, мама.

Альсина зачем-то послала за фамильным вином и повела Даниэлу в свою мастерскую. Потолочная лампа разлила по комнате вязкое янтарное сияние, окутавшее книги и скульптуры. Посреди комнаты стояли мольберты: на одном ждала своего часа картина Альсины, законченная только на половину, а на холсте второго зияло черно-красное месиво, как будто кто-то пробовал кисти или — что вероятнее — вымещал злость.

— Ты хочешь, чтобы мы порисовали? — уточнила Даниэла. — Я с радостью, правда, но можно я сначала перекушу?

— В дороге я придумала, как мы можем решить твою проблему с… непрошенным гостем. Я думала, ты захочешь узнать об этом как можно скорее.

Даниэла сжала зубы, подавила желание обернуться на дверь, успокоилась и тяжело вздохнула. Сняв неудачную картину, она отставила ее в сторону и установила новый холст, а затем плюхнулась в кресло.

«Здорово, только лучше, если это случится побыстрее».

— Есть ли вероятность, что он чувствует твой страх? — спросила Альсина, устраиваясь рядом.

В дверь постучали, и в комнату юркнула горничная. Она поставила поднос на столик между мольбертами, торопливо открыла бутылку вина и уже собиралась унестись обратно, когда Альсина сказала:

— Включи музыку, будь добра.

Даниэла слышала, как девушка возилась с патефоном, но не сводила взгляда с открытой бутылки. Ей нравился запах. Как же ей нравился запах.

— Даниэла?

Она вздрогнула. Не смогла определить, как давно она осталась с матерью наедине — припев или куплет романса мог подсказать, но Даниэла не смогла сосредоточиться. Она с трудом вспомнила вопрос.

— Да, он знает, что я боюсь его.

— Если ты перестанешь бояться — что тогда?

— Наверное, он потеряет интерес.

— А может, он начнет искать другие способы подобраться?

«Я люблю тебя, Моника». Даниэла вздрогнула.

— Скорее всего, — тихо проговорила она, спрятав взгляд.

Альсина выждала немного, потянулась и взяла ее за руку. В этот раз Даниэла охотно сжала ее ладонь, впитывая ее тепло и уверенность.

— Я допытываюсь не из вредности. Это поможет, поверь мне, — голос Альсины звучал мягко, даже убаюкивающе. Таким тоном невозможно лгать. — Если он не оставит тебя, даже если ты перестанешь его бояться, то что может его отвадить?

Пауза. Играла музыка. Странный запах с металлическими нотками наполнил всю комнату и теперь настойчиво наполнял легкие, кружилась голова.

— Он отстанет, — голос Даниэлы неожиданно понизился, — если сам будет бояться меня.

Она удивленно моргнула. Все показалось каким-то иным после того, как она озвучила пугающую мысль; опустив взгляд, Даниэла увидела, что за руку ее держит не мать, а создательница, и хватка ее надежна и приятна. Тогда Даниэла посмотрела Альсине в глаза, и слова вырвались сами:

— Если я смогу сделать с ним что-то куда хуже, чем он смог бы сделать мне.

Альсина улыбнулась, и смысл слов померк. Их диктовала логика — вот и все.

Вино полилось по бокалам; Даниэла вся вытянулась, наблюдая за пульсацией и жизнью красного, хлещущего на голодное стекло с мастерской точностью.

— Твои сестры не раз притягивали индивидов, — проговорила Альсина, — которые плевали на власть, деньги и влияние виконтесс. Эти индивиды полагали, что убогий отщепенец достаточно свободен, даже безнаказан, чтобы хоть как-то воздействовать на молодых красивых женщин против их желания. Могу предположить, что они считали свою скудную «мужскую силу» куда более значимой, чем права недоступных им девушек. Бэла с Кассандрой никогда не гнушались переубедить их единственным доходчивым для них способом. А я никогда их за это не осуждала.

Она подала бокал Даниэле. Та в красках представила, каково было ее сестрам тогда, и большим глотком вина запила омерзение. Захотелось подняться и сделать что-нибудь, Даниэла явственно ощутила, как горячо и бешено ее кровь неслась по венам.

— Они ведь правы. Они всего лишь отвечали.

Альсина как будто насмешливо глянула на дочь поверх своего бокала.

— Так значит, это справедливо — использовать свою силу?

— Конечно.

Даниэла почувствовала, что нужно добавить что-то еще, но не смогла найти слова. Поднявшись, она приготовила краски, карандаши, кисточки и воду: ей вдруг показалось, что порисовать — это хорошая идея.

Она с большим трудом следила за линиями, намертво вцепившись в карандаш. Есть хотелось страшно, но сил встать и уйти не было; Альсина же оставалась невозмутимой.

На исходе очередного бокала она заговорила, и Даниэла от неожиданности сломала графит карандаша.

— Я думаю, что ты смогла бы защититься от кого угодно. Просто ты не ожидаешь этого от самой себя.

Даниэла представила, как черный человек пытался бы залезть в эту комнату, уютную и хорошо знакомую, в которой все напоминало о ее матери и о том, что ей дорого; теперь Даниэла не побежала бы. Теперь она поступила бы совсем по-другому.

Она уставилась на карандаш, чуть сжала пальцы и сломала его напополам. Тело ее впервые вспомнило, что в нем нечеловеческая сила.

— Может быть, — прошептала Даниэла и замолкла ненадолго. — Может быть, ожидаю.

Альсина тепло усмехнулась.

— Будешь ли ожидать, если меня не окажется рядом?

Даниэла зажала обломки в ладони; неровные края впились в кожу, но боли не было. Хотелось, чтобы проступила кровь. Она выглядела бы так правильно на белой нежной коже.

Даниэла потрясла головой.

— Нет. Я не хочу об этом думать. Я не хочу быть… Если я могу защищаться — хорошо. Но я не хочу ждать, что я буду причинять кому-то боль или что… или что я… убью кого-нибудь. Даже если это моя галлюцинация.

Альсина не двигалась. Веселье застыло в ее огромных зрачках, обрамленных светлой радужкой.

— Почему?

— Ч-что?

— Почему тебе так важно быть безвредной? При том, что всегда найдется некто, кто захочет превратить безвредность в уязвимость.

Даниэла вскинула подбородок.

— Потому что я человек. Человек должен быть человечным, это логично. Мне неважно, кто там и что хочет, есть набор простейших истин, от которых никуда не деться.

Альсина непонятно усмехнулась и глянула на почти пустую бутылку вина, которую они распили на двоих.

— Истины… Я склонна считать, что настоящая истина — в безумии. И бесчувственности.

Даниэла нахмурилась и тоже глянула на бутылку, а затем на пустой бокал матери. Сделала выводы.

— Только бесчувственные безумцы могут понять действительность, а не те жалкие схемы мира, которые люди рисуют из-за политики и экономики, — продолжала Альсина невозмутимо. Она не отводила взгляд, и то, что могло сойти за менторство, казалось сакральным обрядом. — Сам процесс мышления противоречит истине, потому что требует логических связей и объяснений мира случайного и хаотичного. Так мышление создает иллюзии, а после из этих иллюзий возникают правила; разрушь одно — разрушится и другое, и разум перестанет существовать. Вопрос только в том, чьей иллюзией ты будешь жить, Даниэла.

Только теперь Альсина посмотрела в сторону, ее взгляд заблудился, потерянный самой хозяйкой. Так Альсина вспоминала что-то: Даниэла давно заметила, как ей непросто что-то отыскать в вековой памяти.

— Иллюзия о свободе, равенстве и братстве привела к тирании так же замечательно, как и иллюзия, что одни люди могут подчинять и истреблять других — я видела это. Человечество с его иллюзиями начинает мировую войну, чтобы понять, что мировое спокойствие подходит ему лучше; веками практикует пытки и изобретает газовое оружие, чтобы потом вдруг решить, что человеческая жизнь ценна. Я пришла к выводу, что человечество — тупой, капризный, невоспитанный ребенок с дубиной, который раз за разом бросает эту дубину на себя и удивляется результату как впервые. — Альсина усмехнулась. — У большинства нет смелости, ума или совести с этим не соглашаться. Среди оставшихся многие — такие же дети-идиоты, которые лезут в спор или драку. И только некоторые честно выполняют предназначение разумного существа: осознают, что живут в мире условностей, и выбирают их сами для себя. Именно поэтому, любовь моя, важнее всего то, что мы — Димитреску. Люди ли мы — вопрос куда менее существенный.

Даниэла, завороженная, какое-то время не говорила ни слова. В конце концов она вздрогнула и покачала головой, пытаясь отогнать лишние мысли, но это не помогло.

— А если у меня возникнет иллюзия, что я должна править миром?

— Нет, Дана, такую пошлость этот дом не простит. Но шутка неплохая.

Даниэла нервно усмехнулась. Глянув на свой — пока еще — пустой бокал, она облизнулась.

— Так значит, я… мы можем делать все, что захотим? Мы настолько свободны?

— Разумеется. Я всегда настаиваю, что дом Димитреску не осуждает. Но как мать я оставлю за собой право запретить тебе становиться вторым Гитлером. Даже если очень захочешь.

Такой сценарий показался Даниэле маловероятным, и она хохотнула искренне. Мысли оседали невесомой серостью, Даниэла решила, что, как в каком-то фильме, подумает обо всем потом. Сердце стучало, стук взрывал алое, алое звало, подгоняло, леденило пустоту внутри, пока по коже раскатывался невыносимый жар. Даниэла узнала это: восторг и ожидание с привкусом чего-то приятного, изводящего своей безымянностью.

Она потрясла головой, закрыв глаза. Силы, которые заставляли ее возвращать, должны были вернуться; не могли же они пропасть на совсем, так что вот-вот…

Даниэла открыла глаза и тут же сосредоточилась на одной точке. Ей казалось, что она видела тонкое, полупрозрачное дыхание, медленно поднимающееся над бутылкой.

Голос Альсины полоснул дурман, но он тут же утянул обратно.

— Ты знаешь, что в вине?

— Нет.

— Кровь. В вине кровь.

Секундная пауза в движениях.

— Ясно.

А потом все стало сном. Линии мебели съезжались в перспективе, медленно вонзаясь в густую темноту; скрипы и неровности записи вспыхивали возле уха, и Даниэлу всю ломало от этих звуков, хотелось броситься и размозжить. Альсина взяла ее лицо в горячие ладони, пахнущие силой, и подавляюще посмотрела в глаза; во взгляде ее тепло плескалось нечто неуместно-человеческое, и она улыбалась.

— Наслаждайся, пока не научилась себя контролировать.

Даниэла сконфуженно моргнула; когда она открыла глаза, она уже стояла на улице, глубокая ночь трясла цепким холодом. Мать стояла рядом, спокойный властный взгляд и строгое пальто с меховым воротом — увидев ее, Даниэла замерла, а потом спокойно оглянулась. За спиной пульсировал свет уличных фонарей замка, а впереди растянулись косматые ряды винограда, сопящего на ветру, ждущего.

Затаиться так, как он, Даниэла не могла, точно не рядом с матерью, — но она могла ждать. И она ждала.

Набат в груди.

Услышав шорох, Даниэла повернулась на звук и замерла, встречая взглядом незваных гостей. Когда шум стал невыносимо громким, из-за угла вышел мужчина в песочном плаще и кожаной шляпе; он волочил за собой мешок, и без объятий с полом террасы грязный и поношенный. Даниэла глянула на невозмутимую мать, а потом уставилась на черные разводы на грубой ткани. Между ребер все скручивалось в горькую спираль.

— Ты опоздал, — хлестнула мать.

— Я, блять, делом занят был.

Бросив мешок под ноги Даниэле, мужчина выпрямился и размялся, разгоняя от себя вонь сигарет и бензина. Потом он сделал вид, будто едва заметил Даниэлу, и приблизил лицо; глаза его смеялись, но не могли этим обмануть.

— Слышь, ты меня не узнаешь вообще, да?

— Отойди от моей дочери.

Мужчина усмехнулся, оскал блеснул посреди черной бороды; она спускалась по мускулистой шее к небольшому шраму, едва не достающему до вены. Даниэла сжала зубы.

— Дочери. — Мужчина покачал головой. — Бежала бы ты к своей блондиночке, пока совсем не озверела. Хотя, похоже, поздно уже…

— Хватит испытывать мое терпение!

Еще один смешок. Наклонившись, мужчина дернул парчу — в мешке лежал другой человек. Взъерошенный и бледный, лет тридцати, он в ужасе уставился на Даниэлу, потом на ее мать; что-то хотел сказать, но смог только промычать, беспомощно двигая челюстью.

— А ну не голоси, партне-ер. — Мужчина в шляпе снова наклонился, а потом рывком поставил пленника на ноги. Руки того были скованы. — Пока тут шоу не началось — не нужно было, знаешь ли, пытаться меня наебать. Мне тут за твою голову предложили реально полезную сделку.

Глаза незнакомца округлились. Даниэла водила взглядом по его синякам и ссадинам, хрустящая корочка реагировала на движение каждого мускула; Даниэла облизнулась.

В полутьме сверкнул кортик; Даниэла узнала его, она часами рассматривала его в комнате Кассандры.

Кассандра.

Кассандра одобрила бы все, что здесь происходило. Сильная, смелая и уверенная. Кассандра охотилась всю свою жизнь и прошлую вдовесок.

Кортик рассек кожу и мякоть, приправляя вечер кислым и соленым. Луна ударила в глаза, все стало ясным днем, плясали пятна; оглушительный щелчок пальцев, рукоять в ладони, блики и хруст шагов. Фигура среди рядов растений, полуживые лозы, полумертвый человек, его сердце колотится под ладонями. Сочная шея в зубах, вопль над ухом, вокруг безмолвная безразличность и замок далеко.

Удар в грудь, Даниэла успела выставить руку перед падением, кортик у нее даже не вырывают; кровь оставляет след на земле и в воздухе, чужой бег болезненный; смех оседает на каракулях весеннего Совиньон — все это иронично и смешно, Даниэла заливается хохотом.

Горечь и тяжесть в груди больше не гнетут, все просто и ничего не значит; Даниэлу ведет из стороны в сторону, ночная прохлада скользив по разгоряченной коже и путается в волосах. «Кассандра», — повторяется в голове раз за разом, теперь это даже приятно, это придает сил, Даниэла идет вприпрыжку, крови все больше: корням этого винограда наверняка не привыкать.

«Пожалуйста, не…» — пресечено вместе с артерией, и это самое правильное, что могло случиться.

***

В ожидании Альсина закурила. Каждая секунда с Карлом рядом казалась все более неуместной, но прогонять его она не спешила — хрупкое эго его могло рассыпаться так же легко, как и его жестяные поделки, с не меньшими разрушениями. Даниэла не могла вернуться раньше, чем через две сигареты — если бы Альсина курила так много за раз, разумеется; ее девочка любила поиграть, так что времени оставалось достаточно.

— Как ты мог, — проговорила Альсина, глядя в пустоту, — как ты мог не сказать мне, что Бэла выжила?

Карл неприятно усмехнулся. От него разило сигарами — напоминание о том, почему Альсина всегда предпочитала мундштук, — и самолюбием.

— Всегда рад помочь.

В самом деле, как он мог? Как этот дикарь мог быть рядом с Бэлой в ее самый жуткий час, зажимать ее раны мозолистыми руками, говорить с ней его грубыми, тупыми выражениями, пока она — ее девочка, ее прекрасный голем — могла слышать только это перед самой смертью? Он вырвал Бэлу из объятий Альсины в момент полного отчаяния, момент, когда она меньше всего чувствовала себя матерью.

И все же он спас ее. Альсина повторяла это достаточно часто, чтобы смириться с его присутствием.

— Я просто сделал то, чего ты сделать не в состоянии, сестрица. Подумал о ее интересах. Тем более что озвучены они были прямо в лоб, прямо даже не как просьба. — Карл кинул сигарету в ноги и подобрал мешок. — Должен отдать должное, я бы после такой хуйни спокойно спать не смог, а тебе хоть бы что. Хрен с ней, с психопаточкой — вы с ней одна Сатана. Но блондинка с этой рыженькой — из них могло что хорошее получиться.

Альсина сжала зубы, а затем и кулак. «Он спас Исабэлу, — подумала она. — Он спас Бэлу. Этот человек спас мою Бэлу».

— Тебе никогда не понять, что значит наша фамилия, Хайзенберг. Подобные идеи не твоего ума.

— Идеи, — проворчал Карл. — А ты никогда не думала, почему все особо «идейные» — образцовые сволочи? Так подумай. А я пошел прятать труп мужика, которого по твоей милости зарезала девятнадцатилетняя девочка. И это тебе повезло еще, что он приторговывал людьми.

Да как он смел?

Каждый раз Карл кутался в обстоятельства, как в свою нелепую верхнюю одежду, и уходил прямо из-под заждавшихся когтей. Матерь Миранда видела в нем нечто — это останавливало раньше; теперь он спас Бэлу, и он уже пользовался этим. Возможно, он учитывал даже то, как важен этот момент для Даниэлы — Альсина не стала бы его омрачать.

Она стряхнула мысли о Хайзенберге вместе с трухой сигареты, а спустя время выбросила ее насовсем и стала ждать. Ночь стояла чудесная — апрель. Звезды над изломами гор: уродливое и совершенное, Альсину всегда успокаивало, когда она видела в чем-то баланс.

Даниэла вернулась вскоре. Она шла, утирая кровь с лица, щеки ее поблескивали от слез — но она улыбалась. Взгляд ее искрился, и движения ее были наполнены жизнью. Кортик выскользнул из ее рук, ненужный, когда она подошла — а потом, не думая, подалась вперед и обняла. И она стояла так, раскачиваясь, и Альсина чувствовала ее улыбку, целуя Даниэлу в щеки — ее, совсем ее, уже родную.

— Скажи, что все будет хорошо.

— Конечно. Все будет хорошо, я обещаю.

И Альсина позаботилась бы, чтобы так и было. Бороться за семью — это она умела; как умела ценить, по-настоящему, невыразимо, что бороться нужно не с ней.

Альсина закрыла глаза, убаюкивая свою дочь; ей казалось, что каким-то невообразимым образом она смогла обнять и Бэлу с Кассандрой, но это еще успелось бы. Еще все успелось бы. И, впервые за много лет теряя контроль над сердцем и головой, Альсина улыбнулась: она точно знала, что нужно сказать. Проговорила это безмолвно, чтобы взвесить слова, присмотреться к ним — да, это было совершенно правильно. Все правильное этого поганого мира заключилось в ее фразе, когда она сказала:

— Я люблю тебя, Даниэла.