Утро следующего дня после того, как девицы с портрета потеряли всю свою таинственность и силу, Даниэла снова провела на улице. Ненадолго выглянуло солнце, обманув и ее, и воробьев, решивших погреться; в итоге во влажной и свежей холодной серости ранней весны Даниэла смотрела, как птицы носятся по внутреннему двору замка. Возмущенно перекликаясь и вертя головами, они прыгали с ветку на ветку — а потом, чтобы перелететь к своему гнезду под крышей, бросались с ветвей и взлетали спустя мгновение или другое.

Так Даниэла себя чувствовала.

Как птица, сбросившаяся, но еще не раскрывшая крылья, обласканные и пронизанные встречным ветром. И она знала, что Альсина чувствовала себя так же.

В конечном итоге воробьи — как и вороны и соколы, например, — возвращаются домой, к сухим и колючим веткам, каким-то мистическим образом превращенным в уютное гнездо. Даниэла смотрела на место под крышей, куда птицы слетались, пока ей не захотелось прыгать на месте от холода — только тогда, вздрогнув и запахнув пальто, она забежала в теплую столовую. Когда за ней закрылись двери, ей показалось, что она слышала шелест перьев.

Предстояло переделать уйму дел: исследовать весь замок и запомнить, что и где находится, познакомиться со всем персоналом, от горничных до водителя, разузнать побольше о деревне, об истории рода — и, конечно, пристать к матери с просьбой об уроках рисования. Даниэле казалось, что все это займет ее на долгое время, не позволив без интереса провести ни минуты. На деле ее энтузиазма хватило ровно на три дня.

Замок, при всех его размерах, оказался однообразным, половина его вообще была заброшенной: ее поддерживали по необходимому минимуму, и коридоры и залы представляли собой пустынные, пыльные и темные помещения без жизни. Только один раз Даниэла набрела на какой-то будто зеркальный холл, в котором странно преломлялось пространство, меняя пол на потолок, и играла музыка патефона. Патефон так и не нашелся, а на следующий день не нашелся и сам холл, и Даниэла решила, что с замком покончено: основная его часть быстро наскучила, а спускаться в подземелья не хотелось.

Работники замка же продолжали Даниэлу сторониться. Она пожаловалась на это за ужином, на что Альсина обворожительно улыбнулась, подливая ей первый (и последний на вечер) бокал Sanguis Virginis, и сказала, что некоторые неприятные слухи лучше не опровергать из практических соображений.

«Ко всему, — добавила она на немецком, — учитывая наш маленький план, будет лучше, если они будут нас бояться и не приближаться к нам лишний раз. Это ненадолго, поверь мне». В «маленьком плане» Альсины декорациями стал фамильный замок, прилегающая деревня и ближайший город, и все сами того не зная обязались четко исполнять свои роли (и нести суровое наказание за самодеятельность). Даниэла не знала, на сколько это все затянется, но «это ненадолго» Альсины вызывало доверие

Даниэле полагалось ждать. Она ждала.

В столовой она разговаривала с матерью на немецком, правда, его не хватало на многое: со стороны казалось, что между ними растянулась холодная пропасть. На деле все разговоры, теплые и неспешные, звучали в студии Альсины: большой, обшитой деревом и наполненной светом сквозь стеклянный потолок. Лениво и негромко перекатывались шестеренки огромных часов, тихо скрипел графит на бумаге — все это успокаивало, хотя сама Альсина скорее раззадоривала. Учитель из нее вышел вспыльчивый и нетерпеливый, Даниэла в ответ кривлялась и отшучивалась, чем умудрялась быстро мать развеселить. Процесс шел медленно, даже слишком, но значение имело только то, что Альсина в этой комнате была совсем не такой, как за ее стенами.

Только раз она не пришла туда, когда Даниэла просила. Тогда она приехала из Брашова злой, как первая весенняя гроза, хлопнула дверью так, что молодой водитель чуть подпрыгнул и ненавязчиво наклонился оценивать масштаб ущерба, и стремительно ушла. «Прости, дорогая, — кинула она напоследок, ничуть не озаботившись, — но сейчас я хочу только оторвать твоим сестрицам головы. Обеим». Даниэле только и осталось недоуменно переглянуться с водителем, пожать плечами и вернуться в замок.

Тот день она снова провела в библиотеке, читая, слоняясь без дела и придумывая имена цветам в комнате.

И вот так события всего одной недели определили целый месяц. Тягучий, сонный, медленно наполняющийся солнечным светом и пением птиц; Даниэла ждала, потому что ей полагалось ждать; она скучала большую часть времени.

Вечера она проводила с матерью, пытаясь рисовать или разговаривая с ней — точнее, по большей части выслушивая истории, которые Бэле с Кассандрой были не знакомы; у Альсины горели глаза, как при встрече друга, которого она не видела очень, очень много лет. В свою комнату Даниэла уходила, укутанная в теплый шлейф объятия, а утром, будто по давней привычке, неряшливо целовала Альсину в щеку почти на манер французского приветствия. Свободная часть дня проходила за утомительными уроками немецкого с немного ворчливой женщиной или в библиотеке, в компании Стефана, Йоаны, Давида, Флорики, конечно же, и еще какого-то фикуса, про которого Даниэла каждый раз забывала. Тот от обиды немного подвял.

А еще был Роберт. Роберт не был фикусом, ховеей, папоротником или даже хлорофитумом; Роберт был мужчиной.

В первую встречу хмурым днем, сделавшимся еще мрачнее из-за настроения Альсины, Даниэла отметила только, что Роб был не столько красив, сколько по-живому симпатичен. Он был приятной компанией в поездках, и иногда их взгляды встречались в зеркале заднего вида; подружились они сильно позже, когда Альсина зашла в банк и разрешила Даниэле остаться в машине. Роб тогда сразу признался, что он бездельник, шалопай и балагур, после чего начал активно упрашивать Даниэлу не говорить об этом матери — чтобы его не уволили; это почему-то казалось очень смешным. Потом, когда шалопай аккуратно и уверенно вел машину обратно в замок, Даниэла вдруг поняла, что не хотела бы, чтобы Альсина об этой дружбе знала.

В конечном итоге, Даниэла решила честно ответить на прямой вопрос, если такой будет задан, а до тех пор не поднимать не такую уж важную тему лишний раз. Кратчайший путь до гаража она нашла уже на следующий день, часы работы Робы выучила за два.

Он рассказывал, что в свои двадцать четыре сменил с десяток работ и теперь даже не надеялся, что на какой-то продержится долго; возле замка он появлялся неизменно вовремя, свежим, гладко выбритым и в идеально выглаженном костюме. У него всегда находилась какая-то забавная история, которой графская дочь могла только позавидовать, и он как-то ненавязчиво располагал тем, что он старше — Даниэла даже почти не вспоминала про Кассандру и Бэлу.

Он спросил о них апрельским днем, когда от снега уже совсем ничего не осталось, и, не глядя на еще голые деревья, можно было подумать о лете. Твидовый пиджак лежал на мощных плечах Роба, пока тот рассматривал свои карты, Даниэла натягивала рукава свитера на руки, чтобы укрыть пальцы. Она проигрывала, хотя была уверена, что уяснила правила игры. На столике ждал своего часа символический выигрыш.

— Ты скучаешь по ним, — не то спросил, не то просто заметил Роб, не поднимая темно-зеленых глаз от карт.

Он немного щурился на солнце, хотя кучерявые каштановые волосы вроде бы защищали от неприятного света. За его спиной навевал холод гараж с распахнутыми воротами: в искусственных сумерках машины дремали, и Даниэла уже не могла представить их без Роба и наоборот.

— Очень, — тихо ответила она, подумав.

Никто, конечно же, не знал, из-за чего Кассандра с Бэлой уехали, но все заметили, что кого-то не хватало. «Не хватало», на взгляд Даниэлы, было бы слишком сухим и плоским выражением. Без Бэлы замок промерзал изнутри, сколько бы каминов в нем ни было, а без Кассандры его сковывала безжизненная тишина, поглощающая любое веселье. Замок тоскливо скулил сквозняками, едва походил на самого себя и ждал, как ждала и Даниэла. Ощущение массивного незримого крыла матери за спиной не покидало ее ни на минуту, но оно всего-то давало опору и иногда отвлекало, а не совсем укрывало от неприятных чувств.

— Иногда люди не рядом, но они с тобой, — сказала Даниэла, глядя на свои карты и не видя их. — Они — не со мной.

— Семьи, — пожал плечами Роб. — Хлебом не корми — дай пере… Поссориться, я хотел сказать. Но они всегда сходятся обратно. Почему-то. Твои точно вернутся.

— Я знаю. — И Даниэла правда знала: если Альсина обещала, то иначе случиться не могло. И она хотела бы добавить что-то еще, возразить, объяснить, почему от упоминания сестер у Даниэлы тянуло в груди, но нужные слова не находились. Да и как они могли найтись? Бэла, живая, из плоти и крови, была старшей сестрой Даниэлы только в фантазиях, и это было бы куда проще принять за безумие, чем за правду. Кассандра так вообще казалась миражом: она существовала где-то далеко, в одном только эфемерном мире рассказов и фотографий, и Даниэла иногда стеснялась говорить о ней вслух — о человеке, чьи объятия хорошо помнила.

И это, конечно, нельзя было озвучивать. Нельзя сказать, что Даниэла несмотря ни на что с трудом верила в существование своих сестер и поэтому как ненормальная только и думала о новой встрече с ними. Хоть с одной из них.

Может, вдруг поняла Даниэла, она не очень-то верила в саму семью и свою принадлежность к ней. А верить ей нестерпимо хотелось.

Ее блуждающий пространный взгляд споткнулся об Роберта, не сводящего с нее добрых, несмотря на прищур, глаз. Даниэла подумала, что ему вообще шел этот прищур, — из-за смугловатой кожи можно было подумать, что Роб круглый год умудрялся где-то найти солнце, — и что с щетиной он был бы совсем красивым, и что он понял бы. Фраза «Госпожа Димитреску», даже шутливая, из его уст существенно изменила бы дело.

Но Даниэла только поджала губы и с улыбкой сдала карту.

— Ой-ой, — брякнул Роб. А потом подскочил и загородил собой Даниэлу и столик, развеяв приятную иллюзию собственного близкого проигрыша. Даниэла не оборачиваясь собрала карты и поднялась.

От крыла замка сквозь обманчиво-солнечную прохладу к ним приближалась горничная.

— Так вот, про транс… цен… дентность романтизма в античности, — проговорил Роберт с умным лицом, — я считаю, что это — основная причина распада империи…

Даниэла прыснула.

— Да. Трансцендированный романтизм может разрушить и не такое.

— Госпожа Димитреску! — взволнованно выпалила горничная, которая напоминала Даниэле двух других. — Графиня зовет.

Ее взгляд бился в конвульсиях, а тело готово было в любой момент сорваться и побежать обратно. Так выглядели люди, которые верили больше в сказки про вампиров, чем в самих вампиров; Даниэла уже почти привыкла к таким перекошенным лицам.

Она незаметно, за спиной, передала Робу колоду.

— Будем считать, что вы победили в нашей дискуссии, — важно проговорил тот. — Кстати, не забудьте свои вещи.

И он суетливо сгреб всю мелочь в ладонь, чтобы отдать Даниэле. Рука его была теплая, хоть и грубоватая, и он, конечно, бессовестно лукавил.

— Госпожа Димитреску, — повторила горничная жалобно и тут же дернулась в страхе. Сделала еще одно усилие: — Пожалуйста, это серьезно. Там кто-то приехал, и графиня срочно хочет вас видеть.

Вот тогда Даниэла обеспокоенно нахмурилась и, только переглянувшись с Робертом на прощание, зашагала за суетливой женщиной, чье имя также напоминало два других.

Согретые коридоры замка после свежести улицы показались особенно приветливыми, но Даниэла, глядя на спутницу, думала только о том, что могло случиться. Домработница, даже если бы она оказалась новенькой и несведующей, не посмела бы назвать Бэлу и Кассандру «кем-то», так что встретить сестер Даниэла даже не надеялась. Впрочем, может, мать решила устроить сюрприз? Любая эмоция становится сильнее, если она внезапна.

Но, стоило только завернуть за угол и войти в холл, все мысли разбились, как звонко разлетелся из-под каблука по плитке стук.

— А, моя дорогая, — беззаботно и обворожительно улыбнулась Альсина, приглашая к себе движением руки. — Подойди, представлю тебе наших гостей.

Напротив графини Димитреску стояли двое: мужчина в германской офицерской форме и женщина; оба смотрели на Даниэлу, а взгляд Даниэлы в панике метался, не зная, за кого зацепиться.

Ее внимание ненадолго задержал мужчина; он выглядел чудовищно уставшим, лицо, как будто изуродованное каким-то шрамом (которого не было), очень неохотно отзывалось на попытку изобразить дружелюбие. Под взглядом бесцветных глаз незнакомца сделалось очень неуютно, и холл — хорошо знакомый — утонул в тени этого взгляда и сделался отталкивающим.

Незнакомка улыбнулась, и это все изменило.

— Das ist Herr Waldvogel und das ist Frau Waldvogel, — сладко проговорила Альсина. — Они приехали по поручению… друга семьи.

Немец чуть склонил голову и аккуратно пожал протянутую руку, и только потом заговорила г-жа Вальдфогель:

— Приятно познакомиться, госпожа Димитреску.

И она стрельнула взглядом в Альсину, у которой чуть дернулись вверх уголки губ. Даниэла едва не нахмурилась, но сдержалась.

Вальдфогель была образцовой немкой чуть младше тридцати лет на вид: ее голубые глаза лучились нежностью настоящей «фрау», сдержанная улыбка не сходила с тонких губ на вытянутом лице, разве что волосы у красавицы были каштановыми, а не «золотистыми», как полагалось. Как ни странно, только при виде этой женщины с ее тонкой фарфоровой красотой Даниэла осознала, что происходило.

В ее дом приехали немцы. Немцы приехали в ее богатый дом в разгар войны.

Альсину, казалось, это нисколько не волновало и не расстраивало.

Цель неожиданного визита она объяснила на немецком; Даниэла понимала и взволнованно придумывала ответ заранее. «Господин Раске, о котором я рассказывала, — Даниэла слышала эту фамилию впервые, — хотел передать нам послание, и он предложил своим товарищам привезти его в знак большого к нам уважения».

— Что я и намереваюсь сделать, чтобы не задерживать вас больше необходимого, — подхватил Вальдфогель и протянул Альсине запечатанный конверт. Орел на груди офицера стал свидетелем не очень-то торжественного вручения письма, но Даниэла не могла перестать ждать двух ударов грома. — Гауптштурмфюрер будет ждет вашего ответа как можно скорее.

— Я понимаю, — кивнула Альсина. — Более того, я догадываюсь, что обнаружу в письме. Тем не менее, я не могу отпустить вас просто так, это противоречит всяким законам гостеприимства. Почему бы вам не отобедать с нами? Дорога может быть изматывающей…

Г-жа Вальдфогель хотела что-то ответить, но вовремя остановила себя. «И хорошо», — тут же решила Даниэла, глядя на свою мать, обворожительную до сюрреалистичности; перед ней стоял офицер Вермахта, и она улыбалась ему, переглядывалась с его женой, и Даниэла не могла разгадать, что происходит: неизвестность свербила, потряхивала, беззвучно измывалась.

Даниэла уставилась на офицера, ровно как и его жена; несмотря ни на что он не пугал так, как эта Вальдфогель с ее озорной улыбкой, посланной Даниэле в ответ на короткий непонимающий взгляд — а еще он, единственный мужчина в компании трех женщин, вел себя сдержанно и уважительно. Он был немного приятнее жены, но Даниэла хотела, чтобы убрались оба. Убрались и унесли обратно все, что приволокли с собой: гнетущее беспокойство и напоминание, что творится в большом мире.

— Что же, вы правы. Мы можем ненадолго задержаться, благодарим.

Даниэла чуть не фыркнула. Ей захотелось добраться до календаря и перечеркнуть этот день красным.

Было четвертое апреля 1944 года.

Какое-то время они провели в гостиной, обсуждая погоду, дорогу и прочие маловажные вещи, от которых Даниэле позволили отгородиться пеленой все еще неважного понимания немецкого. Хорошенькая Вальдфогель иногда поглядывала на нее очень мило, даже игриво, и Даниэла, натянуто улыбаясь, злобно думала о том, что дамочка просто промахивалась взглядом мимо хозяйки замка.

Иногда Вальдфогель мягко вступала в разговор, поддакивая мужу; голос у нее был высокий и озорной, про такие говорят — как перезвон колокольчика, и лучше бы, видят предки Димитреску, она молчала. И не улыбалась, красуясь своими ямочками на щеках. И не смотрела куда не попадя своими хитрыми голубыми глазами. И вообще, лучше бы ее самой здесь не было, вместе с ее мужем, — так Даниэла решила в который раз.

Она молчала и представляла, что было бы, окажись дома ее сестры. Потом можно было бы спросить Кассандру, что она думала о гостях — и она сказала бы; она такого наговорила бы, что сама Даниэла лучше не смогла бы выразить.

А ее мать улыбалась так, что эта улыбка с каждым взглядом только казалась искреннее.

Альсина пригласила к столу, когда ожидание потеряло всякий смысл; безвкусный разговор наконец мог смениться любимыми блюдами, но Даниэла из вежливости не стала подниматься и бежать в столовую первой. Наоборот, она решила замкнуть группу, как и полагалось хорошей дочери графини, хозяйке замка. В дверях она обернулась, почувствовав сквозняк, но не заметила в холле ничего странного.

В этот раз Альсина сама рассказала, какие места каждому следовало занять. Даниэлу она определила поближе к себе, по правую руку, а рядом — офицер; а вот по левую должна была сидеть Вальдфогель. Даниэла, конечно, решила, что ее мать руководствовалась вежливостью, когда не стала приближать к себе чужого мужа — но очередное смущающее объятие взглядов с г-жой Вальдфогель отпугнуло эту мысль.

Вежливость, как же.

Офицер, блекло улыбаясь в попытке расположить к себе, отодвинул для Даниэлы стул, но та ждала, пока за стол сядет ее мать. Ждала и Вальдфогель, как будто знала, каким-то черно-колдовским образом угадала, как госпожа графиня любила французские манеры, и тоже старалась их соблюдать. Но на лице Даниэлы, конечно, ничего не отразилось — оно того не стоило. Она вежливо вернула Вальдфогелю его улыбку и села за стол вслед за матерью.

— Так вы остановились в Брашове? — с хорошо разыгранной учтивостью поинтересовалась Альсина, когда девушки с кухни забрали тарелки для супов.

— Да, — невыразительно, как-то механически отозвался Вальдфогель, а потом спросил у Даниэлы, не нужно ли подать ей какое-нибудь блюдо. Ухаживая, он удивительным ненавязчивым образом показывал, что Даниэла ему безразлична, и та вместо оскорбленности ощущала благодарность.

Г-жа Вальдфогель же восприняла ответ мужа как дозволение, будто только его и ждала.

— Чудесный город, — проворковала она. — Очень спокойный, хоть и не безлюдный. Город художников… и писателей.

— Писателей? — переспросила Альсина, подняв бровь.

— Конечно. Где еще они смогут так упиваться своим одиночеством, если не в городишке, где все друг друга знают?

Альсина усмехнулась. Даниэла молча нарезала стейк, стараясь не думать о том, что она не писала книг и не рисовала, в общем-то; только играла на фортепиано со средней паршивостью. Бэла с ее умными книгами знала бы, как поставить гостей на место — стоило бы только кинуть ей взгляд, просящий о помощи.

— Действительно сплоченные горожане, — согласился офицер. — Быстро разнесли тревожные слухи. Вы уже слышали, что в городе пропадают люди?

— Разумеется. Я лично обсуждала это с главой нашей полиции. Он полагает, что дело в дезертирах, и предпринимает все необходимые меры.

— Дезертиры?.. Да, возможно. Только трусам свойственна такая низость. Если даже половина того, что я слышал, правда — это отвратительно. — В голосе Вальдфогеля не угадывалась ни одна эмоция, как будто он говорил все это для орла на своей шинели, а не для Альсины — та, впрочем, оставалась точно такой же безэмоциональной зрительницей. Она улыбалась офицеру так же, как и своему водителю, горничной или знакомому в людном месте, чье имя вспомнила с хорошо замаскированным трудом. — Но, прошу прощения, это не лучшая тема для разговора за столом. Я всего лишь хотел предупредить вас из соображений порядочности.

Даниэла изнутри прикусила щеку, борясь с желанием уточнить, о чем шла речь. Она не знала, чего опасалась больше: того, что кто-то заподозрит двух женщин, или что она сама убедится в причастности двух женщин, — но ее почти трясло от любопытства.

— Я понимаю, — кивнула Альсина. — В наше время необходимо заботиться о своей безопасности, особенно — одиноким женщинам.

Офицер вопросительно глянул на нее, и она уронила взгляд на конверт и тут же подобрала — так, что не упрекнешь. Она издевалась, поняла Даниэла. Бедному обезоруженному Вальдфогелю только и осталось, что перевести тему, но он не успел: в дверь постучали.

— Да? — не сразу отозвалась Альсина, впустив тем самым девушку из прислуги. Та была немногим старше Даниэлы.

— Извините, там позвонили… Просят господина Вальдфогеля. Господин Раске. Сказали, это срочно…

Альсина переглянулась с офицером, тень замешательства промелькнула на ее лице, но потом она кивнула:

— Проводите нашего гостя.

— Благодарю, — кивнул Вальдфогель и поднялся из-за стола.

Стоило ему скрыться за дверью, ведущей в коридор, как в столовую, дрожа от эмоций, влетела горничная. Она притормозила у порога, опомнившись, но было поздно.

— А на этот раз что? — с легким укором поинтересовалась Альсина.

— Позвонил инспектор Улару. Он не мог ждать, попросил передать вам кое-что. Это… вы простите, но вы должны это слышать.

— Так говори.

Горничная помялась на месте, в ужасе обвела всех троих взглядом и все-таки решилась. В два шага она подошла к Альсине, наклонилась к ней и сказала что-то очень-очень тихо, будто бы и вовсе беззвучно — но от лица Альсины в то же мгновение отхлынула кровь. Помолчав немного, она отмахнулась:

— Пойди передай всем, что я дам инструкции экономке в течение часа. Если кому срочно потребуется отлучиться — пусть решают этот вопрос с ней. Но, — она сделала паузу и посмотрела на горничную острым раскаленным взглядом, — самовольный уход или попытки донимать этим меня заставят горько пожалеть. Все ясно?

— Да, госпожа.

— Иди.

В следующую же секунду столовая оказалась свободной от лишних людей. «Почти», — мысленно добавила Даниэла, глянув на г-жу Вальдфогель. Та всеми силами изображала, что ее больше всего интересует картина за спиной Даниэлы, но Даниэле не нравилось, что она стала свидетельницей этого разговора. Нет ничего более личного, чем Димитреску, застигнутая врасплох.

— Я не вижу смысла скрывать то, что вы позже и так прочитаете в газетах, — проговорила Альсина, и на нее тут же уставились две пары глаз. Она с большим трудом поднималась над своей задумчивостью, настолько густой, что Даниэла ощущала ее давление на себе. — Только что на Бухарест сбросили несколько бомб. Оценить ущерб сейчас невозможно, но, судя по всему, он… колоссальный.

— Бэла с Кассандрой не там, правда?

— Они в Брашове.

Даниэла кивнула и только тогда смогла что-то почувствовать. Отголосок страха за сестер достал до нее и тут же рассыпался, выжег все, до чего дотянулся. Время шло, но мимо. Даниэла повторяла про себя, что до замка никакие бомбы не доберутся — незачем; с каждым разом становилось легче, и в конце концов она подумала о том, что незваные гости наконец уберутся. Тогда она поговорила бы с матерью, и все стало бы немного лучше и понятнее; она вспомнила бы и l'antichambre, и даже tout ira bien, maman — и это точно Альсину порадовало бы, хоть немного.

— Oh, mon Dieu, je suis désolé… — выпалила Вальдфогель.

«Да пошла ты к черту», — подумала Даниэла.

Альсина приподняла брови в искреннем удивлении. Вальдфогель испуганно замерла, выдав тайну, а потом попыталась скрыть это вежливой ухмылочкой — но не слишком широкой, чтобы не отвлекаться от горя.

— Вы знаете французский, — констатировала Альсина на немецком — она помнила про Даниэлу. «Так-то», — про себя хмыкнула та.

— До брака меня звали Рашель Дресслер. Мои родители поселились во Франции еще до моего рождения, — объяснила Вальдфогель, поскромнев. После этого улыбка пропала с ее лица. — Но, к счастью, я могу забыть об этом недоразумении — теперь я Рахель Вальдфогель. Я вернулась к своим корням.

Она провела пальцем по позолоченному боку блюдца и снова натянула улыбку настолько фальшивую, что в этом начала видеться особая искренность.

— Но я понимаю, что вы чувствуете. Правда. — Она повернула голову, прислушиваясь и демонстрируя точеный профиль с маленьким носом. Убедившись, что в комнате они одни, она тихо добавила: — Не только из-за города.

Обернувшись к собеседницам, она случайно встретилась взглядом с Даниэлой. Та подумала о том, насколько должен быть несчастен человек, которому смена дома и имени принесла только горе; Даниэла ободряюще улыбнулась — и только потом пожалела, спохватившись. Перед ней сидела г-жа Вальдфогель, но было поздно: Рашель кивнула, вложив в свой ясный взгляд будто бы неподдельную признательность, и только потом обратилась к Альсине.

Но сказать что-нибудь друг другу они не успели: вернулся офицер. Даниэла отметила это с досадой, а потом сконфуженно уставилась на стол, не зная, откуда в ней взялось сочувствие к Вальдфогель.

— Вы знаете, что происходит в Бухаресте? — мрачно спросил офицер. Его видимая неизменная усталость сделалась еще мрачнее из-за лихорадочной задумчивости.

— Да.

— Примите мои соболезнования, — глубоко кивнул Вальдфогель, посмотрев сначала на Альсину, потом на Даниэлу. Та дернула уголком губ в ответ, но тут же отвлеклась на фигуру за спиной офицера. Она не могла разглядеть многого, кроме силуэта — хоть и тут же осознала, что это, скорее всего, водитель ждал начальника, — но вид этого человека заставил ее вздрогнуть. Должно быть, сквозняк. Весна в тот день обманывала ярким солнцем.

— Вы, наверное, понимаете — нам срочно нужно ехать. — Дождавшись кивка Альсины, Вальдфогель заговорил снова, заставил комнату ходить ходуном. — Благодарю за ваше гостеприимство и чудесную компанию. Дорогая?..

Он осторожно тронул Рашель за плечо, и случилось невероятное. Даниэле показалось, что время остановилось, когда супруги — несмотря ни на что — встретились взглядами, и след несуществующего шрама на мгновение исчез с лица этого мужчины.

Г-жа Вальдфогель улыбнулась. Даниэла водила взглядом по невидимому, закоченевшему жгуту, затянувшемуся на этих двоих и Альсине, неотрывно за ними наблюдающей.

— Жаль, что наша встреча закончилась этим, — проговорила Вальдфогель и вцепилась в Альсину трогательным искрящимся взглядом, который окончательно сбил Даниэлу с толку.

Графиня Димитреску отпустила усмешку на алых губах и поднялась. Даниэла, сама того не заметив, вскочила за ней. Хотелось выйти и оставить этих троих разбираться друг с другом самостоятельно; хотелось, чтобы по крайней мере рядом были сестры, с которыми можно хихикать на задних рядах и громко вскрывать попкорн. С одной сестрой Даниэла точно могла так делать.

— Приятно было познакомиться, — проговорила Даниэла с интонацией и громкостью виконтессы.

Вальдфогель кивнула и поднялась.

— Взаимно. Спасибо вам.

Немногим позже, когда непрошеные гости уехали и аура вежливости спала с Альсины, разряжая воздух, Даниэла фыркнула. Звук ее недовольного выдоха потерялся среди посуды на богатом столе, к которому вернулись хозяйки; стало легче дышать.

— Ты знала, что они приедут?

— Нет, — Альсина качнула головой. — Раске, который их подослал, — он хотел показать, кто здесь хозяин. Надеюсь, ты не поддалась их неистовым попыткам нас очаровать. Эти люди нам не друзья.

— Они мне не понравились, — кивнула Даниэла, поборов желание прыснуть и возмутиться: «Это я-то очаровалась?»

Альсина поймала взглядом девушку, ожидающую возле двери. Подозвав ее кивком головы, тихо проговорила: «Принеси мне наше фамильное вино точно января 1942 года». На немой вопрос дочери, заданный одним взглядом, она только указала на ее место за столом. От камина веяло приятным жаром.

— Особенно эта женщина, — продолжила Даниэла, накалывая чуть остывшее мясо на вилку. — Что это было в конце? Ей обязательно нужно было устраивать сцену?

— Она ждала, пока я встану. Так принято.

«Во Франции» осталось не озвученным, но нетерпеливо взорвалось в воздухе чем-то осязаемым; а может, это просто достал с камина сноп искр. Даниэла никогда не спрашивала, как долго Альсина жила в Париже и в какие годы: наверняка она знала только то, что ее мать застала во Франции революцию, — так себе ориентир.

Альсина, не садясь, подняла письмо. Даниэла наблюдала за этим, не двигаясь, но, стоило только твердой желтоватой бумаге надорваться, выпалила:

— Все плохо?

Ее мать посмотрела на нее с немым вопросом, даже удивленно; ее руки больше не двигались, но и не оставляли письмо.

— О, нет, — заверила она. — Всего-то небольшие трудности для моего кошелька… и гордости. Для гордости, пожалуй, даже в большей мере.

— Ну, это им нужна помощь, а не нам.

— Именно так.

Принесли вино. Девушка разлила его в звенящем молчании; Альсина сосредоточилась на аромате и звуке благородного вина, наполняющего бокалы, пока Даниэла неотрывно глядела на письмо. Когда оно приземлилось на стол, она выдохнула; на мгновение представила, что, как в дешевых шпионских романчиках, его бумага отравлена, и яд так и норовил въесться в пальцы ее матери. Мысль эта совершенно не показалась Даниэле смешной.

— Почему именно сорок второй? — спросила она.

Дверь за девушкой закрылась снаружи, и винный аромат, как будто осмелев, распустился над угловатыми бокалами. Даниэла уловила летний запах ягод, заставивший посмотреть на залитый солнцем внутренний двор за окном; пахло еще сочной свежестью кошенной травы и мяты, терпко — деревом, ванилью — сладко, но не слишком выразительно. «Январь… — подумала Даниэла. — Значит, собирали в октябре. Мерло». Она училась.

Но Мерло не должен отдавать чем-то соленым и землянистым, как после дождя.

— Кассандра отмечала юбилей, — объяснила Альсина, с довольной ленцой пронаблюдав за эмоциями дочери. — В честь этого она… скажем так, подошла к производству вина с большим энтузиазмом, чем обычно. Сейчас мне хочется именно такого.

— Ну погодите, дождусь урожая…

Альсина бархатно рассмеялась, глядя на Даниэлу — совсем далеко от злосчастного письма.

— Не переживай, дорогая. Основам я научу тебя куда раньше. А пока… — она подняла свой бокал, — за пацифизм. И внезапные политические предпочтения.

— За пацифизм, — согласилась Даниэла и, приподнявшись, стукнула о бокал Альсины своим.

Вино горчило нетерпеливостью, подозрительно напоминавшей вкус попавших в ягоды веточек, — вино Кассандры с другим не спутаешь. Но было и что-то еще. Странный, но очень приятный вкус, осевший на языке — едва Даниэла осознала его, комната вспыхнула белым сиянием. Часто моргая, едва не закрываясь от слепящего света, Даниэла кое-как пришла в чувства и уставилась на бокал, в ножку которого она вцепилась закаменевшими пальцами.

Альсина дышала чуть быстрее, чем обычно. Птицы оглушающе-звонко брякали лапами о подоконник. На кухне гремели посудой так, будто собирались ее всю перебить, и мимо нот напевали какую-то песню. Даниэле невыносимо захотелось есть и пить одновременно, и только чудо удерживало ее от того, чтобы опрокинуть в себя остатки вина, а потом и всю бутылку разом.

Но Альсина отставила ее на другой край стола. И в тот момент, когда стекло глухо стукнулось о накрытое скатертью дерево, все звуки приглушились до того, что их стало возможно терпеть. Даниэла потрясла головой, пытаясь успокоиться: столовая тем временем обретала тени и детали.

Альсина стояла возле стола, как эффектный памятник самой себе, и неподвижно читала развернутое письмо. Ее серые глаза становились все холоднее с каждой новой строкой, и Даниэла смотрела на них, замерев в тревожном ожидании; не нравилось ей это, не хотелось, чтобы ее мать читала послание этого Раске, лезущего в чужие дела и вызывающего жгучую неприязнь даже на расстоянии.

Наконец взгляд Альсины задержался над самым краем бумаги. Она усмехнулась совершенно невесело, только выдохнув и чуть приподняв уголки губ, и приподняла бокал, как будто хотела сделать еще глоток вина.

Она снова прошлась взглядом по какой-то строке, будто хотела зачитать ее вслух со всей возможной иронией. А потом бокал отправился в стену.

Даниэла вздрогнула. Как в трансе, она глянула на осколки на полу, потом на мать и обратно — глаза ее были раскрыты так широко, что из-за легкой рези в них пришлось сморгнуть. «А ведь я стояла на том же месте и хотела сделать ровно то же».

Несвоевременная мысль, решила Даниэла.

Альсина сложила письмо парой резких движений и ущипнула переносицу. Постояв так немного, покачала головой и выдохнула.

— Я напугала тебя? — она чуть наклонилась и опустила горячую ладонь на плечо Даниэлы. — Прости.

Даниэла не чувствовала ничего. И это ее смущало.

— Что в письме?

— Моя уязвленная гордость.

— Можно, я прочту?

— Нет.

— Вот как.

Альсина улыбнулась с неожиданной гордостью, подняла руку с плеча и дотронулась до щеки, а потом выпрямилась.

— Я знаю, что ты умна, Даниэла. Нет нужды об этом вот так напоминать.

— Я хочу помочь.

— Ты уже помогаешь. У меня есть пара идей, мне всего-то нужно их обдумать.

«Я не маленькая», — едва не зарычала Даниэла. Она резко встала, скрипнув стулом, выстрелила в Альсину взглядом и улыбнулась так гадко, как только могла:

— Не буду мешать.

И вылетела из комнаты до того, как страх и чувство вины успели схватить ее за ноги. Кто бы мог подумать, что все это время Даниэла опиралась за нечто настолько зыбкое, что это даже не казалось смешным. Кто бы мог подумать, что ей так легко вернуться душой в те дни, когда больше всего она напоминала щенка, которого при малейшем неудобстве можно просто перенести или отпихнуть ногой, чтобы не мешался. Еще и позабавиться с того, как он хочет быть полезным и нужным.

Громко вбивая каблуки в пол, Даниэла покинула теплые залы замка и замерла, выбросившись на свежий воздух. Дело шло к раннему апрельскому закату, и становилось холодно. Сумерки залегли между мокрыми внешними стенами курдонера и самим замком, уставившимся в спину; Даниэла совсем не по-графски снова натянула рукава свитера на ладони, обняла себя и зашагала вдоль здания к гаражу. Уличная сырость клубилась в груди, не позволяя отвлечься от мыслей о том, что время для сцены Даниэла выбрала самое неудачное.

Роберт в своем теплом твидовом пиджаке стоял под навесом, грея руки подмышками, и разговаривал с экономкой в шерстяной шали. Та несмотря на возраст заметила Даниэлу и глянула на нее ровно тем же взглядом, с каким предлагала аспирин или предлагала привести знакомых в охрану, — подумалось, что некоторые люди вправду верны домам, на которые работают. Роберт, впрочем, не оборачивался.

Даниэла видела его широкую спину сильного работника, чуть сгорбленную как будто от агрессии; была причина, по которой Роб, несмотря на вечерний холод, оставался там, где расстался с Даниэлой — но у той сердце билось прямо под горлом и каждая мышца тела готовилась к погоне. Даниэла впервые могла прямо сказать, что ее волновало, но не находила сил и воли сделать хотя бы шаг вперед.

Она не знала, как назвать чувство, возникшее между ней и ее другом глухой стеной, — и решила, что она не чувствовала ничего. Так, просто мысли путались, сливались в непроницаемый шум.

Роберт наконец обернулся, и в этот момент Даниэла развернулась и зашагала обратно.

Может быть, у Роба были друзья в Бухаресте, а то и кто-то из семьи. Может, поэтому он разговаривал с экономкой — хотел отпроситься, чтобы узнать и помочь. Может, ему не меньше хотелось дружеского тепла. Может. Но Даниэла могла спросить об этом потом.

Спустя время она обнаружила себя в кровати Бэлы, кутающейся в синее покрывало и сжимающей кортик Кассандры — и не помнящей, как она здесь оказалась. И за постель, и за кортик ей, вероятно, оторвали бы голову, но Даниэла решила, что она своеобразно и заслуженно мстила: сестер не было в замке, чтобы ее остановить. Покрывало давило на плечи, не давая дергаться от злости. Кортик отвлекал гравировками.

Даниэла сняла ножны и уставилась на лезвие, внимательно следя взглядом за линиями узора. Кассандра не оставила бы оружие без присмотра, не будь оно просто коллекционным — но, клинок она заточила, и у Даниэлы закровоточил палец. Она еще какое-то время пялилась на то место, где затянулась царапина, прежде чем снова отвлечься на рисунок.

Кто-то стоял за дверью, и Даниэла знала это. Ребристая, под дерево, рукоять кортика впечатывалась в ладонь.

Стемнело. Возможно, Даниэла ненадолго уснула, а может и нет — она не помнила, чем занималась несколько часов; казалось, что она просто лежала и смотрела. В конце концов она поднялась и расправила покрывало, как будто его никто не трогал, вернула кортик на место и спустилась на первый этаж. «Где мама?» — спросила она у первой же попавшейся горничной, и та ответила, что графиня ушла в свой кабинет. «Пишет ответ, — подумала Даниэла и обидчиво повела плечами. — Не очень-то и хотелось». Стащив с кухни сомнительный ужин, она поднялась в библиотеку.

«Эликсиры Сатаны» уже давно пылились на полке, заброшенные на полпути; Альсина, узнав о книге, сказала, что наказать себя за все грехи можно Толстым, после которого «хотя бы хочется жить», так что Даниэла решила перечитать Скотта. Устроившись на диване, она то и дело поглядывала на часы, отмечая, не пришло ли время ужина; а потом отмеряла каждые пять минут — и ничего не происходило.

В один из таких моментов ее взгляд споткнулся о приоткрытую дверь; Даниэла попыталась вспомнить, закрывала ли ее, а потом замерла. Она точно видела мужской силуэт.

Лампы с едва уловимым тонким звуком разливали по библиотеке теплый свет, обнимающий приглушенных цветов корешки книг и темную мебель. Даниэла не могла отодрать взгляд от зияющего черного прямоугольника между ребром двери и косяком. Она медленно поднялась, оставив книгу на диване, и нечеловеческим усилием заставила себя наклониться чуть в сторону. Ее тело согнулось на манер металла, а потом по нему провели гвоздем.

В темноте коридора влажно поблескивала широкая приветливая улыбка.

Он стоял там. Он смотрел на нее. Улыбался и не двигался.

И смотрел. Смотрел. Смотрел.

Даниэла почувствовала, как ее трясет. Мир, обрубленный, сократился до черного прохода для этого монстра, и все звуки уступили одному — ее дыханию, с лихвой выдающему всю ее слабость и страх. Он стоял неподвижно, но она видела, слышала и чувствовала, как он, изломав и вытянув конечности в черном дорогом пальто, упирается ими в стену, как паук, готовый к прыжку; как эти руки, ледяные и склизкие от крови, обхватывают все пространство и добираются до нее; как он наклоняется, не двигаясь с места, и, не дыша как любой другой труп, задевает ее шею своим омерзительным выдохом и шепчет ей то, что она слышала уже много раз.

— Я люблю тебя, Моника…

Она сорвалась и побежала, едва не выдрав дверь.

Он кинулся за ней через всю библиотеку, оставляя следы по стенам и полу; Даниэлу несло, и она слишком поздно осознала, что загнала себя в тупик. Сердце колотилось, отдавая в ушах, перед глазами темнело — она обернулась, проверяя свои шансы, и, торопливо пятясь, заметалась взглядом по клетке коридора. Никого. Где он, если не там?

Она столкнулась с кем-то спиной и подпрыгнула. «Нет!» — вопль застрял в груди.

Даниэла замерла, обернувшись.

Прошла секунда, затем другая. Ужас сжал ей горло.

— Это ты, — только и выдавила она, напарываясь горлом на собственную горечь слез. А потом отчаянно бросилась вперед для объятия.

«Все хорошо», — подумала Даниэла, пряча лицо в волосах с хорошо знакомым — родным — запахом.

— Что происходит? — строго спросила Бэла, не обнимая в ответ. Все ее тело было напряжено, будто готовилось к схватке; никто в здравом уме не вышел бы против нее такой, а безумцы горько пожалели бы.

Слова Бэлы, прозвучавшие хрипло и ниже обычного, повторились еще пару раз в голове Даниэлы, прежде чем она смогла ответить:

— Там был человек, — как в бреду проговорила она, не смея отпустить сестру. — Он давно за мной ходит, я не знаю, что ему нужно, я… он везде, куда бы я ни пошла, он в замке как будто дома!..

Молчание. Даниэла пыталась успокоить дыхание, крепче сжимая ткань пальто Бэлы; в темноте, жаркой, тихой, неподвижной, было безопасно, и в ней хотелось раствориться.

— Кто-нибудь еще его видел?

— Нет.

Бэла ощутимо расслабилась и выпуталась из объятия. Не говоря ни слова, взяла за локоть и твердо потянула в комнату, в которой жила Даниэла.

— Кто эти люди, которые сегодня приехали? — голос Бэлы звучал так же грубо и сухо, как и стук закрывшейся двери. Даниэла плюхнулась на тахту у изножья своей кровати и сжала в руках подушку; сестра стояла возле двери, так что никто не посмел бы зайти, и видела окна за спиной Даниэлы, так что никто не посмел бы забраться и через них. Пышные светлые локоны Бэлы обрамляли спокойное лицо, в чьи желтые глаза почему-то было страшно смотреть.

— Они из Германии, — ответила Даниэла, опустив взгляд на подушку. Ее сдавила чудовищная усталость, как будто забег по коридору длился целую вечность: сердце истощилось, теперь способное только на медленные тяжелые удары, легкие наполнялись теплым воздухом неохотно. Ей хотелось подняться и снова обнять сестру, вцепиться в нее, чувствуя в ней ту опору, которую больше не мог дать собственный хребет — но неприветливая Бэла стояла от нее в двух широких шагах, в тысяче километров.

— И чего они хотели?

— Не знаю. Они говорили загадками, а наша мать решила ничего не объяснять. Отмахнулась от меня, как от полоумной. — Даниэла усмехнулась подушке. Ей следовало говорить подготовленный текст: обсужденный не раз, заученный, отрепетированный; знала ли Альсина, когда придумывала его, что все до последнего слова будет казаться неоспоримой правдой? — Не то чтобы мы вообще что-то обсуждали, конечно, но это… Это все не к добру. А я понятия не имею, что мне делать.

Бэла молчала, не двигаясь. Бахрома подушки приятно щекотала ладони, и Даниэла не поднимала взгляд.

— Они хотят использовать замок как штаб. По крайней мере, об этом они говорили. Скорее всего, они просто вынесут все до последней реликвии, чтобы купить победу в войне, и доберутся до самого мелочного повода посадить Альсину, а еще лучше — застрелить. Ее счета тоже довольно привлекательны.

В комнате похолодало. Ткань подушки жалобно затрещала под давлением побелевших пальцев.

— А я?

— А ты молись, чтобы не оказалась юридической наследницей.

Даниэла горько усмехнулась. Все документы оформлялись при ней же; в день, когда Роб решил заговорить с ней, Альсина ставила последние нужные подписи.

— Не думаю, что она утруждалась что-то с этим сделать.

«Нужно было зайти к ней в кабинет, — думала Даниэла. — Может, не извиняться — но хотя бы поговорить». Она наконец посмотрела на сестру и шмыгнула носом. Осознавала ли Бэла, как сильно она была нужна своей семье? Чувствовала, как Даниэла скучала по ней?

Бэла, идеально собранная, неподвижная и безэмоциональная, казалась совсем бесчувственной и безразличной; ее темное пальто было застегнуто на все пуговицы, его высокий воротник держался ровно. От нее исходили жар и сила, но вместе с ними Даниэла ощущала горечь — она могла чувствовать себя самой защищенной рядом с такой сестрой. Но не чувствовала.

— Так ты пыталась сделать то, о чем я говорила?

Фридрих. Картины. Студия матери. Солнце, заливающее ту комнату сквозь стеклянный потолок, достало до Даниэлы из воспоминаний, приятно прошлось по коже.

— Пыталась. Мама отвела в комнату с мольбертом и сказала, что она в моем распоряжении — вот и все. — Даниэла осеклась. «Мама» прозвучало, должно быть, слишком тепло, но исправляться было уже поздно. — Не знаю, чего она ждет. Что я, в конце концов, плюну на все и сбегу, исчезну из замка?

Бэла отталкивающе рассмеялась отчего-то. Даниэла не понимала правила игры, которую Альсина начала со своей старшей дочерью: ей просто хотелось, чтобы Бэла с Кассандрой вернулись домой, — но в тот момент ей нестерпимо захотелось все понять. Тайны скреблись, стонали и выли, а старшая сестра едва не пугала. И все же, Даниэла ни за что не вышла бы из этой комнаты.

— Догадалась, стерва, — проговорила Бэла в пустоту и покачала головой.

— О чем?

— О том, что… — Бэла запнулась. — Что тебе и правда лучше собрать вещи, стащить кругленькую сумму на свой счет и бежать отсюда. Она игнорирует тебя, потому что так ей будет проще с тобой расстаться.

— И что, получится, мы все бросили ее… разбираться со всем в одиночку?

— Жертвуй ради нее чем угодно, раз так хочешь. Только в ответ ты ничего не дождешься.

Бэла отступила к двери, и у Даниэлы не нашлось времени обдумать ни одно ее слово. Она бросилась вперед и схватила сестру за руку.

— Нет, не уходи! — вскрикнула она. — Бэла, пожалуйста.

Она глянула на дверь, как будто та вот-вот вздрогнет под сильным ударом. В ушах шумело.

— Пожалуйста, Бэла, он боится тебя, не оставляй меня с ним. — Она сжимала запястье сестры обеими руками, тянула и дергала, лишь бы отстранить Бэлу от двери, не позволить ей раствориться во тьме коридора. В уголках глаз было горячо и неприятно, все плыло. — Ты же говорила, что все будет хорошо. Ты обещала!

Даниэла не знала, откуда это взялось — но Бэла изменилась в лице мгновенно.

— Обещала, — тихо согласилась она. И выдохнула, капитулируя: — Хорошо. Я здесь.

Она пошатнулась, когда Даниэла снова бросилась к ней, обнимая. Ей потребовалось бесконечно много, как казалось, времени, чтобы поднять руки и опустить их на спину сестры, неуверенно отвечая на объятия; было очень тихо и темно из-за закрытых глаз, эти тишина и темнота не двигались, как и замерло время. А потом Бэла, крепче обняв сестру, начала раскачиваться.

Необъяснимое детское волнение в груди заставило Даниэлу прослезиться, а потом все прекратилось. Темнота, тепло и надежно укрывшая от всего, пахла шампунем старшей сестры. Захотелось спать.

— Так кто этот «он», о котором ты говорила?

— Я не знаю. Он просто появился и не уходит.

— Но сейчас его нет.

— Сейчас — нет.

Даниэла почувствовала, как Бэла задумчиво заиграла ее локоном, как кот — кисточкой. Прислушалась к собственному дыханию, ровному и глубокому.

— Ты сказала, что в замке он чувствует себя как дома. Может, дело в замке?

Даниэла обдумала несколько версий ответа, потом усмехнулась и отстранилась.

— Не надо, — только и сказала она.

Бэла удрученно вздохнула и кивнула. Она выглядела очень уставшей: теперь, стоя рядом и наблюдая за сестрой спокойно, Даниэла видела это. Видела, каким заторможенным был ее взгляд, как при этом лихорадочно поблескивали глаза с огромными зрачками; видела, как в чертах хорошо знакомого красивого лица появилось что-то нелоувимо-злое, как от голода или недосыпа. Да. Скорее, от недосыпа.

— Когда ты в последний раз спала? — Даниэла правда хотела знать, но слова ее прозвучали как насмешка, хоть и безобидная. Бэла пожала плечами, расстегивая пальто.

— Я не помню.

Бессмертие дает некоторые возможности, Даниэла выучила и это тоже: но как можно было отказаться от сладкого осознания поутру, что можно поваляться в теплой постели, никуда не торопясь? Или от снов, куда более ярких и увлекательных, чем реальность? Или, в конце концов, от возможности скоротать скучные ночи, когда дом пустеет и безлюдная тишина давит на плечи, отвлекая от всего.

Бэла повесила пальто на спинку стула за небольшим письменным столом и обернулась, оглядывая комнату. Даниэла облагородила безжизненную спальню цветами, книгами и безделушками, привезенными из Брашова: она внимательно наблюдала, надеясь заметить одобрение, но лицо Бэлы оставалось невыразительным. Бэла все и всегда переживала глубоко внутри, мало чему позволяя выйти на поверхность, но тогда это казалось особенно несправедливым.

— Мы можем сыграть во что-нибудь, — предложила она, остановившись взглядом на Даниэле. Та вздрогнула, вдруг осознав, что все это время она стояла посреди комнаты, и поддержала:

— Карты?

— Сойдет.

В чем-то другом Бэла победила бы без труда, Даниэла знала это; так, по крайней мере, она научилась бы играть. И обыгрывать Роба. Решив не думать о нем слишком много, пока рядом Бэла, Даниэла подошла к стеллажу с книгами и достала коробочку с картами, на которых гадала — в шутку, а может и нет. От двери совсем рядом повеяло сквозняком, и Даниэла уставилась на нее с опаской.

— Закрой, если хочешь, — буднично предложила Бэла откуда-то из-за спины.

— Я думаю о том, как буду сбегать, если он сюда проберется.

«Какая глупая мысль».

— Если он проберется сюда ко мне, побег будет его проблемой.

Даниэла обернулась, посмотрела на свою сестру. «Это ты убивала в Брашове», — вдруг подумала она без тени сомнения. Это открытие не пугало и не отвращало, только удивляло тем, что Даниэла оказалась права. Бэла убивала. Та самая Бэла, чье присутствие отгораживало от невыносимого страха и выворачивающей мерзости, из которых состоял человек с улыбкой, — Даниэла не хотела испытывать ничего из того, что полагалось. В конце концов, Кассандра убивала тоже: разве не полагалось чувствовать страх и осуждение тогда, когда она приносила трофеи?

Бэла же и без нравоучений наверняка знала, что нарушала правила. Даниэла ничего не могла сделать.

— Как Кассандра?

— Как обычно.

— Она не собирается приходить?..

— Она предлагала поджечь замок.

Даниэла потупила взгляд. Она молча подошла к кровати и села напротив Бэлы, уже устроившейся для игры; в глазах зарябило от того, как она вглядывалась в рубашки карт, раздавая их.

— Что такого случилось между вами тремя? — спросила она, загипнотизированная шелестом бумаги и движением разноцветных ромбов; лакированные карты приятно скользили в пальцах, как будто Даниэла на время превратилась в фокусника. Она не сразу поняла, что зря задала этот вопрос.

Бэла молчала. Когда их взгляды наконец встретились, она проговорила совершенно серьезно и бесцветно:

— Альсина насильно заставила нас пройти опыты. А когда мы узнали об этом, пробила мне легкие и оставила меня захлебываться собственной кровью. — Она подождала какое-то время, не отводя пронзительного, одержимого, ледяного и одновременно звериного взгляда серийной убийцы, которая хотела только одного. Не получив ответа, она подняла руку и вытянула карту из колоды, которую Даниэла сжимала онемевшими пальцами; глянув на значение, она усмехнулась и показала карту: черных крестов на ней было так много, что сходу не сосчитать. — Наш козырь, полагаю.

***

Последнее, что Даниэла запомнила в тот вечер — как она, утомленная долгим разговором о кино и книгах, прилегла всего на одну минутку, точно не собираясь засыпать. Бэла рядом устраивалась с книгой, ее пальто висело на спинке стула в паре шагов от двери, закрытой на ключ изнутри. Усталость тогда укрыла собой и вдавила в удобный матрас так, что это мгновение казалось самым мирным из всех, что Даниэла успела пережить.

Теперь, лежа на боку и глядя на окно, за которым уже было совсем светло, Даниэла так не думала. Она чувствовала, что Бэла лежала за ее спиной, и не могла найти сил обернуться, потому что тогда Бэла проснулась бы и ушла. Тогда пришлось бы встать, переодеться, выйти из комнаты, к которой никто лишний теперь не посмел бы подойти. Тогда Даниэле пришлось бы пойти к ее матери и спросить, как она могла сделать это — едва не убить свою дочь.

Даниэла не стала бы следующей. Точно нет. Но меняло это немногое.

Бэла лежала за ее спиной и никак не могла помочь. «Это было бы так жестоко, — думала Даниэла, глядя на токсично-синее небо, под которым разбомбили знакомый город. — Просить тебя о любви. Особенно — ко мне».

Она вздохнула и зажмурилась, собираясь с силами. Нужно было сделать хоть что-нибудь; бездействие тоже было поступком, причем — самым бестолковым. Открыв глаза, она собиралась подняться и пойти в ванную, но замерла.

Дверь.

Дверь была приоткрыта. За ней тянулась деревянная балюстрада и в комнату заглядывала какая-то благородная дама с портрета в коридоре.

Дверь абсолютно точно была открыта, хотя Даниэла закрыла ее на ключ.

Она резко обернулась, толкнула Бэлу изо всех сил, но Бэлы рядом не было. Кровать была холодной. Над ней склонялся труп, глядящий прямо в Даниэлу невообразимо огромными пустыми глазами и улыбающийся как жених под венцом; с полных губ стекала мерзкая патока.

Он протянул руки, и Даниэла закричала.