Бэла стояла, не двигаясь и не издавая ни звука; ее тяжелый взгляд влачился за Даниэлой, как толстая цепь, и черты неестественно спокойного лица казались острее, чем обычно. В бездне нечеловечески огромных зрачков скрывалось, заточенное, что-то животное и злое.
— Я не знала, что ты вернулась, — виновато пробормотала Даниэла и убрала косметику на столик. Если бы сестра решила подшутить над воришкой, пойманной с поличным, было бы проще. Если бы она разозлилась и спросила, с какой стати в ее вещи так нагло влезли — тоже было бы проще, только по-своему. Но Бэла не реагировала.
Как будто она, стоя рядом и молчаливо наблюдая, была совсем не здесь. Или как будто это была совсем не Бэла. Точно так же неуютно было с незнакомцем за стенами замка…
«Нет, — решила Даниэла. — Его слова — пустой звук. Я не позволю ему на что-то влиять».
Бэла уверенно шагнула вперед — и это сработало как знак, как необходимый импульс; Даниэла мгновенно взяла разгон и налетела на нее с неловкими крепкими объятиями. Твердое плечо ощутимо врезалось в нее; пышные волосы щекотали Даниэле нос, пока она, фырча как зверек, пыталась освободиться от них и поудобнее устроить голову. Может, Бэла тоже не хотела объятий и теплой встречи, но Бэла потерпит.
От того, как кулаки сжали ткань ее пальто, заболели пальцы; от того, как сильно Даниэла зажмурилась, ее губы сами согнулись в отчаянной улыбке. Хотелось постоять так минуту, всего одну минутку или две, пока режущий страх и обида не растают, а чужая сила не впитается; и, может быть, если Даниэла стиснет сестру достаточно сильно, то та поймет, как она важна, и решит больше не пропадать так бессовестно и безжалостно.
Бэла ответила не сразу; ее горячие ладони легли на спину, почти невесомо, а потом поднялись к плечам. Показалось, что она вот-вот потянется к шее, но Даниэла эту мысль отмела: все еще твердой была уверенность, что слушать черного человека она не будет.
— Я рада, что ты здесь, — проговорила она. — Ты уже говорила с мамой? Она тоже хочет тебя видеть.
— Вот как, — царапнул тихий голос.
— Конечно!
Даниэла резко отстранились, чтобы Бэла увидела ее лицо; чтобы она видела улыбку и искренность в глазах, чтобы знала, что ей правда рады, чтобы поняла наконец в полной мере, что она вернулась домой — к тем, кто ее любит; и после этого всего перестала наконец вести себя как стерва. Эта маска смотрела хорошо только для тех, кто не знает, как мучительно и некрепко ее лепили.
Бэла отзеркалила улыбку саркастичной гримасой с поджатыми губами и подняла руку, чтобы дотронуться — Даниэла уже представила, как мягкая ладонь ляжет на ее щеку.
— Ей тяжело, и она, вообще-то, сама сказала, что хочет с тобой поговорить. И с Кассандрой тоже. Кстати, где Кассандра?
Рука замерла на полпути; Бэла сощурилась, потом медленным и напористым движением согнула пальцы в кулак и опустила руку, наклонила голову к плечу. Взгляд ее задергался, как будто она решала головоломку и пыталась найти в глазах сестры ответ.
— Что ты знаешь?
— Немного, — пожала плечами Даниэла. — Но достаточно. Знаю, например, что вы цапаетесь как дети. Или что она переживает так же сильно, как и ты — и, кстати, тоже вот так же притворяется непонятно кем.
— Вы близки?
«Какой странный вопрос», — подумала Даниэла и нахмурилась. «Ты совсем одинока…» Она качнула головой: нет, голос незнакомца должен замолчать, заткнуться навсегда. Он был не прав!
— Да! — выпалила она. И на секунду сама потерялась. — Да, мы говорили с ней. Она заботится обо мне, и я… я могу ее развеселить, несмотря на то, что ей плохо и она много злится. Что ты вообще имеешь в виду? Она же наша мама, и ты знаешь, в каких мы отношениях.
Бэла невесело усмехнулась. Но даже эта некрасивая горькая ухмылка была привлекательнее, чем то непроницаемое выражение лица, к которому она тут же вернулась: пугающее, отталкивающее, незнакомое и сюрреалистичное настолько, что продирал холод.
«Это не Бэла», — подумала Даниэла; четко услышала собственный голос в своей голове. От Бэлы никогда не хотелось убежать с воплем — но вот Даниэла сдерживала себя, чтобы не отшатнуться. Казалось, что она перепутала сестер; глаза, в которых поблескивало раскаленное золото, напоминали о Кассандре в моменты, когда та злилась или собиралась охотиться. В моменты, когда к ней лучше не подходить.
— Что происходит? — не выдержала Даниэла. Если бы Бэла продолжила в том же духе еще хоть секунду, наблюдала бы, как сестра побыстрее убирается из комнаты — и неважно, задело бы это ее чувства или нет.
Но Бэла вздрогнула и чуть качнула головой.
— Задумалась, когда вернусь в следующий раз.
— Вернешься? То есть, ты уйдешь сейчас?..
Косой скептический взгляд оказался красноречивым: Даниэла стушевалась и посмотрела на пол, чуть нахмурившись. В который раз ей показали ее место — младшенькой дурочки, которая все узнает постфактум и забавляет всех несуразными выражениями? Может, она искала все нужное не там. Может, только за стенами замка ее начали бы воспринимать всерьез. Может, покой и тепло ждали только снаружи.
Там, где бродил и ждал ее мертвец.
Бэла хмыкнула и тронула Даниэлу за подбородок. Губы ее ободряюще улыбались, но глаза оставались звериными, и в их золоте все еще было слишком много тьмы.
— Не сейчас. — Она посмотрела на косметику, оставленную на столике. — Забирай, если хочешь.
«Правда?» — хотела пискнуть Даниэла, но уберегла себя от очередной глупости. Невыраженная радость требовательно толкнулась в ребра, потом поднялась и заистерила в горле, вызывая горечь и желание шмыгнуть носом. «Повзрослей, — подумала Даниэла. — Пора бы уже. Тебе девятнадцать, а не девять».
— Только я не помню, чтобы ты раньше красилась.
Бэла подошла и начала по-деловому рассматривать палетку, карандаши и кисточки.
— Хочешь посмеяться? — в голосе Даниэлы плескались обида поровну с подозрением.
— Хотелось бы. Но, увы, я не застану те первые раза три, когда ты будешь походить на енота-рецидивиста. — Бэла придирчиво глянула на сестру, примеряясь, и начала косметику распределять. — Дай я хотя бы покажу, что делать.
Она не успела закончить предложение, как Даниэла уже сидела рядом, вытянувшись по струнке. Оценив рвение теплым тихим смешком, Бэла взяла большую кисть и баночку с тональным средством.
— Так что происходило, пока меня не было?
Даниэла закрыла глаза, чувствуя, как мягкий ворс приятно проходится по коже. Голос Бэлы остался прежним: он звучал совсем рядом, раскатистое спокойное сопрано с хрипотцой, напоминавшей треск уютного камина. Из темноты под веками проступила картина гостиной, красная шаль матери с ее усталой улыбкой, полусонная Кассандра, старательно изображающая привычную энергичность, Бэла, честно уснувшая на ее плече. Бэла тогда не проронила ни слова, но ее голос вызывал прочную ассоциацию.
Даниэла начала рассказывать, и картина медленно растаяла. На описании Бернадетт и танцев с ней Бэла иронично хмыкнула и тут же прочистила горло, будто пыталась свою реакцию скрыть — помимо прочего она всегда была главной занудой семьи, но в этот раз ее неподъемность пришлась кстати. Моро же не вызвал у нее никаких эмоций. Даниэла даже не удержалась и спросила, что она думала, на что получила чуть запоздалое: «А что думает Альсина?»
Это имя прозвучало очень неправильно из уст сестры.
— Думает, что он хороший доктор. — Тем не менее ответила Даниэла, пожав плечами. — Но тряпка. И это я еще смягчаю…
— Не сомневаюсь. Но они там все готовы сделать что угодно ради Матери…
Бэла осеклась. Тут же сориентировавшись, она закончила:
— …матери. Все знают ее хватку.
Она в очередной раз поменяла кисточки и начала набирать тени. Даниэла наконец призналась самой себе, что за движениями сестры совсем не следила; вместо этого она смотрела на лицо Бэлы, опустившей взгляд в палетку. На ее чуть опущенных веках идеальным градиентом сочетались темные цвета, опираясь на точные линии стрелок; она куда больше походила на виконтессу: статная, сдержанная, с тонкими аккуратными чертами лица, Даниэла с такой внешностью тоже была бы невозмутимой и умеющий себя поставить. Но следом за этой мыслью пришла еще одна, даже глупее: Даниэла вспомнила, что, дотронувшись до бледной щеки сестры, ощутила бы тепло. У Бэлы всегда была горячая кожа, и поэтому сама та больше всех ценила тепло.
Но вот она подняла взгляд, и Даниэла спряталась от него, закрыв глаза. Так казалось, что Бэла и правда вернулась привычной и принимающей.
— Что-нибудь еще случилось? — медленно проговорила она, водя кисточкой по веку. — Ничего за собой не замечала?
Это почти напоминало допрос: почти — потому что Бэла случайно касалась щеки, отчего было щекотно, и из-за ее близости казалось, что она улыбалась.
— Ничего, — сказала Даниэла. Ей не хотелось говорить о незнакомце. Что, если он, услышав это, собрался бы из черноты под веками, из черноты в темных углах комнаты, из черноты, которая делала глаза родной любимой сестры ужасающими, — собрался и вернулся бы, снова дыша смертью и мерзостью? А с другой стороны, подумалось Даниэле, не много ли ему чести — признавать, что его стоит опасаться? Нет. Он свое не получит. — Кроме того, что я вижу мертвецов.
Кисточка Бэлы оступилась и замерла в замешательстве. Даниэла ждала, не открывая глаза.
— Ну конечно, — тихо проговорила Бэла с горечью. — Я перед тобой.
Даниэла успела разве что недовольно глянуть на нее, прежде чем она наклонилась еще ближе и, приподняв бровь большим пальцем, направила кисточку к другому веку. Не такого ответа Даниэла хотела. Она ждала от сестры не эгоистичности, безразличия и уныния; и то, что две из трех эмоции были нарочитыми, злило только больше.
«Что ты принимала?» — чуть не спросила Даниэла открыто, из отчаянного желания отомстить. Но вовремя прикусила язык. Задевать Бэлу ей не хотелось, а слова нашептывала обида; вот только они больше напугали бы, чем позволили позлорадствовать. Даниэла сослалась на тусклый свет в комнате и мысленно повторила это для закрепления: просто она видела сестру сквозь вуаль собственных фантазий и переживаний. Бэла сильная; Бэла всегда со всем справлялась; Бэла не стала бы делать глупостей, которые могут разрушить ее саму и все ее семью.
Бэлу хотелось снова обнять; повиснуть на ней и никуда не отпускать, пока она не придет в себя и не вернет ту сестру, которой Даниэла ее помнила, — Даниэла не постеснялась бы. Но, украдкой встретившись с Бэлой взглядом, она почувствовала, как тело наливается ледяным свинцом.
— А что ты делала?
«Кроме ссоры с матерью», — мысленно добавила Даниэла. Бэла не отреагировала; молча, с неизменившимся выражением лица она занялась тушью. Тюбик и щеточка так ее увлекли, что, показалось, ответа Даниэла не дождется, и та молча почесала затылок, а потом притворилась, что разминает шею — лишь бы скрыть неловкость.
— Путешествовала, занималась самообразованием и охотилась с Кассандрой
— Разве сезон уже начался?
— Для нее он никогда не заканчивается, — усмехнулась Бэла.
Даниэла смекнула, что в этих словах был потаенный смысл, но не смогла его уловить. Может быть, она даже спросила бы, в чем дело, если бы смотреть вверх и не реагировать на щеточку у ресниц не оказалось такой непростой задачей.
— Пожалуйста, прекрати так дергаться, — поправила Бэла спокойно. — Я же тебя не пытаю тут.
— Ну как сказать…
— Я не трогала твои брови из гуманистических соображений, поэтому не вижу повода для дискуссии. — И, показалось, Бэла в первый раз усмехнулась искренне.
— Ха-ха, — кисло отозвалась Даниэла, подыгрывая. Сработало: улыбка продержалась куда дольше, чем могла бы.
Посидеть спокойно, правда, у Даниэлы не получилось; цокнув и тяжело вздохнув, Бэла решила придержать ее, прижав ладонь к щеке. Казалось, что она сама этого не заметила, так она сосредоточилась на макияже; Даниэлу же как будто ударили под дых. Она даже успела представить, как возникшие вдруг глупые слезы смазывают все старания сестры, опускаются по щекам.
— Ну вот, — заключила Бэла, выпрямившись. — Вполне сносно получилось.
Она отошла за плечо, и Даниэла в отражении увидела ее рядом с собой, наклонившую голову вбок и довольную своей работой; только тогда Даниэла сама подалась вперед и замерла, завороженно распахнув и без того большие глаза. Желтые, как и у сестры, они теперь были заключены со всех сторон во тьму, переливающуюся, как небо в сумерках — и, черт возьми, Даниэле это нравилось. И как собственное лицо не казалось ей пустым и блеклым раньше?
— Сносно? — с дрожью в голосе повторила она. — Бэла, это куда лучше, чем «сносно»!
— Это всего лишь… — возразила Бэла, но осеклась, качнула головой. — Как скажешь. Развлекайся, пушистик.
Она кивнула на косметику, оставленную на столике, и Даниэла как по команде поднялась, чтобы дотронуться до кистей, коробочки теней, туши, — чтобы убедиться, почувствовать, что все эти сокровища (выглядящие как мелочь только со стороны) и вправду теперь принадлежат ей. Обернувшись, она в порыве снова набросилась на сестру — так, что Бэла даже отступила, неловко пытаясь обнять в ответ.
Закрыв глаза и крепко стиснув ее плечи, Даниэла почему-то представила Кассандру, будто это она стояла рядом, ее теплые руки лежали на спине. Но — нет, это Бэла вернулась откуда то ни было, так что странное видение растворилось мгновенно.
Будто успокоив рефлекс, Бэла чуть отстранилась.
— Мне надо идти, — строго сказала она. Так, будто близость Даниэлы ей стала крайне неприятной.
Та отпустила и отступила, не сумев зацепиться даже за крохотную шероховатость сомнения. А так хотелось, чтобы Бэла осталась. Так хотелось, чтобы она снова напомнила, как должно быть.
«Очередная иллюзия», — напомнил разум. Даниэла отогнала эту мысль движением головы.
— Возвращайся, — только и сказала она, потупив взгляд.
— Вернусь, не сомневайся.
Ответ мог порадовать, но тон все испортил. Даниэла натянуто улыбнулась, глядя, как Бэла разворачивается и уходит, будто в комнате больше никого кроме нее не было. Снова наклонившись к зеркалу, Даниэла внимательно рассмотрела отражение собственных глаз — не стоило труда догадаться, чьей рукой они украшены.
Что же, по крайней мере, Даниэла будет до вечера носить символ настоящей Бэлы с собой. А потом — надеяться, что время пройдет быстро, а в новую встречу все изменится.
— Кстати, — вспомнила Бэла уже в дверях и обернулась с улыбкой под стать звериному взгляду. — Помнишь, мы обсуждали Фридриха? Я думаю, ты была не права. Тебе тоже стоит поучиться. Подойти с этим к… маме, она будет только рада — только не говори, что это я подсказала. Испортишь впечатление.
Какой угодно повод подошел бы, если бы он позволил больше времени проводить с матерью и не скучать; Даниэла кивнула, вложив всю благодарность в выражение лица. Предвкушение уроков даже сохранило ее улыбку, когда Бэла, не прощаясь, ушла, не оставив после себя даже звуков удаляющихся шагов.
Время до обеда тянулось мучительно — казалось, не только для Даниэлы, но и для самого себя. Она слонялась по замку, держась подальше от окон, и поглядывала то в зеркало, то на часы. Собственное отражение ей нравилось, картина на циферблатах — не слишком.
В конечном итоге она сдалась и спустилась в столовую куда раньше, чем следовало; наблюдение за тем, как другие люди работали, заняло ненадолго и помогло отвлечься. Девушки, расставляющие посуду и приносящие блюда, ощутимо нервничали из-за присутствия Даниэлы. Как будто та хотела придраться, а не развлечь себя хоть чем-нибудь: они прятали взгляд и суетились. Хотелось предложить им помощь, но, представив реакцию матери на такой неприемлемый альтруизм, Даниэла передумала.
«Хотела быть злым вампиром-виконтессой, — подумала она, — получи-распишись».
Когда девушки разбежались, воцарилась тишина. Она казалась такой осязаемой, что даже глухой стук каблуков Даниэлы мгновенно оказывался проглоченным спокойствием перед бурей. Сам замок со всеми его работниками напомнил единый организм, дикого каменного зверя, который защищал дочерей Димитреску, но целиком подчинялся только одной хозяйке.
Даниэла сидела к ней спиной, когда послышались ее шаги.
Может, стоило занять место Кассандры? Или Бэлы? Они сидели по обе руки от матери, ближе всех к ней, а Даниэла по привычке заняла свое место рядом с Касс — что, если она зря так решила? Что могла подумать ее мать, и без того расстроенная?
«Неважно», — быстро убедила себя Даниэла, чуть повернув голову на звук. Альсина бегло улыбнулась ей, почти не глядя, и прошла мимо. В сущности, имело значение только то, оценит ли она новый вид своей дочери.
— Если я не ошибаюсь, ты хотела сказать мне что-то, но я прервала тебя совершенно недопустимым образом, — проговорила Альсина, присаживаясь за стол. — Прежде всего, я хотела бы извиниться. Я повела себя низко и, кажется, задела тебя. О чем бы ты ни хотела поговорить тогда, мы можем…
Она неосторожно взглянула в глаза Даниэлы и потеряла дар речи. На неопределимо долгий момент ту захватило ощущение, что Альсина вдруг сорвется и выскажет, выкрикнет то, что бушевало в ней и заставляло подрагивать гримасу отчаяния на ее холеном красивом лице — вот только эти слова предназначались бы не Даниэле.
— Мы можем обсудить это сейчас, — закончила Альсина и улыбнулась.
Она задержала взгляд, и Даниэла почти поверила, что замешательство ей причудилось — но то, как резко Альсина переключилась на закуски, все сомнения развеяло.
Даниэла решила повторить за ней. Проткнуть ломтик колбасы шпажкой чересчур агрессивно — было первым порывом.
— Расскажи, что случилось между тобой и Бэлой с Кассандрой. — А это был второй порыв.
Ароматные аппетитные блюда пытались перетянуть внимание на себя, но Даниэла, так и вертя шпажку в пальцах, не могла даже посмотреть на них. Она ждала, она хотела, очень хотела, чтобы Альсина обрадовалась и одобрила то, какой Даниэла явилась к этому обеду — но не получила ничего. Ничего, кроме скупой ухмылки в приподнятых уголках алых губ, в которой теперь заключались все тайны многовекового рода.
— Мы поссорились, как ты уже, должно быть, поняла, — сухо объяснила Альсина, все еще не глядя на дочь. — Кассандра вбила себе в голову, что я не люблю их и, по всей видимости, что я плохая мать. И так как это Кассандра, она делала все, чтобы подорвать мой авторитет. В единственный раз, когда я позволила внешнему миру отвлечь меня от дел семьи… — Она качнула головой, ненадолго прикрыв глаза. — Пострадала, разумеется, третья сторона. Больше всего всегда страдает именно та сторона, которая всего-то хочет мира.
— Бэла, — заключила Даниэла.
— Бэла, — согласилась Альсина. Показалось, что она вот-вот добавит что-нибудь горькое и одновременно нежное, что-то вроде «моя Бэла» или «моя девочка» — но оставалось тихо. Ветер с улицы чуть слышно скользил по окнам.
«Крепко же Бэле досталось», — подумала Даниэла. Ей хотелось есть, голод скручивался в животе полой спиралью, и насыщенные вкусные запахи пытали, но потянуться за едой совсем не хватало сил.
— И это каким-то магическим образом прошло мимо меня?
Альсина посмотрела на дочь, снова едва не скривилась от взгляда в глаза, но сдержалась. Эмоции сменялись одна за другой в ее глазах, и, судя по их выражению, Даниэла уже готовилась к очередной пощечине обидной фразой — но вдруг все затихло. Ветер коротко взвыл далеким сквозняком, но звук быстро разогнал треск жаркого камина столовой.
— Похоже, это и стало причиной произошедшего, — пространно проговорила Альсина. — Мы все что-то скрывали, хотя почти ничего не видели сами.
И, подумав, она добавила:
— Ты напоминаешь ее. Бэлу.
— Глазами?
— Именно, — усмехнулась Альсина, накладывая себе румяную рыбу. — Особенно — тем, что ты нарисовала вокруг них.
Решив, что это походило на желаемую реакцию, Даниэла улыбнулась и бодро кивнула:
— Собственно, она это и нарисовала. Мне идет, правда?
Вилка Альсины с резким скрипом проехалась по тарелке. Сам звук оглушил, а его неуместность заставила воздух еще недолго звенеть. Альсина не могла себе такого позволить. Только не она.
— Бэла, — выдохнула она, посмотрев на Даниэлу совершенно безумно. — Ты встретила Бэлу?
— Да. — Неуверенно ответила та, нахмурившись. — Только она очень странно себя вела…
Альсины хватило только на подобие извиняющейся улыбки — а в следующее мгновение она уже стояла возле окна, повернувшись к Даниэле спиной. Черные локоны, уложенные по моде прошлого десятилетия, дрожали, но в остальном фигура Альсины с безукоризненной осанкой оставалась статной и неподвижной. Было видно только, как она поднесла руку к лицу, накрыла губы в предупреждающем жесте. А потом смахнула слезу.
— Вот примерно так же странно, — проговорила Даниэла сконфуженно. Ей снова недоговаривали, снова держали ее за идиотку, которой можно вот так открыто манипулировать — и она чувствовала, как возмущение рвется из нутра, облеченное в резкие слова. Но, с другой стороны, как она могла злиться и кричать, когда ее мать вела себя необъяснимо и не могла сдержать слез? — Все чертовски странно, и твой рассказ про ссору совсем ничего не объяснил! Я не дура и не пустое место!
Даниэла замерла, ее сердце пропустило удар. Злость взяла верх. Как будто что-то темное в ней, почувствовав чужую слабость, подняло голову и ощерилось — не заботясь, что рядом мать, а не враг.
Даже звери так не делают.
Но страх, мгновенно заморозивший мышцы Даниэлы, был вполне человеческим. Страх ребенка.
Она замерла, сидя на своем месте, а перед глазами ее двигалось цветное кино: вот Альсина оборачивается, разъяренная, вот сверкает оскалом, что-то беззвучно говорит и уходит. Даже пытаясь быть милой и приветливой Даниэла напарывалась на отчужденность и равнодушие, ничего хорошего за дерзость ее ждать не могло.
— Ты права, — сказала Альсина и обернулась. Ни тени ее злости Даниэлы не коснулось.
Они смотрели друг на друга с минуту, в молчании, сделавшем просторную комнату угрожающе-тесной и мрачной. Альсина с каждой секундой становилась все спокойнее и призрачнее, уносясь мыслями подальше. С каждой секундой все больше казалось, что она не ответит — и от этого становилось легче. Может быть, даже удалось бы сделать вид, что ничего не случилось.
Вот только спокойствие сменилось хорошо знакомой вежливостью с белозубой улыбкой. Даниэла не доверяла ей.
— И как же она себя вела? — спросила Альсина. Она продолжала улыбаться, но ее голос был лишен всякой энергии.
И Даниэла со всем рвением сбежать от неуютной потерянности пересказала весь разговор с сестрой, не упустив ни одной детали. Промолчав, разве что, о художнике. Она сама не знала, зачем: всего двух дней хватило, чтобы полагающаяся близость с родной матерью и сестрами начала казаться Даниэле недосягаемой, так что на совместные вечера за одним мольбертом она могла уже не надеяться.
— Вернусь, не сомневайся, — повторила Альсина задумчиво. Теперь она стояла возле своего резного трона, опустив ладонь на его спинку. — Да, на Бэлу совсем не похоже. Как бы близки они ни были, Бэла никогда не говорила словами…
— Кассандры, — закончила Даниэла и кивнула. — Так и было. Но они обе не чужие, а я чувствовала себя так, будто Бэла была незнакомкой. Очень злой на меня, к тому же.
«Хотя я ничего не сделала», — подумала Даниэла, но не озвучила это; та же мысль отразилась в серо-голубых глазах ее матери. Она сочувствовала и, казалось, испытывала вину, но молчала: честь дома Димитреску не позволила бы низко выпрашивать прощения, пойдя по самому простому пути. Вот только громкость фамилии Даниэлу не волновала. Даниэле хотелось только подняться и обнять свою мать, чтобы больше не чувствовать на себе чужие эмоции, чтобы вопросы и непонимание больше не могли достать ее, не вызывали конвульсии надежд и убеждений.
— Эта злость предназначалась мне, — наконец проговорила Альсина тихо. — И только мне.
А Даниэла, будь она хоть немного другого склада, эту злость только приумножила бы. Об этом она подумала, опустив взгляд и кисло ухмыльнувшись. И вздрогнула, услышав голос Альсины слишком близко:
— Поешь.
Уже сидя за столом, Альсина кивнула на пустую тарелку, стоящую перед Даниэлой.
— Я даю слово, что расскажу тебе все, что случилось, с самого начала. И отвечу на все твои вопросы. Но — после обеда.
— Что? — спросила Даниэла, выдав насмешливо-недоверчивую гримасу. — Почему ты не можешь просто рассказать?
— Потому что потом, вполне вероятно, ты надолго потеряешь аппетит.
— Прости пожалуйста, но вот после такой фразы и так есть не особо хочется.
— Даниэла, — мягко, но настойчиво позвала Альсина. Она чуть наклонилась к Даниэле, поймала уверенным взглядом, дотянулась теплой ненавязчивой аурой силы и подавляющего спокойствия так, что, казалось, больше не было иного выхода, кроме как беспрекословно подчиняться ей. И это, как ни странно, только приободрило и подарило наконец желанную определенность. — Делай так, как тебе велит мать. Поверь мне, ты хочешь этого.
И это была последняя на долгое время фраза, наполненная каким-то смыслом. Даниэла уплетала свой обед, поддерживая поверхностную светскую беседу, и игнорировала то, что сама Альсина к еде едва притронулась. Будничное спокойствие и размеренность казались хрустально-хрупкими: едва уловив изменение, возможность наконец услышать правду, Даниэла рванула бы и разбила пасторальный момент вдребезги. Как малолетка, согласившаяся на снисходительную сделку взрослого, — и Даниэла прекрасно отдавала себе отчет в этом сравнении.
Так и случилось, когда Альсина с интонацией подсудимой вздохнула: «Ладно, больше тянуть время нет смысла». Показалось, что мир запнулся, а потом решил спешно нагнать упущенное: Даниэла толком не заметила, как она оказалась в коридоре, далеко от столовой с ее треском камина и звоном посуды. Все это сменилось серой полутьмой и безжизненной тишиной той части замка, к которой Даниэла так и не привыкла.
Альсина опустила ладонь на ручку двери и посмотрела на дочь, выдержала паузу.
— Прежде чем мы войдем, — голос звучал так, будто он зачитывал панихиду: все еще пафосно и выразительно, но уже скорбно и смиренно, — запомни вот что. Этот дом всегда будет твоим. Наша фамилия принадлежит тебе, и никто у тебя ее не отберет. Ты имеешь полное право обращаться с этим так, как посчитаешь нужным. Решение только за тобой.
— Я не понимаю…
— Пока — нет. Но я хочу, чтобы ты восприняла эти слова серьезно и осознала их важность. Повтори, что я сказала.
Даниэла растерянно поежилась.
— Этот дом — мой, — проговорила она под пристальным стеклянным взглядом. — Никто не заберет мою фамилию. Я могу сама решать, что с этим делать. Да, я поняла… мама.
Альсина горько улыбнулась и дотронулась до ее щеки, замерла на секунду или две, будто прощалась. И открыла дверь.
Она пропустила Даниэлу вперед, и ту встретили взгляды двух пар глаз. Она замерла, глядя на молодых женщин с огромного портрета, а молодые незнакомые женщины смотрели на нее: пугающе живо, спокойно и проницательно. Они знали то, что для Даниэлы было недоступно. Они ждали ее.
Она испуганно глянула на третью незнакомку с портрета, но та на Даниэлу не смотрела, отвлеченная чем-то. Казалось, впрочем, что она в любой момент переведет взгляд, так что Даниэла спешно вернула все внимание двум другим, не сводящим с нее умных огромных глаз. Альсина заставила вздрогнуть, едва не подпрыгнуть от того, как вдруг ее ладонь опустилась между лопаток.
— Подойди поближе, — мягко сказала Альсина, выглядя при этом как восставший труп. — Что ты видишь?
Даниэла сделала пару неуверенных шагов вперед, как если бы картина в любой момент взорвалась и окатила ее красками: прожигающими кожу, металлическими и солеными на вкус. Ее взгляд неохотно забродил по всему портрету, пока не зацепился за броши: одну, другую, третью — каждая изображала фамильный герб Димитреску. Только тогда Даниэла посмотрела вниз, на золотистую табличку: «Три дочери: Бэла, Кассандра и Даниэла».
Даниэла!
— Кто это? Почему у них наши имена?
Альсина помедлила, выглядя так, будто ее сознание напрочь потерялось далеко за пределами статного, как дорогая скульптура, тела в роскошном платье и колье. И только очнувшись вдруг, она слишком поспешно выдала:
— Это — мои дочери. Мои родные дочери.
— Что? — Даниэла нервно усмехнулась, не веря.
Девушки на картине были точно не младше, но и ненамного старше нее. Они не могли быть сестрами. Шесть погодок, из которых одна половина не знает другую? «Бред, — подумала Даниэла. — Бред-бред-бред-бред».
«Они все чужие тебе».
— Этого не может быть! — воскликнула она и повернулась к Альсине, взяла ее за руки. — Мама, это не смешно. Зачем ты меня сюда привела?!
— Я не… — попыталась возразить Альсина, но не смогла закончить фразу и отвела взгляд. Вздохнула. — Взгляни на это.
Она отвела одну руку в сторону, подальше от Даниэлы. Одно резкое движение — и случилось невозможное.
Даниэла отпрыгнула быстрее, чем осознала увиденное. Из груди чуть не вырвался крик, но она застыла, в панике уставившись на руку, чуть подрагивающую от веса огромных лезвий вместо ногтей. Массивные и бритвенно-острые, они кровожадно поблескивали в свете лампы. От одной мысли, что они могли сделать с человеческим телом, в комнате ощутимо похолодало.
— Я не человек, моя дорогая. И я давно не была им, когда мне внедрили эту… способность.
Альсина пространно, пугающе усмехнулась и сделала широкий жест рукой, сжала кулак. К тому моменту ее рука стала совершенно обычной, изящной и ухоженной, и Альсина размяла ее, обхватив запястье пальцами.
— Давно? — нервно переспросила Даниэла, пятясь. Ей хотелось найти опору, пока ноги еще держали ее. — Насколько давно?
— Достаточно, — спокойно ответила Альсина. — Даниэла… та Даниэла погибла в 1881 году. Она была слаба, и чахотка добралась до нее. Бэлы не стало в девяностых, к тому времени меня уже не считали нужным оповестить вовремя. Кассандра ушла вскоре после: инфаркт. Я даже не знаю, как она выглядела в том возрасте… И, пожалуй, не хочу знать. Для меня они навсегда остались такими.
Даниэла наконец нашла спиной стену и впечаталась в нее, чтобы не упасть. Слова проносились мимо нее, сквозь нее, как призраки — через глухие стены склепа. В восьмидесятых ее мать уже похоронила первого ребенка, хотя она не должна была, просто не могла родиться раньше; ей же было всего сорок четыре — сорок четыре в 1944 году.
«Не человек», — повторяла про себя Даниэла, не узнавая родной язык.
— Это неправда! — крикнула она, голос заскрипел от слез. — Я — Даниэла! Я родилась в сентябре тысяча де-вять-сот два-дцать пя-то-го!
— Конечно. — Спокойствие Альсины казалось безумием, а безумие казалось бы чем-то куда логичнее и понятнее. Комната проваливалась во тьму и тут же проступала очертаниями снова, и после очередного пульсирующей вспышки черноты Альсина вдруг оказалась рядом: всего в шаге от дочери. — Тебе всего девятнадцать. Слишком юна для того, что на тебя свалилось…
Она вздохнула и протянула раскрытую ладонь.
— Позволь мне.
Даниэла, как в трансе, подала руку. Заострившийся ноготь опустился на ее кожу, и она коротко вскрикнула — куда громче, чем стоило. Крохотная полоска крови проступила и тут же исчезла, стертая большим пальцем Альсины: а на ее месте не осталось ничего.
— Нет, — шепнула Даниэла и тут же поднесла свою ладонь к лицу, внимательно рассматривая. На розовой коже остался только краешек от мазка крови. Будь под рукой что-нибудь подходящее, Даниэла резанула бы как следует: чтобы показать, как оно должно быть, чтобы доказать, что она человек. Все еще человек.
— Нет-нет-нет-нет, — продолжила она, как заведенная, но вместо нее шептал, кричал, хрипел кто-то другой, возле ее уха: холодный, мертвый, безумный, омерзительный.
— Тебе девятнадцать. Ты познакомилась со мной в девятнадцать. Приехала в этот замок в девятнадцать. И стала такой — тоже в девятнадцать. Теперь тебе всегда будет девятнадцать, дорогая.
«Это шанс, — зазвучал в голове голос Бэлы. — У тебя сколько угодно времени, сколько угодно сил…»
«Мы все через это прошли», — Кассандра прошла где-то совсем близко в непроглядной тьме комнаты, не оставившей ничего, кроме Альсины рядом.
«Ты готова?» — спросила та, но губы ее не двигались и даже не звучал ее голос, только вопящая боль конвульсивно билась в ее глазах.
«Ты моя!»
Он был в темноте, его тьма наполнила комнату, стены орудовали его руками: мертвые пальцы зашевелили волосы, продирая холодом сквозь скальп. Даниэла дернулась, отпрыгнула вперед — чуть не снесла собой Альсину, пошатнувшуюся и крепко схватившую, ее руки были горячими, и от нее пахло остро-сладкими духами.
— Нет, — лихорадочно повторяла Даниэла, прячась в неловких объятиях, волосы Альсины щекотали ей лицо. Страшная, чудовищная тьма обступала со всех сторон и становилась только гуще и тяжелее, пока Даниэла отчаянно жмурилась и до боли в пальцах сжимала ткань платья. — Нет, пожалуйста, нет, мам… Нет!
— Тише, — шепнула Альсина так оглушительно, что весь ужас на мгновение мелочно и трусливо отступил. — Тише, милая, все хорошо.
Она держала так надежно, что Даниэла, безвольно повиснув и уткнувшись в ее шею, затряслась и заплакала так, как хотелось последние два дня и раньше, намного раньше — за пределами того, что она могла вспомнить и осознать. Даниэла слышала злобное сопение: за спиной, над головой, по оба плеча и возле уха — но там оно плавилось, испарялось, не выдерживая жара и силы Альсины, и Даниэла куталась в него, как в вернейшую броню.
— Пожалуйста, — повторила она на исходе собственного голоса, почему-то точно зная, что Альсина поймет и так; сил хватало только на то, чтобы не ослабевала хватка, с которой она вцепилась в свою мать.
В свою мать.
— Я здесь, — произнесла та, бархатно и уверенно, и Даниэла увидела, не открывая глаз, как ее когти распарывают черноту и того, кто ее воплощал. Эти когти могли сделать что-то страшное.
И ему стоило бояться. Ему, а не Даниэле.
Мгновение осознания зазвенело и затянулось, тонкое, морозное — а потом растаяло.
Уголок мягких горячих губ прижался к виску Даниэлы, успокаивая — потом, правда, Альсина принялась оттирать след помады. Белоснежный жемчуг ее колье резанул взгляд, когда Даниэла посмотрела на него — пришлось еще раз зажмуриться и попытаться снова. Одна бусина, другая, третья, золотой родовой герб. Черные волосы лезли в глаза, щекотали щеки и нос, Даниэле захотелось фыркнуть на манер зверька, чтобы избавиться от них, но она не могла: фамилию у нее никто так и не забрал, пришлось бы соответствовать.
Она осмотрела, насколько смогла, комнату: снова наполненную светом лампы и уютно обшитую деревом, украшенную коврами. Встретилась взглядом с девицами на портрете.
— Я помню, как у меня была семья, — сказала она им. — Для меня это — правда.
— Недолгое время так и было. Мы были как семья.
— Так верни мне ее.
Даниэла всхлипнула в последний раз и выпрямилась, вытирая слезы. Замок остался ее домом, Димитреску — ее фамилией. И она имела право выбирать, что с этим делать.
Альсина смотрела на нее в замешательстве, ниже чуть ли не на пол-головы. Вблизи было хорошо видно то, что так и не смог скрыть макияж: какими сухими, чуть покрасневшими были ее глаза.
— Я знаю только ту жизнь, которую ты мне дала, так кем прикажешь тебя считать? — проговорила Даниэла, расправив плечи. Ей нечего было бояться. И она еще никогда не чувствовала себя такой сильной. — Если Кассандра с Бэлой ушли не по моей вине, верни их. Верни мне моих сестер.
Затянулась пауза, и Даниэла перенесла ее со стоическим спокойствием, которому удивилась сама. Она не помнила себя кем-то другим. Она не помнила себя кем-то, кроме Даниэлы Димитреску, виконтессы и младшей из троих дочерей графини Альсины Димитреску. Никто больше не сможет заставить ее отказаться от собственного «я».
Никто не вынудит ее предать саму себя.
Альсина вдруг усмехнулась — горько и одновременно радостно. Рассмеялась, сверкая слезами в уголках глаз.
— Хорошо, — сказала она весело, нет, счастливо. — Даю слово.
Она взяла лицо Даниэлы в свои теплые мягкие ладони, глядя с гордостью и — полупрозрачно — с благодарностью. Уголки ее губ дрогнули, и тогда она притянула Даниэлу к себе, пока их лбы не соприкоснулись.
— Я верну нашу семью, — пообещала Альсина. — Чего бы мне это ни стоило.