Это утро для Даниэлы Димитреску выдалось очень странным.

Март расстелил за окном густой туман, так что казалось, что хмурая серость обхватила замок и более того — прокралась в него. Ощущение потерянности было таким сильным, что все казалось эфемерным, как во сне.

На прикроватной тумбочке стояла, удерживаемая лампой, записка. Сонный взгляд не сразу сфокусировался на красивом, как в прописях, почерке — хоть и немного угловатом.

«Даниэла, моя милая», — так письмо начиналось. Это приветствие вызвало странное чувство — какое бывает каждый раз, когда удивляешься чему-то обыденному. Ее звали Даниэлой. Подумалось, что это имя красивое — величественное, достаточно величественное для девушки, проснувшейся в роскошной комнате в огромном замке, но с мягкой румынской «л». Почему собственное имя вызывало отчуждение и желание примериться к нему и привыкнуть, она не знала.

«Жалею, что не могу попрощаться лично — но мне нужно уехать в город. Доктор Моро гостит у нас, не стесняйся обратиться к нему, если симптомы болезни снова начнут тебя донимать. Если встретишь своих свою сестру, скажи ей, чтобы она дождалась меня — нам нужно поговорить. В любом случае, замок на время моего отъезда исключительно твой. Распоряжайся им, не забывая, что ты — виконтесса Димитреску»*.

И в конце торопливая подпись еще не совсем высохшими чернилами: «Мама».

Черная краска осталась на кончике пальца, и Даниэла суетливо вытерла его о край одеяла — только потом поняла, что сделала. В другой раз она поругала бы себя за бестолковость, но в тот момент все претензии растворялись в теплой эмоции. Как будто раньше она девятнадцать лет не замечала, что у нее есть мать — любящая и подарившая жизнь в целом замке.

А потом Даниэла фыркнула и швырнула письмо обратно. Как ее мать могла вот так ее бросить?! Да еще и не оставив ни номера, ни адреса. Сестры тоже хороши — судя по тому, что Даниэла прочла, и они уехали, оставив ее совсем-совсем одну, всего лишь с каким-то доктором.

Еще прошлым днем они все вместе общались за завтраком, как обычно; потом Даниэла разозлила Кассандру, и та гоняла ее по всему замку — и задорная пробежка по заснеженному внутреннему двору аукнулась скоропостижной простудой с лихорадкой. Но до того, как Даниэлу скосило, обеих помирила Бэла, она как старшая всегда находила способ утихомирить сестер.

Потом Даниэла сквозь сон чувствовала, что ее мать сидела на ее постели и наблюдала. И еще она умудрилась запомнить, как Бэла поцеловала ее в лоб. Кассандра наверняка делала вид, что ей все равно — вот уж кто не любил нежности, пока не находил в них выгоду; но она наверняка позаботилась бы по-другому, сделав подарок или накричав на прислугу, чтобы те лучше обхаживали Даниэлу.

И вот — сестры и мать испарились, будто их и не было. Возмутительно.

Даниэла поднялась с постели и на цыпочках пробежала по мягкому, но холодному ковру — к платяному шкафу. Красивые платья и костюмы, вывешенные в ряд, уставились на нее так же растерянно, как и она — на них. И как она все это выбирала? Как могла подобрать такой гардероб, что промозглым весенним утром нечего надеть, подчеркивая свою злость из-за бесцеремонного отъезда всей семьи разом?

Даниэла вздохнула, провела по костюмам рукой, надеясь выбрать нужный на ощупь. Все ткани оказались одинаково приятными. Ни один цвет и узор не привлек внимание. В конце концов, Даниэла вспомнила, как тайно завидовала вкусу Кассандры. Ей нравилось, как одевалась Бэла, но викторианские мотивы подходили только Бэле; на стиль как у матери Даниэла и вовсе не решилась бы замахиваться — ей не доставало ни власти, ни стати, ни, банально, лет и женственности фигуры. Поэтому Даниэла оделась так, как оделась бы Кассандра: в черную водолазку и твидовые брюки.

В конце концов, Кассандра ассоциировалась с чем-то мрачным, а злость Даниэла считала очень мрачным чувством.

Она спустилась на завтрак, преследуя запах вкусной еды. По пути встретилась пара горничных; торопясь куда-то, едва не вжимаясь в стену, они как-то странно глянули на Даниэлу, решившую в этот раз подавить порыв улыбнуться и пожелать доброго утра. Она хотела сохранить свою злость до самого вечера, к возвращению либо ее матери, либо сестер — либо всех вместе.

Главный холл замка венчала хрустальная люстра, настолько огромная, что все коридоры, казалось, вели именно к ней; Даниэла, завороженная сиянием на манер несчастного насекомого, сама не заметила, как ее принесло к внутреннему балкону и лестнице. Внизу нежилась в магическом желтом свете гостинка, предлагающая все то, чего и стоило ожидать: камин, кресла, диван, диковинные цветы в напольных горшках и даже несколько латников, как бы молчаливо охраняющих покой в доме. «Как здорово, — подумала Даниэла, — что это все — мое».

И как здорово, что она могла вот так остановиться и порадоваться обыденным вещам — тому, что видела чуть ли не каждый день все свои девятнадцать лет.

Даже восточный ковер, не особо гармонично брошенный на черно-белую плитку, — и тот принадлежал Даниэле. Точнее, ее семье. Она помнила, как несколько лет назад все четверо ездили в Александрию, где его и купили. Альсина со спокойным, сдержанным интересом узнавала про древние магические практики; в Бэле проснулся историк, желавший знать все об эллинском наследии; Кассандра же тащила в музеи, катакомбы и крепости, бессильная перед видом оружия.

Даниэле просто нравилось проводить время с семьей. Надоедать сестрам было весело, а общение с матерью всегда оставляло Даниэлу с непомерным чувством собственной ценности и принадлежности к чему-то великому и древнему: род Димитреску был немногим младше самого города. И было море, приятная жара дней, прохладные терпкие ночи, сочная зелень; целый мир у ног и подчинившееся время. Бесконечную, казалось, поездку едва не испортил случай, когда к Даниэле настойчиво привязался какой-то мужчина в два раза старше нее, но ее мать отвадила его с такой грацией и такой пугающей полускрытой агрессией, что Даниэла вспоминала этот случай с гордостью. Хоть и не только с ней.

И вот на тот самый коврик, унесенный с пестрого громкого базара в Египте, наступила какая-то женщина. Она шла из столовой, так что Даниэла не видела ее лица, а сама незнакомка не могла увидеть ее — пришлось бы обернуться. Балконы, нависающие над гостиной в холле, скалили столбики опор: как будто четыре пасти замка распахнулись и готовились захлопнуться, едва непутевый гость забредет куда не надо. Как раз из такой пасти эркера, на котором стояла Даниэла, брюнетка и вышла.

«Виконтесса Димитреску», — так говорилось в письме. Ощущения это вызывало такие, будто ее назвали «принцессой» — и, в самом деле, она сама знала, что ее характеру как раз подходит «принцесса» или даже «принцесска». Но, раз Даниэла осталась в замке одна, именно ей предстояло разыгрывать строгую и загадочную хозяйку старинного замка. Она вспомнила, как читала Стокера, расправила плечи и властно опустила руки на перила (и ненадолго смутилась из-за царапин и вмятин, оставшихся, видимо, после неудачного переноса мебели). Когда Даниэла деланно, по-актерски кашлянула, незнакомка в гостиной вздрогнула и обернулась.

— Не знала, что в замке ожидаются гости, — высокомерно проговорила виконтесса Димитреску и сама удивилась, как звонкий голос эхом оттолкнулся от обшитых деревом стен.

Незнакомка, приятная на внешность, стряхнула с глаз челку и улыбнулась четко очерченными губами. На вид она приближалась к третьему десятку лет.

— Простите за путаницу. — Ее голос выплясывал, задорно жонглировал нотами и интонацией. — Доктор попросил меня побыть здесь и помочь ему. Он, эм… стесняется сам наблюдать за девушкой, тем более за красивой. Мы хотели спросить разрешения заранее, но вы спали. Вы же не против? Если против, я сейчас же уберусь отсюда.

Даниэла подумала, что, возможно, не такой уж отъезд ее семьи и плохой: стеснительный доктор и слова не скажет, если она со своей новой подругой захочет как следует погулять в замке. В конце концов, для войн и гуляний замки и изобретали.

— Не против, — кивнула Даниэла, сдержав улыбку.

Запрокинув голову, гостья чуть щурилась из-за света люстры, и из-за этого ее лицо было забавным.

— Здорово! Вы же Даниэла, да? Даниэла из графов Димитреску?

— «Из графов Димитреску», — задумчиво повторила она и хмыкнула. — Никогда такого не слышала…

— Так принято в Италии. Тогда, наверное, бургграфиня?

— Мы же не в Германии. Мама называет меня виконтессой.

— Но здесь так не говорят, вроде.

— Ну да, я тоже не слышала. — Даниэла задумчиво обхватила подбородок пальцами. — А «госпожа» как-то совсем не звучит…

Тогда она вдруг опомнилась, дернулась, вернула руку на перила и повела плечами.

— Можете обращаться ко мне по имени, — размеренно проговорила и кивнула. — Но прежде поведайте, кто же вы такая.

— Бернадетт! — с готовностью выпалила брюнетка, и ее белозубая улыбка, показалось, засияла еще ярче. — Бернадетт Беневиенто. Мои родители неплохо знакомы с графиней, а Моро часто бывает у нас из-за отца. Но в нашем городище и так все как большая семья, верно?

Даниэла все-таки не удержалась и усмехнулась. В холле не было ни единого окна, зато Бернадетт с ее заразительным настроением одним присутствием напомнила, что на улице весна. Которая, судя по всему, принесла новых друзей. Даниэла давно ни с кем не знакомилась.

Она спустилась на первый этаж по огромной изогнутой лестнице, ковер заглушил все бесчисленные шаги. Невысокая Бернадетт рядом с ней показалась совсем маленькой, но ее энергия и тепло от улыбки заполняли все вокруг до самого потолка. Эта женщина была точно такой, какую Даниэла представляла, когда слышала о свинге — и все время казалось, что она вот-вот снова начнет танцевать сама и склонять к тому же других.

Оказалось, что она как раз собиралась проверить, не проснулась ли Даниэла к завтраку, так что в столовую они ввалились, посмеиваясь. А когда девчонки-работницы уже забирали грязную посуду, хохот стоял такой, что едва не звенели хрустальные бокалы. Мрачная непредсказуемая вампирша замка Димитреску из Даниэлы не вышла, но та больше не жалела; она не помнила, когда в последний раз встречала человека такого же болтливого, как и она сама.

И вышло удачно, что Кассандры в это время не было в замке: громкая, яркая, размахивающая руками Бернадетт наверняка начала бы ее раздражать, и вот тогда случилось бы что-то малоприятное. С другой стороны, Бэлу наверняка заинтересовало бы дело старика Беневиенто, да и Альсине, может, было бы приятно увидеть дочь давних приятелей…

Бернадетт заметила, как Даниэла ненадолго замолкла и понуро уставилась на недоеденный десерт; и она казалась такой заинтересованной, такой учтивой, что та, конечно, призналась, что скучала по сестрам и матери. И умолчала, насколько это казалось странным и нелогичным: Даниэла же вдруг получила целый день полной свободы!

Бернадетт мягко улыбнулась, но во всем ее виде угадывалось отталкивающее снисхождение. Как будто она знала что-то, чего Даниэла знать не могла — и та капризно надула губы, не сдерживаясь.

— Тебе очень повезло с ними, что ни говори. — Бернадетт осеклась, будто выдала фразу случайно и тут же пожалела. — Я хочу сказать, что не все носят такие фамилии, вот. Дед рассказывал, что когда он сюда приехал, Димитреску уже бал правили, и никто не жаловался. Почти. А уж за то, что твоя мама с Мирандой делают сейчас, им можно в ноги кланяться, я так считаю. И плевать мне на все сказочки.

Даниэла нахмурилась, вопросительно уставившись на нее.

— Я о войне, конечно! — воскликнула Бернадетт. — Если бы не они, моего болвана наверняка на фронт отправили бы. Но он здесь, со мной.

Она откинулась на спинку стула и мечтательно, чуть смущенно посмотрела вниз. Ее лицо приняло такое выражение, что Даниэла даже позавидовала: может, она тоже казалась бы вот настолько красивой, влюбившись и почувствовав любовь мужчины.

— У нас началось все почти два года назад. А если бы графиня не договорилась с кем-то, его здесь и не было бы.

— А Миранда?

— А Миранда — женщина ученая. Могу поставить, что только благодаря ее и Моро лекарствам отец еще с нами. — Бернадетт пожала плечами. — Она и мне предлагала укольчик от одной моей болезни, но я пока отказываюсь, потому что…

Она осеклась и хитро глянула на Даниэлу. Почувствовав заговор, а возможно и беду, Даниэла незамедлительно подалась вперед и приготовилась к приключениям.

— Потому что я жду ребенка, — гордо, но полушепотом объявила Бернадетт. — И ты одна из первых узнала, клянусь!

Мысль о том, что таких первых должно быть много, уступила радости, а потом Даниэла почувствовала легкий укол в груди. На материнство она, конечно, не решилась бы, но как было бы замечательно, если бы она тоже стала вот такой счастливой. И завела собственную семью, в которой никому нельзя было бы уезжать неизвестно куда без предупреждения.

— Поздравляю! — улыбнулась Даниэла. — Я уверена, что из вас получатся хорошие родители.

Тот факт, что она едва знала Бернадетт и совсем не знала ее мужа, как и дежурность фразы, показалось, никого не смутили. Незаметно подкрался и тут же набрал обороты разговор про имена детей, потом про домашнее обучение, потом про книги, потом про быт и забавные истории о старших в семье Беневиенто. Бернадетт предложила найти доктора; тот что-то увлеченно переписывал из одного дневника в другой, но, едва увидев Даниэлу, вскочил и едва не отдал честь, судя по виду.

Он нервничал из-за нее, и Даниэла почувствовала это, едва переступила порог. В его поведении и виде угадывалось что-то мальчишеское, как если бы он был на десять лет младше, а не наоборот; Даниэла не помнила, чтобы они раньше встречались, так что его поведение показалось особенно странным. В гостинке между кабинетом Альсины и оружейной он устроился очень скромно, разложив бумаги и пару ручек на одной половине стола.

В конце концов, и правда, в комнате с Бернадетт и Даниэлой мало кому оставалось места.

— Вижу, у вас все в порядке, — проговорил Моро, одернув края джемпера, и улыбнулся толстыми губами. — Так и предполагалось. Графиня распорядилась, чтобы я пробыл здесь два дня. Я не помешаю. Заходите, если почувствуете себя плохо, у меня есть здесь, эм… некоторые инструменты, если словом, и некоторые лекарства.

— А вы не пообедаете с нами? — спросила Бернадетт и, воспользовавшись его замешательством, подмигнула Даниэле.

— Соглашайтесь! Хозяйка замка приглашает, — поддержала та.

Бедный доктор, оставшись в меньшинстве, не смог сделать ничего, кроме как капитулировать. Как школьник, он так и мялся возле кресла, не решаясь сесть — и не находя силы остановиться и перестать опасливо поглядывать на Даниэлу, как если бы она и вправду была кровожадным чудовищем из страшного замка вампиров. Бернадетт, впрочем, не разделяла ни настороженность доктора, ни мрачные подозрения Даниэлы — схватив ту за руку, она едва не силком утянула в коридор. Где не начала танцевать, но заливисто рассмеялась.

— Бедолага Сальваторе, — проговорила она, все еще посмеиваясь. — Обед получится что надо.

— О чем ты?

Догадавшись, что Даниэла не понимала ее вполне искренне, Бернадетт снова подхватила ее как воздушного змея и едва не бегом перешла обратно в холл.

— Я думаю, ты ему нравишься, — заговорщически понизив голос, сказала она. — Но он слишком боится твою маму, чтобы признаться в этом кому-нибудь, даже себе. Почему бы еще он так себя вел, а?

Даниэла задумчиво почесала затылок, оглянулась, будто где-то в холле могла найти ответ, сдалась и пожала плечами. Она вспомнила, что лет с четырнадцати испытывала мужское внимание: нежеланное, даже не лестное, оно везде преследовало ее так верно, что в какой-то момент начало восприниматься как должное. Воображение отказывалось рисовать каждый конкретный случай, но Даниэла хорошо уяснила урок: только в замке она свободна от этих взглядов, от угрозы неприятной близости.

Доктор Моро, впрочем, был человеком совсем другого толка, и Даниэла даже не жалела, что рядом нет матери, которая всегда могла защитить и отпугнуть все плохое. Да. Настало время учиться заботиться о себе самой.

Даниэла гаденько, хитро улыбнулась, глядя в такие же лукавые черные глаза Бернадетт.

— Ты права, — кивнула она. — Да, весело получится. Но до обеда еще уйма времени — ты видела наш музыкальный зал?

Следующие часы промчались быстро, подгоняемые нескладной игрой Даниэлы, которая больше походила на осквернение несчастного фортепиано, и пением разошедшейся Бернадетт. Обе признавались друг другу, что в целом-то они вполне вменяемы и с другими людьми ведут себя приличнее — и обе, конечно, привирали, но это не имело никакого значения. Когда фортепиано надоело, Даниэла нашла пластинку с джазом, и Бернадетт учила ее танцевать. Когда, устав от танцев, они рухнули на диван, Даниэле тут же захотелось пройтись по всему замку, рассказывая все байки, которые придут на ум, но сорваться с места сразу не получилось.

Она то смотрела в потолок с деревянными балками, то водила взглядом по галерее, охваченной призрачным сиянием из окон — с одной стороны, и светом люстры — с другой. Эхо звуков оседало медленно, как последний невидимый снег, и сердце тарабанило в груди, разгоняя необузданную энергию и веселье. Бернадетт рядом переводила дыхание, сильнее устав, и Даниэла подумала, что это скромное, но безумие — должно быть, одно из последних в ее жизни. По крайней мере на ближайшие месяцы, пока на свет не появится еще один маленький Беневиенто, и пока он не станет достаточно большим, чтобы Бернадетт смогла выбираться к друзьям.

Нет, сама Даниэла так не хотела бы. Ей хватало ее семьи, и с тем, чтобы портить веселье, вполне справлялась Бэла — но она меньшее, сговорчивое зло. С другой стороны, как бы сестры и мать Даниэлу ни любили, это чувство было хорошо знакомым, то есть — скучным.

Даниэла очень не любила скуку.

Когда она все-таки вытянула Бернадетт на экскурсию, они смогли обойти только одно крыло замка, и ни одна выдуманная история не вызвала желанную реакцию. Кассандра наверняка придумала бы что-нибудь, чтобы помочь, но Кассандры в замке не было, и Даниэла не захотела о ней думать. Снег растаял во внутреннем дворе, через который Даниэла с новой подругой сократила путь до столовой.

Моро уже был там: когда Даниэла влетела в комнату, он вздрогнул и замер с бутылкой вина в руке. Дверь захлопнулась так, что его очки, и так опущенные, едва не упали с носа.

— Фу, ну и холод! — воскликнула Бернадетт и зябко дернула плечами, как бы стряхивая несуществующий снег с тонкой белой блузки. — Никогда в Тоскане не была, но теплолюбивость мне передалась от деда.

Она голодно и довольно оглядела накрытый стол и уселась за него, прибежала служанка с последним блюдом и убежала обратно, Даниэла и сама уже подходила к своему месту, а Сальваторе Моро так и стоял растерянной статуей. В конце концов он снова вздрогнул, кашлянул, поправил очки и поставил бутылку обратно на стол. Sanguis Virginis, гласила этикетка. Кровь дев.

— Я думаю, — сказал Моро тихо, сдался и попытался снова, с деланной уверенностью: — Как врач я не рекомендую вам пить это вино, виконтесса. В ближайшие два дня так точно.

«Да что ты заладил? — подумала Даниэла и едва не фыркнула. — Два дня да два дня. Будто Какаду».

— Почему? — только и спросила она.

И только потом поняла, что Моро пытался запретить ей пить вино, которое ее род производил веками; которым прославился сам замок Димитреску. Сальваторе совсем стушевался, но наскреб остатки настойчивости:

— Потому что я боюсь… да, я опасаюсь, что ваше состояние резко ухудшится.

Даниэла усмехнулась — она-то чувствовала себя прекрасно. И она глянула на Бернадетт, ожидая найти поддержку, но та оказалась неожиданно посерьезневшей, даже помрачневшей. Черная челка так и падала на глаза, отбрасывая странную тень.

— Ну, раз доктор говорит, — натянуто улыбнулась Бернадетт. — Мне же тоже нельзя, вот и поддержим друг друга.

«Плевать тебе на местные сказочки. — Даниэла подавила желание сказать это вслух. — Как же».

Она вспомнила, как, возвращаясь домой из очередной поездки, услышала россказни местных. Якобы все Димитреску и вправду были вампирами, а в вино они подмешивали кровь. Подумать только.

Даниэла напомнила себе, что носила одежду как у Кассандры, и решила, что раз ее считали притаившимся лихом — то именно лихо и получат. В конце концов, она была виконтессой, хозяйкой этого замка, а эти двое — гостями, которых она не звала. И они смели ей что-то запрещать!

Она улыбнулась, нет, оскалилась — как умела скалиться по-настоящему взбешенная Бэла, — и приготовилась говорить так ядовито-сладко, как заговорила бы ее мать. И когда она уже подобрала нужную фразу и властно опустила руку на спинку трона Альсины, раздался стук в дверь. А потом в комнату заглянула побледневшая от волнения горничная.

— Простите, что прерываю, госпожа Димитреску. Графиня просит к телефону.

Даниэла улыбнулась. Она все еще не могла игнорировать, как некрасиво поступила ее мать, бросив ее и позволив ее сестрам сделать то же самое, — но звук родного голоса мог успокоить и придать сил.

Бернадетт смотрела с настороженностью, очень проницательно, и даже девчачья челка не могла скрыть, что между ней и Даниэлой таилась пропасть возраста, опыта и предубеждения. Как же Даниэле хотелось оказаться поближе и втолковать, что с ней не стоило притворяться милой подружкой. А Моро? Моро весь съежился, как от града — доктор, который боится собственную пациентку. «П-шел отсюда», — сказала бы Даниэла, если бы не была виконтессой — пусть кто-то другой гоняет вечно виноватых псов.

В конце концов, они не стоили ее злости. Альсина вот-вот избавила бы от гнетущей неопределенности — из-за которой Даниэла и повелась на мнимое очарование своих «гостей», — и рассказала, когда она вернется. Когда вернутся сестры. Даниэла всегда знала, что только семья любит ее, и только с семьей она в безопасности.

Но девушка, замершая в дверях, наконец собралась с силами и добавила:

— Доктора Моро, — выпалила она. — Я хотела сказать, что графиня просит к телефону господина Моро. Простите, пожалуйста.

Даниэла коршуном глянула сначала на нее, потом на Сальваторе, сжала зубы и повела плечами.

— Хорошо, — только и сказала она.

«Ну погодите», — при этом подумала.

Она кивнула Сальваторе, отпуская его, и важно заняла свое место. В другой раз она сидела через одно место от Альсины, рядом с Кассандрой и напротив Бэлы — но смышленая прислуга накрыла ей во главе стола, напротив трона. Конечно, никто не хотел злить Даниэлу Димитреску. Кто из-за уважения к статусу, кто — из-за страха перед байками о вампирах-изуверах. Неважно.

Важно, что семья, видимо, теперь с ней не считалась. Совсем.

— Я вспылила, — с деланной сокрушенностью признала Даниэла, когда она и Бернадетт принялись за еду. Почти не бывало такого, что женщины Димитреску при необходимости не смогли бы нацепить маску. Гены Альсины, не иначе. — Мне показалось, что в вашем с Моро обращении со мной есть что-то, чего там нет. Похоже, я еще не совсем пришла в себя после болезни.

Бернадетт ободряюще улыбнулась.

— Я просто хочу помочь, — сказала она мягко. — А Моро делает свою работу.

— Я понимаю, — под стать ответила Даниэла.

И она принялась открывать вино; мило улыбнулась, когда Бернадетт открыла рот, чтобы что-то возразить — и та заткнулась, такой эта улыбка получилась. Никто не может запрещать что-то Димитреску в ее же доме. Особенно — из-за глупых подозрений, проросших из деревенских сказок.

Даниэла была в порядке. Она чувствовала это. Вино задорно наполнило собою пузатый бокал на половину; свет торшеров отражался на стекле золотом.

Бернадетт Даниэла даже не предложила; она помнила, что новоявленная мамаша не собиралась пить, но дело было не в самостоятельно выбранных запретах: в выражении густо накрашенных карих глаз. Теперь в них читалась опаска, и это отталкивало; и это злило тем больше, чем старательнее Бернадетт изображала, что ничего не изменилось.

Как бы Даниэла хотела и вправду быть кровожадным монстром.

И как бы она хотела, чтобы рядом оказалась Кассандра: вот уж кому хватило бы жестокости, чтобы продолжить чужое начинание, помочь всем испугаться безумного вампира, раз они этого хотели. Или чтобы можно было метнуть взгляд Бэле, молчаливо прося о помощи; а еще лучше — прикинуться, что поведение Бернадетт задело особенно сильно, тогда сестра стала бы беспощадной. В конце концов, будь здесь сама графиня Димитреску, ничего не случилось бы.

Но все случилось. И Даниэла чувствовала себя так, будто без сестер и матери она беспомощна и нелепа, как котенок. Оттого сестры и мать только больше злили, а присутствие Бернадетт казалось невыносимее.

Моро ступил на кухню как на минное поле.

Он подошел к столу так осторожно, будто напряжение в комнате в любой момент вытолкнуло бы его обратно; Даниэла хотела вцепиться в него осуждающим, требовательным взглядом, но вместо этого она с напускной легкостью уплетала свой ужин. Пусть понервничают из-за неизвестности. Пусть то, что случится, станет неожиданностью.

— Я поговорил с вашей мамой, — проговорил Моро, поправив квадратные очки. Даниэла ободряюще улыбнулась и кивнула. — Она справлялась о вашем состоянии, я заверил, что все хорошо.

Тут он заметил, что бокал Даниэлы был наполовину полон, стушевался, но собрался с силами и выдал:

— Что может измениться, если вы… не будете соблюдать мои рекомендации.

На этом усилие Моро исчерпало себя и он застыл, ожидая реакции. Даниэла усмехнулась, пожала плечами и кивнула на его место:

— Я поняла вас. Присаживайтесь, не пропадать же ужину.

И она зачерпнула полную вилку ароматного горячего дроба: нежный рис тут же начал таять во рту, а языка коснулась кислинка мяса. Сердца ягненка; Кассандра пошутила бы, что в доме Димитреску по-настоящему невинные овечки могли разве что оказаться на столе в качестве первого блюда. И Даниэла все еще носила одежду, как у Кассандры. Даниэла держалась за ее образ — иначего ничего не сработало бы.

Моро тем временем сел за стол, переглянулся с Бернадетт, а потом оба глянули на бокал с вином. Сам себе доктор налить не решился. Как будто оба боялись вина, ядовитого настолько, что один только запах мог навредить; или ждали, что Даниэла из-за этого яда вдруг озвереет, бросится через стол и перережет всех туповатым столовым ножом.

— Мама еще что-нибудь сказала?

— Да. — Моро преодолел себя и потянулся к общему блюду. Сосредоточенно накладывая себе порцию румяного дроба, он продолжил: — Возникли проблемы с бизнесом, поэтому она опасается, что может задержаться.

— Она оставила номер или сказала, где живет?

Вилка Сальваторе промахнулась и с отвратительным скрипом приземлилась на тарелку. Тот прочистил горло и поставил блюдо на место.

— Боюсь, нет.

«Врешь», — решила Даниэла, но продолжила приветливо улыбаться. Если бы Кассандра хотела, чтобы ее сестры-предательницы вдруг приехали, как и мать, то все уже были бы здесь. Кассандра давно придумала бы план. Даниэле же оставалось только терепеливо выполнять ту несчастную задумку, которая могла и не сработать; а если и сработала бы, то оказалась такой наглой, что это даже пугало — но другого пути не было.

— Очень жаль.

— Уверена, что здесь найдется, чем заняться, — осторожно приободрила Бернадетт, вроде бы успокоившись. — Сама не заметишь, как она все уладит и вернется.

— Конечно, — сладко ответила Даниэла, глубоко кивнув. А потом подняла бокал: — За семью, я полагаю.

Ей, конечно, никто не ответил. Породистое вино согрело губы, оставило во рту след из тонкого, насыщенного вкуса с приятными металлическими нотками. Моро замер в откровенном ужасе, и это показалось Даниэле очень смешным; смех ее был бы злым. Потом она заметила, с каким интересом на нее смотрела Бернадетт: как химик, наблюдающий за непонятной, потенциально опасной реакций.

А потом все вспыхнуло алым. У красного воздуха был вкус и запах, и он касался открытой кожи как непонятная материя; наполнив легкие, он ударил в голову, вскружил и спутал все мысли, а потом разросся до того, что Даниэле стало тесно в собственном теле и захотелось сорваться с места. Это длилось мгновение: секунда чистого, первородного, ничем не замутненного безумия. Заставившего содрогнуться то ли от страха, то ли от удовольствия.

Сальваторе и Бернадетт смотрели в ее глаза с кристально чистым страхом и не могли отвести взгляд.

Даниэла улыбнулась, нет, оскалилась, напоенная концентрированным счастьем, и проговорила:

— А сейчас вы расскажете мне все, что не удосужились рассказать раньше.

И она невозмутимо подлила себе еще бокал. Отмела мысль о том, что никогда так не пила — в самом деле, какая разница? Ей хотелось не напиться. Ей хотелось чего-то другого, что оставалось загадкой этого вина — ничто другое не подарило бы такого ощущения силы. Ничто другое так не приковало бы к себе внезапной жаждой.

Бернадетт отчаянно вцепилась взглядом в побелевшего Моро. Тот оттянул ворот рубашки под джемпером, и на мгновение показалось, что он в самом деле провалится под землю. Даниэле было смешно, она едва сдерживала искренний громкий хохот.

Они боялись. Они и вправду ее боялись.

— Я думаю, что графиня захочет рассказать обо всем лично.

— Графини здесь нет. И это очень важно.

Даниэла вдруг вспомнила, что считала себя плохой — сколько себя помнила. Она не смогла бы сформулировать, в чем именно и почему, но тень зла тяжелела в ней долгие годы, и она просто смирилась. Поэтому не было смысла грызть себя за то, что она угрожала своим гостям — пока даже не зная, чем именно.

Невинные овечки оказываются на столе в качестве первых блюд. Кассандра сказала бы так. Кассандра, будь она здесь, веселилась бы и подначивала.

Бернадетт сдалась первой. Она хотела что-то сказать, но Моро, заметив это, выпалил:

— Ваше состояние было критическим.

Повисла пауза. Даниэла скептически посмотрела на доктора и снова приложилась к вину, не удержалась и одобрительно хмыкнула. Не зря фамильное вино пользовалось такой популярностью: что-то отличало его от всех остальных. Реальность становилась ватной и блеклой, она меркла перед чем-то, что Даниэла пока не могла назвать и найти. И это интриговало.

Моро, на которого уже не хотелось обращать внимания, собрался с мыслями и продолжил:

— Как мы поняли, в вашем организме сидел паразит… то есть, у вас была так называемая латентная инфекция, пока науке неизвестная. Поэтому обычная простуда обернулась едва не летальным исходом. Мы… мы были вынуждены использовать собственные разработки.

— Ха! По-твоему, я чуть не умерла, и после такого вся моя семья уехала непонятно куда?

— Вы должны знать, что графиня знакома с вирусами, нет, более того — она их изучает, причем совсем не как обычный дилетант. Когда мы поняли, что происходит, она была вынуждена уехать… Да. Уехать, чтобы лично подобрать нужные препараты, которые… словом, нужные препараты. Это сложный процесс, который трудно быстро объяснить.

— А сестрички мои, стало бы, решили уехать на карантин, — усмехнулась Даниэла. Моро уменьшился в размерах.

— Этого я не знаю.

Улыбка холодно змеилась на губах Даниэлы, пока та медленно водила взглядом от Сальваторе до Бернадетт, болезненно уставившейся на скатерть, — и обратно. Хотелось поморщиться от того, какой кислой, ядовитой получилась эта улыбка, — и в то же время в голове звучал голос Кассандры. Кассандра поддержала бы. Бэла, пусть не одобрила бы — только покачала бы головой.

Мама… Мама напомнила бы о чести громкой фамилии, но спустила бы с рук.

Оставалось только понять, что именно.

— Убирайтесь. Оба, — сказала Даниэла настолько спокойно, что двое пугливых существ за ее столом не сразу соотнесли слова с интонацией и сконфуженно переглянулись. И этого вдруг оказалось достаточно. — Вон, я сказала!

Рев оттолкнулся от стен, ударил в окна, наполнил бокалы звоном. Даниэле захотелось швырнуть что-нибудь вслед Моро, обернувшемуся на пороге — просто так, хоть бы и за остатки врачебной чести, которые он так бездарно растратил. Трус.

Вид Бернадетт, испуганно сбегающей пока может, замер перед глазами на пару мгновений после того, как за ней закрылась дверь. Новый друг. Единственный друг. Даниэла поднялась и покачнулась — слезы ударили под дых, и в горле загорчило. Столовая оказалась вдруг безжизненной, с заброшенными посреди ужина столом, и никто пока не смел заглянуть и начать убирать тарелки. Даниэла, ничего не добившаяся и брошенная всей семьей разом, стояла посреди огромной комнаты совсем одна.

Она же не чудовище. На самом деле она не чудовище.

Она посмотрела на дверь, в которую минутой ранее хотела швырнуть первое, что попадется под руку — и не поверила, что такое желание правда у нее возникло. Может быть, доктор был прав, — сомнение Даниэлу едва не пошатнуло. Может быть, что-то в вине правда сказалось худшим образом.

Она опустила взгляд на свой бокал, сильный аромат тут же наполнил легкие, как если бы вино было совсем близко; от одного только запаха на языке возник приятный солоноватый привкус, от которого быстрее забилось сердце. Нет, дело не в вине: Даниэла вдруг ощутила, что ей от этого стало как-то легче. Что эта глупая мысль свербела и царапалась внутри, и вот — отпустило.

Просто Даниэла играла роль и заигралась. Так бывает. В конце концов, главное, что все должно сработать: докторишка уж точно не решится вернуться в замок, чтобы докладывать Альсине о каждом чихе ее младшей дочери, — а уж после такого скандала она наверняка вернется. «Должна вернуться», — твердо решила Даниэла, успокаивая себя.

Она опустила взгляд и так и замерла, медитируя над ножом. Плеч коснулся странный холод, вызвавший желание куда-нибудь побежать — Даниэла дернулась и обернулась на двери во внутренний двор, совсем сбитая с толку странным набором чувств, которые она даже не могла толком определить. В конце концов она тряхнула головой, вздохнула, на ходу подхватила бутылку вина и ушла в гостиную.

Чувство, что Даниэла стала призраком самой себя, не покинуло даже там, так что она решила подняться в свою комнату. Навстречу шли горничные, уходящие после смены: они прощались, натянуто или едва поднимая взгляд, а Даниэле хотелось пойти хоть за одной, метнуться к ней, сделать что-нибудь — она не знала толком, что, но ощущала пугающую потребность всем телом. Выследить. Напасть…

Алкоголь отуплял, но не притуплял это желание. Даниэла нашла пластинку и включила музыку погромче, заняла себя перебором вещей в шкафу, потом решила потанцевать, бесконтрольно вливая в себя остатки вина и чувствуя, как градус уверенно бьет в голову; мысли путались и растворялись, как и понимание реальности, как и способность управлять своим телом: все пропадало в месиве из обстановки, пока Даниэла кружилась как безумная, все, — но не желание вцепиться кому-нибудь в горло.

Даниэла споткнулась и рухнула на кровать.

Белизна потолка резанула глаза, так долго и неподвижно Даниэла на него таращилась. Она не могла пошевелиться, прочно схваченная собственной страшной мыслью. Шумело неровное дыхание, толкающее в тяжелые ребра изнутри. Замок, пустой и безразличный, молчал.

***

Она проснулась в той же позе, в ворохе собственной смятой одежды. Все еще горел свет, вырисовывая на окне мутную картинку комнаты: на улице скромно рассвело, но держался туман. Сев в постели, Даниэла потерла глаза и болезненно поморщилась.

Глухо стукнулась и прокатилась по ковру бутылка из-под вина, задетая носком. Даниэла глянула на нее с отвращением: что бы ни было в том вине, Даниэла этого больше не хотела; едва вспомнив, что происходило вечером, она вздрогнула и предпочла совсем ни о чем не думать.

В комнату заглянула горничная среднего возраста — Даниэла едва помнила прислугу в лицо. В руках женщина держала графин с водой, стакан и упаковку таблеток.

— Проснулась, — растерянно отметила горничная. — Я хотела оставить это и уйти, чтобы не мешать, но, раз такое дело…

И она прошла до ближайшего столика. Даниэла с расстояния узнала аспирин и вдруг поняла, что чувствует себя хорошо — неожиданно хорошо для себя, в одиночку влившей в себя целую бутылку крепкого вина. Впрочем, это уже не имело значения. Моро был прав, и зря Даниэла его ослушалась, — хорошо хоть, в этом ей пришлось признаться только себе.

— Спасибо, — улыбнулась она. Застала горничную врасплох. Та замерла, как будто увидела приведение, а потом вдруг смягчилась и кивнула.

— Девчонки завтрак готовят.

— Хорошо, — пространно ответила Даниэла. И спохватилась, когда горничная уже почти вышла в коридор: — А мама еще не приехала?

В конце концов, ради нее все это и затевалось. Женщина посмотрела на Даниэлу с таким с непонятным сочувствием, которое еще вечером вызвало бы раздражение — но теперь Даниэла не хотела злиться; она только неуютно повела плечами под этим взглядом, не слишком радуясь тому, что в ней в очередной раз увидели всего лишь ребенка.

В самом деле, подумалось ей, как же глупо и инфантильно она выглядела.

— Так ведь только восемь утра, когда там.

«Прекрасно, — подумала Даниэла. — Совсем глупо получилось». Неудачно заслонив эмоцию кривой улыбкой, она кивнула.

Мысли оседали полупрозрачными, как хлопья снега, и мгновенно таяли, когда Даниэла пыталась за них ухватиться. Едва ли это было похмелье; она не знала наверняка, каково оно, но ощущения не совпадали с рассказами. Нет. Ей казалось, что в своей спальне, в которой не распознавалось ничего родного, она стояла под мерзким ледяным дождем.

И горячий душ совсем не избавил от этого ощущения.

На смену одежде-как-у-Кассандры пришли свитер с плиссированной юбкой; заколов волосы и увидев себя в зеркале, Даниэла подумала, что она выглядела совсем непримечательно — и это ее вполне устроило. Помимо нее виконтесс Димитреску было еще две: вот пусть они и отдуваются, а с нее хватит.

Взбодриться она решила, прогулявшись вдоль стен замка. Был бы рядом подходящий сад, она обязательно отправилась бы туда и потерялась бы на часок, впитывая свежесть и спокойствие весеннего утра; но и пустошь с редкими деревьями и кустарниками для этого вполне подходила.

Пахло мокрой землей, туман пытался увести подальше от знакомых стен — того и гляди нагло залезет под расстегнутое пальто. Даниэла вдыхала полной грудью, ожидая, когда мысли о холоде вытеснят мысли обо всем остальном: например, о том, в чем еще доктор Моро мог оказаться прав.

Она могла умереть. Она могла заразить сестер и мать, случайно довести их до той же грани. Может быть, им до сих пор было опасно общаться; как было опасно танцевать и обнимать Бернадетт, которая ждала ребенка. И тогда то, что Даниэла осталась совсем одна — вполне закономерно.

Она остановилась и подняла голову, карабкаясь взглядом по башне замка. Чем дальше оставалась ночь, тем яснее становилось, но шпиль и даже крыша все еще скрывались в непроглядной темной серости. Как будто Даниэла жила не в обычном, хоть и старом, строении, а в фантастическом, неоправданно гигантском сооружении то ли из сказок, то ли из ужасов Лавкрафта. Как будто такое могло только присниться.

А ей хотелось проснуться и увидеть хоть одно знакомое лицо. Хоть кого-нибудь, кому можно довериться и расспросить обо всем. Ее мать точно знала бы, что сказать и как улыбнуться, вселяя уверенность; Бэла обнимала бы так долго, что склонило бы в теплый надежный сон; Кассандра подшутила бы так, что все показалось бы нелепым и неважным.

— Здравствуй.

Данила вздрогнула и повернулась на мужской голос. Рядом стоял, мило улыбаясь, высокий эктоморфный мужчина в статусном пальто; он поднял стянутую светлой перчаткой руку и тронул шляпу. Даниэла не видела его раньше, не видела в нем самом ничего угрожающего, но все ее существо сжалось в праведном ужасе, готовое в любой момент сорваться с места.

Она расправила плечи и приосанилась, еще больше боясь произвести неприятное впечатление, и кивнула:

— Доброе утро.

До ближайших жилых домов было слишком далеко, чтобы кто-то добрел до замка случайно; этот человек пришел по делу, но Даниэла не представляла, какому. Она даже не слышала шагов, так увлеклась мыслями.

— Вы пришли к графине? — спросила она.

Вот сейчас она скажет, что графини еще нет дома, и уйдет в замок, якобы чтобы позвонить; и уже в стенах замка точно будет спокойнее; в стенах замка всегда есть люди, чужие до тоски, но они помогут. Все просто. Только Даниэле казалось, что ее выдержки не хватит даже на эту простую цепочку действий.

— Нет, — мягко ответил незнакомец. — Скажем, меня привело сюда любопытство. Ты не возражаешь?

Даниэла беззаботно пожала плечами, а по спине ее сползал холод. Этот человек будто сошел со страниц журнала: правильные черты лица, мощная челюсть, большие глаза, полноватые в меру губы, — и что-то в нем отталкивало. Казалось таким неправильным, что хотелось крикнуть и показать пальцем. Но тело не слушалось.

— Великолепно, — вкрадчиво сказал незнакомец, кивнув на замок. Он немного отступил и тоже задрал голову, надеясь охватить взглядом все строение разом, но это, конечно, было невозможно. Замок простирался, как продолжение гор, как данность: из какого дома деревни ни посмотри, его стены уходили в обе стороны бесконечно; а в лесу, наверное, не было такого дерева, которое полностью заслонило бы самый высокий шпиль. — Сколько в нем комнат, двести? Двести пятьдесят?

— Я не знаю. И вряд ли кто-то знает наверняка.

Может быть, летом Даниэла займется изучением, но не пока за окнами так холодно. Пока зима еще не совсем отступила. Зимой все держались пары-другой смежных комнат и ночевали в спальнях поближе друг к другу, чтобы делить тепло, чтобы быть рядом, когда все живое прячется по норам и не высовывается.

Вот бы еще нужные люди оказались рядом сейчас.

— И неудивительно, — согласился незнакомец, все так же на Даниэлу не глядя. — Он огромен. Действительно огромен. Я даже сомневаюсь, мог ли такое построить человек.

«Ну да, — подумала Даниэла. — Это же детище вампиров». Но эта мысль не вызвала толком чувств; все, что Даниэлу занимало — что незнакомец мог в любой момент измениться и начать оскорблять, кричать, а то и двинуться прямо на нее. И она ничего не смогла бы сделать: даже убежать.

— Никаких давящих стен. Они крепки, дают безопасность, но не стесняют, — самозабвенно продолжал пугающий человек в черном пальто. — Вот она, свобода, верно?

— И правда, — тихо ответила Даниэла.

Ей хотелось сказать, что содержание «этих стен» — дело не такое уж и простое; и если ей повезло, да и Кассандре тоже, то на плечах их матери и старшей сестры лежала большая ответственность. Они были свободны и несвободны одновременно, а этот проходимец пришел к чужому дому и говорил так, будто все Димитреску были легкомысленными бездельницами, — Даниэле хотелось поставить его на место.

Только ее парализовало от одной мысли о том, чтобы ему перечить. Нельзя. Иначе случится что-то очень плохое.

— Знаешь, в чем ловушка безопасности и свободы, Моника? — инфернально, рядом и одновременно невыразимо далеко проговорил черный человек. — В какой-то момент тебе начнет казаться, что ты можешь спастись и убежать от самой себя.

Ее звали Даниэла. Даниэла Димитреску.

— Знаете что, — выпалила она с издевательской усмешкой. — Спасибо за вашу философию, но мне пора идти. Можете вернуться вечером, если у вас к моей семье дело, всего хорошего.

И она зашагала к выходу, звонко стуча каблуками и борясь с желанием обернуться. Звук собственных шагов не позволял понять, идет ли незнакомец за ней, и хотелось сорваться на бег; но Даниэла удерживала себя и отчего-то проступившие слезы. В конце концов, уже сворачивая ко входу в замок, она позволила себе оглянуться.

Черный человек неподвижно стоял на своем месте и смотрел ей в след. Он улыбался.

Оставшийся путь Даниэла пробежала сломя голову, а потом слишком громко хлопнула дверью. Первой же девушке, которую она увидела, она приказала закрыть все входы в замок и никого не впускать, не спросив Даниэлу лично, — даже если это кто-то из работников дома. «Быстрее!» — крикнула она, встретив испуганный непонимающий взгляд, и этот крик напугал обеих только больше. Когда же девушка убежала выполнять поручение, Даниэла навалилась спиной на дверь и едва не сползла по ней, чувствуя, как колотится сердце.

Она не знала, сколько простояла так, стискивая старинный засов в побелевших пальцах — реальность обрушилась на нее, когда в комнату заглянула горничная. Та самая, которая заходила утром. Даниэла беспомощно уставилась на нее, едва не съеживаясь под выразительным взглядом, а потом выговорила:

— Там был человек. Т-там был какой-то человек, ему что-то от меня надо. — И, глубоко вздохнув, она сделала еще один рывок: — В плохом смысле «надо». Я не знаю…

…«что мне делать».

Она покачала головой и зажмурилась. Ее тело снова стало подвижным, она чувствовала это, — но не спешила пользоваться вернувшимся преимуществом.

— Вот уж никто сюда за так не залезет, — проговорила горничная. — Это тебе не избушка какая-то, а крепость — тут все так сделано, чтобы такие элементы подальше держались.

Даниэла покосилась на нее, на целое мгновение поверив — а потом подумала, что его все равно могли впустить, или он мог залезть в замок, пока нерасторопная прислуга разбредалась ко всем входам и выходам.

— Ты поешь. Успокоишься, а там решать будешь, что делать. Если уж все так серьезно, позвонишь… дяде своему, или мы мужиков покрепче приведем. Ничего тебе тут не будет.

Хайзенберг, вспомнила Даниэла. Она могла ему доверять.

Она выдохнула и закивала так активно, будто это помогло бы убедить саму себя. Горничная неприкаянно стояла в дверях: в таких случаях полагалось говорить что-то успокаивающее или даже обнимать, но все, кто работал в замке, Даниэлу сторонились.

После завтрака ей и правда стало спокойнее: по крайней мере, про незнакомца она думала без лишних опасений. Он просто был слегка не в себе — так она себя убеждала. Он просто перепутал ее с кем-то, или забыл ее имя, или специально хотел смутить: это не имело значения. Вредить кому-то из таких семей, как семья Димитреску — вернейший способ превратить собственную жизнь в ад и задеть им всех своих близких. Никто не посмел бы.

Не зная, чем еще заняться, Даниэла решила пойти в библиотеку. На полках массивных стеллажей с книгами наверняка нашлось бы развлечение на час-другой; ко всему в библиотеку можно было попасть через главный холл, так что у дверей постоянно кто-то ошивался. Оставалось только дождаться возвращения графини.

Что-то заставило Даниэлу остановиться на пороге, с трепетом осматриваясь. В этой комнате, казалось, было больше воздуха, чем в любой другой: свет проникал сквозь стеклянный свод и многочисленные окна, раздвигал стены, любовно обнимал тонкие деревянные колонны и шкафы; как ампирная кормушка для птиц. Нет, для одной-единственной птицы, которая раньше этой прелести почему-то не замечала.

Сладко вздохнув, Даниэла зашагала вдоль резных дубовых шкафов. Одной рукой она вела по корешкам книг, как будто нужная могла ухватиться за ее тонкие пальцы и заставить остановиться; или как будто одним касанием можно было считать название и понять, стоит ли книга потраченного времени и усилия. Сама Даниэла едва ли решила бы.

На столике возле кресла покоилась стопка пока нераспределенных книг. Сверху красовался строгий томик с золотистой надписью «Sein und Zeit». В нем была заломана всего пара страниц, как если бы кто-то с нахрапа читал по четверти увесистой книги на немецком; быстро пролистав ее, Даниэла поморщилась — взгляд резали частые подчеркивания карандашом.

Под томиком лежал чей-то труд по биологии; форзац хрустнул, когда Даниэла открыла эту книгу — едва дочитав полное название, она подняла бровь, вздохнула и решила перейти к следующей.

А следующим лежал справочник по анатомии — не предполагающий иллюстрации изначально, он, тем не менее, мог похвастаться впечатляющей графикой. Будь Даниэла чуть более впечатлительной, эти рисунки ей потом снились бы. Впрочем, покорила ее огромная, поперек всей страницы, надпись «херня полная», указатели от которой вели к какой-то обведенной раз двадцать фразе. Усмехнувшись, Даниэла даже не потрудилась вчитаться — анатомия ее интересовала еще меньше биологии.

Да и философия тоже энтузиазма не вызывала.

Даниэле не хотелось думать о вечном или разбираться, как устроен человек: слишком легко отвлечься и вернуться к обиде на сестер и мать. Или к тому, что случилось утром с тем незнакомцем. Угроза, очевидно, была надуманной, и вообще в этой встрече будто было больше фантазии, чем реальности, — но Даниэла вздрагивала каждый раз, а потом ее потряхивало от ледяных мурашек. Нет, она хотела отвлечься.

Она хотела быть такой же довольной, как Бернадетт. И такой же красивой. Мало что может быть привлекательнее счастливой женщины, — так что именно такой Даниэла и хотела бы быть. Счастливой и не думающей о том, о чем думать не хотелось. Правда, никакой, даже потенциальный, муж на горизонте пока не появился и не собирался — а тот единственный мужчина, который проявил интерес…

Даниэла решила, что лучшим способом будет убежать в книгу. Небольшое любовное приключение, пусть и вымышленное и чужое — ей просто хотелось взбодриться, и неважно, как. Выхватив первую же книгу наугад, она решила сходу прочесть описание: монах, влюбленный в прекрасную девушку, боролся с собственными чувствами, а потом — за ее внимание. Вполне подходило. Даниэла перевернула книгу, прочла название — «Эликсиры Сатаны», — пожала плечами и окончательно решила, что книга ей подходит.

Она устроилась на краю дивана, под теплым светом лампы, и начала читать. Книга походила на один из десятков романов, которые Даниэла выбирала от возмущения бессмысленной и беспощадной рациональностью всего, что ее окружало. И всех. Сама история в книге ее возмущения не разделяла и набирала темп очень неспешно: настолько, что немного заскучав спустя десяток-другой страниц, Даниэла решила сходить за чаем и какими-нибудь сладостями.

Результат остался в уголке очередной страницы крохотным пятном от шоколадной крошки с печенья. Которое, к слову, замечательно с чаем сочеталось, так что Даниэла не расстроилась. Потом она даже не заметила, как монах успел рассказать про свой путь от рождения до поступления на службу — и что было потом; и когда она, казалось, подобралась наконец к описанию дьявола, которому полагалось героя склонять ко злу, она услышала голос.

— А я и не сомневалась, что найду тебя здесь.

Даниэла знала его; ей захотелось подпрыгнуть — наконец-то станет легче, наконец-то кто-то родной появился в замке. Между тем взгляд ее заметался по залу, а потом остановился на фигуре у одного из входов; встав на пороге, Альсина опиралась на арку в косвенном направлении. Одета она была только что с дороги и придерживала обеими руками полушубок, наброшенный на плечи. Ее лицо удивило непривычной бледностью, а взгляд больших, холодных, неподвижных глаз обжег острием кинжала.

Даниэле столько хотелось рассказать. О стольком хотелось узнать. Даниэле не хватило бы силы воли даже подняться со своего места — точно не под этим взглядом, тяжелым, невыносимо чуждом, обрамленным чернотой густой подводки. Ее было больше, чем обычно, а тени были темнее, чем обычно, и косметикой Альсина пыталась не подчеркнуть что-то, как обычно, — а скрыть.

Но и об этом Даниэла не посмела бы спросить.

— Я скучала, — только и сказала она.

Взгляд Альсины сорвался и полоснул воздух возле ее плеча; Даниэла заметила, как на мгновение исказилось выражение лица ее матери. Всего секунда, но ее хватило; подумалось о том, что некоторые клинки — обоюдоострые.

— Я слышала, взаимопонимания вы с доктором не нашли, — безучастно отметила Альсина, с усилием снова посмотрев на дочь. Ее расслабленная и властная, на первый взгляд, поза нарочитостью выдавала, как ей хотелось уйти. Даниэле от этого было не по себе: если даже самообладания Альсины едва хватало, случилось что-то серьезное.

Вопрос застрял поперек горла полубезумным воплем.

— Нет, — сдавленно ответила Даниэла. — Мы разругались в пух и прах. Я виновата…

Не встретив осуждения, она почувствовала прилив энергии и смелости. Или просто не смогла помолчать:

— Это была моя вина, зря я это сделала. Нужно было послушать его, а я уперлась, как носорог, и сделала только хуже… И мне жаль, что из-за меня ты впустую потратилась на него, или что я… опозорила тебя, мне нужно было вести себя по-другому. Не нужно было слушать Бернадетт, если бы я ее не послушала, все было бы…

— Бернадетт, — саркастично прервала Альсина, — девчонка Беневиенто, которой здесь не место. В ее роду интеллект туговатых детей передается с кровью, и я не удивлена, что их семейное дело — возня с куклами; приводить ее сюда было ошибкой.

Даниэла вспомнила, какой напуганной Бернадетт выглядела, и каким обидным это зрелище было. Вдруг она почувствовала, что яд, которым сочились слова ее почему-то злой как фурия матери, ей самой вполне приятен.

Может, Даниэла и ошиблась. Может, она виновата. Но много ли это значит, если она имела дело с кем-то таким недостойным?

— И все равно мне жаль, что я ослушалась доктора, которого ты наняла, — осторожно проговорила Даниэла.

— Тем не менее, все в порядке, насколько я могу судить. Моро — неплохой доктор, но при всем своем высокомерии он жутко сочувствует бесхвостым, которых препарирует — как вчера подтвердилось, из-за того, что сам относится к ним… душевной организацией. Он не смог с тобой справиться, дорогая. Только и всего.

Сработало. Даниэла почувствовала, как плечам стало легче, а щекам — теплее: она не смогла бы вот так о ком-то отзываться, но ей нравилось. Это было несправедливо, и бедняга Моро такого не заслужил — но Даниэле хотелось выточить об него когти за то, что он все-таки со своей работой не справился; и если он сам при этом никак не страдал — так даже лучше.

— Бесхвостый? — хихикнула Даниэла.

Альсина, казалось, не сразу отвлеклась от своего праведного гнева, потом еще мгновение она осознавала, что случилось — и только потом уголок ее губ дернулся. Усмешка вышла снисходительной, теплой и очень красивой, но Альсина прогнала ее движением головы.

— Я пойду к себе, — сообщила она. — И я не хочу, чтобы до обеда меня беспокоили.

— Но я…

— Ты меня слышала.

Даниэла поникла, как будто ее хребет ослабел и держать осанку стало невыносимо тяжело. От горечи в горле хотелось поморщиться, сердце колотилось как после бега; Даниэле хотелось только вскочить и закричать: «Да объясни уже, что происходит!» — но осознание, что ее все равно не услышат, угрожающе вдавливало в подушки дивана и не позволяло двигаться.

Стук каблуков пропадал под толщей темноты и тишины безразличного замка.

Какое-то время Даниэла пыталась дочитать книгу, но она не видела страниц, листая их; хотелось уйти, хотелось остаться; хотелось забиться в угол, хотелось закричать во всю силу легких; хотелось наскрести смелость и потребовать объяснений, хотелось всем видом показать свое равнодушие — в надежде, что это принесет такую же боль, какую Даниэла испытывала сама. Хотелось обнять кого-нибудь, чье тепло важно.

Вот только ее мать не подпустила бы. И ни одной из старших сестер не было рядом.

Бросив книгу, Даниэла выскочила в коридор и нараспашку открыла окно. Тут же подалась навстречу тонкая свежесть с чуть металлическим запахом от тающего снега и травы и листьев под ним; еще через мгновение Даниэла почувствовала, как уличный воздух приятно касается кожи. Ей не хотелось выстужать библиотеку, но отчаянно хотелось отвлечься. Глубокий медленный вдох помог — под опущенными веками бешено отсверкали молнии, а потом распустились белесые цветы.

Даниэла присела на подоконник так, чтобы видеть пейзаж за окном. Внизу на холмах растянулись ряды виноградника, цепляющегося за опоры скрюченными голыми ветвями; в лужах отражалось небо, так что лозы будто повисли в непроглядной серости и царапали ее. А дальше начинался лес, а за ним — едва различимые горы. В другое время такая картина нагнала бы на Даниэлу тоску, но в этот раз еще хуже она сделать не могла.

Кто-то шел по коридору; резко обернувшись, Даниэла застала горничную врасплох. На третьей встрече за день стоило спросить ее имя, но вместо этого Даниэла произнесла:

— Вы можете сказать, чтобы к обеду накрыли пораньше?

— Дак ведь готовят уже.

Не получилось.

Горничная ушла, получив кивок, и Даниэла снова отвернулась к окну. И зачем она вообще пыталась приблизить встречу с матерью? Той не было дела до того, что с Даниэлой происходило. Как и сестрам: даже Бэла не звонила и не писала. Даниэле оставалось только ждать и надеяться, что она ошиблась. Что семья не пыталась вычеркнуть ее из своей жизни, как все больше казалось с каждым часом.

Она снова посмотрела на виноградник, пытаясь вспомнить, может ли какой-нибудь сорт созреть весной: новый сезон виноделия мог занять всех, включая ее. Она могла бы помогать со сбором винограда или с важным видом следить за производством — или помогать матери, дела которой за пределами винодельни только множились. Может, хотя бы родовая традиция напомнит, что семья — это не пустой звук.

Даниэла вздрогнула.

Внизу, меж стен винограда, стояла черная фигура. Безразличная до того, что колючие лозы царапали ее или цеплялись за пальто; нет, мертвые острые стебли его сплетали — того, чей силуэт замер под окнами. Он поднял голову и очень приветливо посмотрел на Даниэлу из-под полей своей проклятой шляпы. «Ты живешь в мире иллюзий, — говорила его отвратительная идеальная улыбка, холодно и влажно касаясь Даниэлы сквозь проем открытого окна. — Но вот они рушатся, и ты понимаешь, что ты совсем одинока. Так же одинока, как и все мы. Тебе придется справлять самой, потому что ты больше никому не нужна. Ты не нужна даже самой себе, Мо-ни-ка».

Он стоял в сотне, а то и в двух, метрах от нее, и он же шептал ей прямо на ухо не двигающимися губами, ледяной голос царапал слух, сладость и размеренность речи душила — Даниэла не могла пошевелиться.

«Они не помогут, они не любят тебя, они избавятся от тебя при первой возможности, и тогда ты поймешь, что я прав, что ты — моя».

Даниэла спрыгнула с подоконника и захлопнула створку так резко, что угрожающе звякнуло стекло. Пятясь, она не могла отвести взгляд от окна; сияющий серый прямоугольник отделял ее от существа, караулящего внизу; вид его, лезущего в окно, не позволял повернуться спиной. Боль вспыхнула в локте и разлетелась копьями по всей руке — а потом грохнулась на пол статуэтка, задетая Даниэлой. И вот тогда Даниэла побежала.

Дверь в комнату Альсины, прямая и добротно сделанная, выделялась на фоне пугающего хаоса реальности; Даниэла не засомневалась ни на секунду, прежде чем напористо постучать. Не имело значения, что ей за это будет. Не имело значения ничего, кроме безумца, который ошивался возле дома — только Альсина знала, что с ним сделать. Даниэла не придумала бы. Не смогла бы.

Ей не ответили. «Это важно! — прикрикнула она. — И срочно! Я бы не пришла сюда просто так…» В конце концов она дернула ручку и, пронесясь через всю смежную комнату, поняла, что спальня была пуста. Эта пустота влепила отрезвляющую пощечину.

Перед глазами миражом возникла Альсина с ее невыразимой болью в чересчур накрашенных глазах; Альсина хотела побыть одной. «Это всего лишь человек, — подумала Даниэла, прислонившись спиной к стене. — Просто человек. Он ничего не сделает. Пусть даже от него несет мертвечиной… Может, он вообще мертв».

Собственная мысль застала ее врасплох. «Он мертв», — повторила про себя Даниэла. И почему-то вместо ужаса эта фраза вызвала облегчение. Все стало понятнее и проще — он мертв.

— Он мертв, — прошептала Даниэла. — Он мертв. Он мертв.

И поэтому его можно больше не бояться.

Она ущипнула переносицу и глубоко вдохнула пару раз, а потом обвела комнату взглядом. Хозяйская спальня была немного больше, чем у Даниэлы — в таком пространстве она терялась бы и считала себя слишком маленькой и уязвимой, но Альсине оно подходило в самый раз. Горели искусные светильники, разбавляя серость света из окна теплом. Во всем царил идеальный порядок, но эти забытые торшеры и небрежно брошенное на постели платье разбавляли спокойное пастельное величие нервозностью. Что-то все еще было не так, но Даниэла могла только надеяться узнать, что.

Она убедилась, что не оставит следов, вышла и закрыла за собой двери. То же самое она проделала в передней, которую Альсина называла l'antichambre и поправляла, если кто-то выбирал другое название — поэтому Даниэла просто говорила «та комната». Но теперь Альсины не было рядом, да и, скорее всего, теперь ей было бы все равно, так что Даниэла могла говорить и думать что угодно. Она поправила носком уголок ковра, о который споткнулась минутой ранее, глянула на часы напоследок и вышла в коридор.

До обеда оставалась уйма времени. Коридор, огибающий пространство над холлом, вел мимо спальни Кассандры, потом Бэлы, потом — самой Даниэлы; она решила вздремнуть, но дверь в чужую комнату поманила и не позволила сделать и шагу дальше. Помявшись немного, Даниэла вошла.

Она не знала, что ожидала обнаружить — но точно не такой бардак в комнате, в которой жила Бэла. Так наплевательски и торопливо разбросать вещи могла Кассандра, но не она; ураган, который здесь прошелся, не удосужился даже захлопнуть дверцы шкафа. Не задумываясь, что делает, Даниэла подошла к постели и убрала одно платье на свое место. А потом еще одно. Только потом она зажмурилась и тряхнула головой — нет, пока Бэлы нет, стоило только сделать хуже в порядке мести за все хорошее.

А потом подумалось, что Бэла может вообще не вернуться — и выходки типичной младшей сестры окажутся неуместными.

В этой комнате стены были темными, так что ее воздух уютно давил на плечи — Даниэла решила задержаться. Никто не узнает, что она здесь делала. Никто не заметит, если она позаимствует, например, косметику — или подумают на Кассандру.

На туалетном столике стояли духи, которыми Бэла редко пользовалась: их взрослая сладость сразу подсказала, почему. Вряд ли Бэла их выбирала. Палетка с тенями и кисти оказались в выдвижном ящичке, и они радостно сверкнули окантовкой — наверное, тоже чувствовали себя брошенными и ненужными. Даниэла улыбнулась, схватила еще и карандаш для глаз и на мгновение представила, как будет делать такой же макияж, как у старшей сестры. Ей всегда нравилось, как Бэла красилась — но никогда не хватало смелости это повторять.

Улыбнувшись, Даниэла повернулась к выходу — и оцепенела.

Бэла стояла в дверном проеме. От ее взгляда стало не по себе.