— Игорь!

— Мргх? — сдавленно уточняет он.

Потому что как-то слегка неудобно говорить, когда тебя битой мордой в старый продавленный диван уткнули; Юля на нем разве что не расселась, хозяйски на диване развалилась, а сама все глядит напряженно на его израненную спину, и этот взгляд Игорь чувствует между лопаток еще одним глубоким кровоточащим порезом.

Больно-больно-больно. Бесконечное жжение гуляет по спине, и ему в какой-то особенно безумный момент кажется, что его подожгли. Что кто-то подло отмотал время назад, к делу Чумного доктора, и он снова чувствует запах химозной дряни из огнемета, и Игорь в болезненном полусне дергается, напрягается, а Юля склоняется над ним — с запахом легких духов, с теплой аккуратной рукой, с этим ее успокаивающим шиканьем.

— Тебе не кажется, что драка в баре — это стремное клише? — наконец спрашивает Юля, выдержав паузу многозначительную. Он слышит пощелкивание щипчиков — это она готовится подцепить застрявший в плоти осколок. — Тобой опять разбили окно?

— Двери, — бурчит Игорь, неудобно выворачиваясь, чтоб можно было нормально говорить. — Это были стеклянные двери. Кто нахер их ставит в баре? Пижонское какое-то место, мне не понравилось.

Юля говорит что-то вроде: «Еще бы».

Она приходит, не чтобы штопать его раны, но каждый раз так получается — как будто вселенная намекает ей, что лучше бы идти не в журналистику, а в сестры милосердия. Руки у Юли твердые, поставленные. Чтобы камера не дрожала. И сейчас, когда она стекло из него вынимает и тихонько сбрасывает в сторону, они тоже не дрожат.

Когда Игорь представляет ее аккуратные пальцы в крови — алой, под цвет волос, — ему хочется вскочить и броситься ее отмывать, суетливо, совершенно бестолково, и это определенно что-то новое для человека, которому и на свою спину-то плевать. Это свое бережное чувство он старательно лелеет и никому не показывает.

— Гром, ты дурак, — с особым наслаждением говорит Юля, проводя свою тонкую операцию; немного рычит, растягивая это грозное «р-р». — На тебе живого места скоро не останется, ты знаешь?

Он молчит; закрывает глаза, варится в своей боли. В кои-то веки можно не думать вообще. Расслабиться и подставить Юле спину стало слишком естественно, несмотря на все ее уловки с жучками, слишком доверительно. Юля уверенно захватывает его жизнь. Он в ней не сомневается ни на минуту — как и в том, что она не откажет.

Пинцет сухо щелкает, от колкости стекла сводит зубы. Агония побеждает. У него остается только уютная чердачная тишина, прерываемая только каким-то вязким капаньем (сука, опять крыша течет!) и тихим, сосредоточенным дыханием Юли. Представляя, как она закусывает губу от усердия, Игорь ловит себя на том, что он разморенно, довольно улыбается, несмотря ни на что.

Скашивает взгляд на черно-белую газету, постеленную на табуретку. Окровавленные осколки поблескивают в полутьме, как драгоценные камни — было у него недавно такое дело… Юля работает ювелирно, бережно. Придерживает его за загривок, чтобы не вертелся. Так, как нужно.

— Хоть бы о ребенке позаботился… — цыкает она. — Вечно в самое пекло.

— О каком еще ребенке? — в бреду уточняет Игорь.

— О Диме! Или за тобой еще какие-то дети бегают?

— За мной много кто бегает. Догнали вот.

Игорь лениво представляет, что он делал бы, если бы Юля оказалась трепетной дамочкой, которая заламывала бы руки, увидев его раненным, и кидалась с тревожным: «Любимый, ты жив?» Нет, эта конкретная Юля Пчелкина его скорее собственноручно добьет, если он куда-то еще угодит. И не то чтобы Игорю это не нравится.

— Опять о своих расследованиях думаешь, — полушутливо ворчит Юля.

— Нет, о параллельных вселенных.

Она тихо хмыкает. Он чувствует ее дыхание на ранах. На вскрытом мясе изрезанной спины. Юля наклоняется и вглядывается, чтобы ничего не пропустить, не оставить в нем стеклянную крошку, и делает это удивительно спокойно.

Их прошлая глупая вражда стирается вот так, в вечерах, пропахших слегка железным. Игорь иногда шутит, что мог бы расплатиться за ноутбук кровью.

— Сейчас будет больно, — говорит она, судя по всему, вскрывая перекись — все, что в полупустой аптечке нашлось. Игорю плевать, лишь бы раны не загноились. — Игорь, тебе не страшно? Тебя убить могут.

Буднично так, ровно.

— Нет. Ты же напишешь мне хороший некролог. Про борьбу с преступностью.

Стискивает зубы и негромко шипит.

Больно ему большую часть жизни.

Он тихо сидит, когда Юля возится с бинтами, пытается приноровиться, чтобы они плотно закрыли порезы, но не сковывали движения — она слишком отчетливо понимает, что завтра Игорь снова побежит за каким-нибудь ублюдком. Просто не думая сорвется, как цепной пес. Потому что это у него в инстинктах выписано. Вычеканено.

Юля садится удобнее, прислоняется к его плечу. Молчание почти неловкое, но Игорь рассеянно собирает мысли; свежий кипяток предложить? газету выкинуть? поцеловать Юлю?

С погонями и драками у него как-то попроще выходит.

Юля тонкие пальцы вплетает ему в волосы на затылке; встрепанные вихры цепляются за кольцо, чуть дергают. А Юля ласково почесывает, вздыхает что-то — вроде как, в профиль на него смотрит. Игорь усмехается уголком рта: это ей повезло, что фингал с другой стороны, иначе картинка не была бы такой героической. Юля устало тянет руку, касается шрама над бровью, проводит черточку.

Почему-то Игорь тянется за ее ладонью. Вдыхает ее запах с запястья. Маки. Почему-то он уверен, что так сладко-дурманно пахнут пышные алые маки, покачивающие тяжелыми соцветиями от легкого ветра.

— Я не хочу твой некролог писать, майор Гром, ясно? — свирепо говорит Юля. Голос дребезжит осколками стекла. — Живи. Живи, Игорь, пожалуйста.

И как ее тут не послушаться.