Погода в Петербурге противная, слякотная. После недель распаренной душной жары приходит надоедливый дождик — даже не ливень, грохочущий и грозный, а нечто странное, неприятно-холодное, змейками заползающее за воротник. Небо громоздится серыми комьями, давит на голову, и Игорь Гром с усталостью замечает, что его продирает какая-то непонятная звериная тоска, когда он глядит сквозь большое полукруглое окно на нахмуренный город. Неприятное чувство.

Они с Димой сидят, разбираются с уликами; где-то на кухне уютно кипит чайник, и напарник довольно улыбается, предчувствуя короткий перерыв. Юля притащила в разваливающуюся квартиру Игоря вкусный байховый чай, вроде как для себя, когда заглянет, но они все его без зазрения совести пьют, а Димка принес какие-то сладости, варенье в баночке. Почему-то кажется, что домашнее, свое.

— Эх, опять дощь, — тяжко вздыхает Дима, поднимая нос от бумажек к окну, и задумчиво чешет тонкую светлую бровь. «Дождь» у него выходит совсем несерьезный, мягко-шипящий.

— Ебаные москвичи, — устало бормочет Игорь.

Игорь Гром же полицейский, он в целом человек толерантный, конечно, всяких людей на работе видел, ему-то что, какая разница. Но ебаные москвичи.

Димка аж дергается, может быть, смущенный тем, как Игорь ругается — он не то чтобы часто так говорит, на работе почти никогда. Лается, ворчит, огрызается, как сердитая насупленная дворняга, но не орет матом, как раздраконенный Прокопенко — вот у Федора Иваныча заслушаешься. Игорь ухмыляется, чувствуя себя мальчишкой-хулиганом, который выводит на стене три буквы.

— Дим, а чего ты в Москве не остался? — спрашивает Игорь. — Столица мира, как-никак. Третий Рим.

Это логично, если думать взвешенно, с прицелом на будущее, а Дима умный малый, только не амбициозный, простой очень. Его бы в той Москве сожрали — вот такие люди с акульей улыбкой, что иногда к ним наведываются со своим важным экспертным мнением. Димка не такой совсем, хотя зубы учится показывать.

— Там все какое-то… знаешь, выхолощенное, — умно говорит Дима, складно, как будто сам об этом много думал такими тоскливыми поздними вечерами. — Мне не нравилось, что все очень высокомерные.

— Как я поначалу? — мирно переспрашивает Игорь. Давит на свои раны: дурак слепой, не рассмотрел сразу в смешном мальчишке гончего пса, чуть не забил его — вина накрывает тихая, но отчетливая.

— Ты просто грубиян, — негромко спорит Дима, сглаживая улыбкой. — А в Москве люди на тебя как бы с трона смотрят. Я после митинга решил уезжать, — неожиданно признается, как будто само у него срывается, но отступать теперь некуда — рассказывать придется. — Игорь, я чай принесу?

Он отмахивается — валяй, мол, чувствуй себя как дома. Люстра над ним насмешливо скрипит, дом у него старый и своенравный, и это Игорь не сходит с ума, это есть такое в старых петербургских квартирах, которые видели разную власть и разных людей, — характер. Игорь протягивает ноги на диване, откидывает голову.

Митинг, значит. Он не помнит, что там у Димки в переводных бумажках, в то время Игорю было искренне наплевать на всю макулатуру, в его голове тревожно вертелись мысли о Чумном докторе и о его объятых пламенем жертвах. Но помнит, как у Димы глаза загораются, когда он о справедливости говорит — потому что верит, потому что это именно то, за чем перевелся в хмурый дождливый город.

— Вас, что ли, бить людей заставляли? — спрашивает Игорь, когда Дима возвращается с кружками и бутербродом — он малиновое варенье на кусок хлеба намазывает и ест его так, странный человек. — Это ж Росгвардия… Да и вы зеленые совсем, Дим, они охуели там?

Игорь перехватывает одну кружку, кивает.

— Нас просто поставили, потому что людей не хватало, — немного извиняющимся тоном говорит Дима, как будто стыдится того, что оказался там, на площади, или где они стояли — но противиться приказам не мог. — Наверное, я не понимал, как это страшно, пока не оказался в самой гуще. Когда люди сходят с ума и бросаются друг на друга. Они же обо всем забывают! — болезненно ежится Дима.

— Тебя там не смяли? Не поранили?

— Да нет, нет, все нормально, — встряхивает головой он. — Но я верю в то, что все это неправильно. Что мы не должны мешать людям отстаивать свою гражданскую позицию, если они никому не причиняют зла! А там все были хороши: и полицейские, и провокаторы с шашками дымовыми… Я людей пытался вывести, чтобы их не затоптали, — поясняет Дима совсем без гордости, обыденно. — Знаешь, совсем ребята молодые, моложе меня. Только я их выводил, а их наши же и хватали — и на пятнадцать суток. И начальство со мной потом говорило, мол, так их. И мне так противно стало.

Где-то там прячется другой Дима Дубин — отважный, куда более взрослый, чем кажется, стойкий и уверенный в своей правоте. Тот самый, который кинулся на психопата с огнеметами с одним только шлангом с водой. Потому что Дима не думает, он делает правильно, вот и все.

— У нас здесь тоже… разгоняют, — замечает Игорь. Сам он держится подальше, и за это немного досадно, неловко под пристальным взглядом напарника — Игорь играет в аполитичность, потому что так проще, потому что ему хватает проблем на работе и поехавших убийц, чтобы еще лезть в политику.

Дима знает, что бить людей плохо, неправильно, и это не детсадовская убежденность, а какой-то стержень в нем, стальной каркас, который позволяет не рассыпаться от всех ударов судьбы. Конечно, работа с Игорем для него испытание; у Игоря всегда содранные костяшки, даже сейчас, подпекшиеся бурым, чешутся и ноют. На избиение спившихся ублюдков в доках Дима еще может закрыть глаза. Но не когда черная толпа, поблескивающая шлемами, месит детей.

— Они говорили об этом как о чем-то забавном, — угрюмо говорит Дима. — Как будто они не детей хватают — чтобы другим неповадно было. И мне все равно стало, куда идти, но я подумал, что здесь, в родном городе, я что-нибудь получше смогу сделать. Люди тут другие немного. Крепче друг за друга держатся. Игорь, у тебя чай остынет, — вдруг невпопад замечает Дима.

— Я кипяток не люблю.

Хотя думает он совсем не про чай, конечно.

— Когда мы с Юлей ехали тебя выручать, я видел, что толпа захватила улицы, и мне стало страшно, потому что я не знал, кого должен защищать, — признается Дима, обводя выщербленный краешек кружки по кругу. — Да, там были бандиты, но и те люди, которые хотели… справедливости. Все это неправильно.

— Никогда у людей не бывает правильно, — говорит Игорь. — Такие уж мы. Дим, я не смыслю в политике, я такой вот, ничего не попишешь. Но мы с тобой не так уж плохо справляемся, если защищаем тех, кого получается. И холодильники.

— Всю жизнь мне припоминать будешь? — обижается Дима. — Я рад, Игорь. Что я именно здесь. И что мы занимаемся нашими делами. На душе легче.

Он улыбается почти умиротворенно, довольно, а потом бросает взгляд на распечатки и снова вздыхает, понимая, сколько впереди работы. Дождь шуршит за окном — почти уютно, тихонько так.

— Дим?

— А?

— А ты как «булочную» говоришь? Булош-шная?

Игорь хохочет, а Димка тщетно пытается спрятать красное лицо за кружкой с чаем.