Дышать так, что воздуха после каждого вдоха недостаточно, — сродни пытке. Давящий на горло ошейник непременно оставит на непривычной к такому обращению коже красные отметины, имеющие весьма высокий шанс превратиться в синяки. Подумать только, что какой-то эластичный кусок жесткой кожи может причинять столько нестерпимых неудобств. Впрочем, все это ничто по сравнению с крошащейся гордостью, безжалостно раздираемой на части надменными словами. Впрочем, Асано терпит.

— Ну как? Не сильно давит? Знаешь, если бы я знал, что тебе так пойдет!..

Акабане замолкает. Даже пристыженный, Асано производит впечатление гордеца, что так просто не расколется, сопротивляясь ситуации. Униженный, но все же как-то сохраняющий достоинство, изголодавшемуся по трудной жертве Акабане он кажется неиссякаемым рогом изобилия. Заставлять обычного человека пресмыкаться перед собой ради какой-то «мелочи» труда не составляет, а вот вынуждать склонять голову кого-то с сильной волей оказывается слишком уж сладким удовольствием. Рыжий буквально чувствует, как пустеет в голове от пьянящей эйфории всесилия, а ведь Асано все еще как-то сохраняет внешнее спокойствие, пусть и сидит в довольно унизительной позе: на пятках, положив ладони на колени, походя на самурая, готового к обезглавливанию; его отнюдь не беспокоят свисающий с шеи цепной шлейф и мешающий дышать ошейник фиалкового, подобранного под его глаза цвета; он гордо смотрит вверх.

Все впечатление пропадает, стоит только слегка потянуть короткую привязь, вынуждая его чуть выше поднять голову — напускное безразличие Асано сменяется упрямым горящим взглядом, сожалением своего бессилия, и Акабане в очередной раз издает смешок, с демоническим наслаждением упиваясь его вынужденным послушным подчинением, ведь, как приз в их споре, теперь он может творить с ним все, что заблагорассудится. Абсолютно все. ВСЕ! И это «все» настолько великолепно, что льется через край самодовольства целым водопадом наипрекраснейших чувств, достаточным, чтобы едва не терять голову.

— Ролевые игры? Серьезно? — Асано пытается казаться незаинтересованным, но то, как он едва заметно кусает щеки изнутри, сдерживая эмоции, выдает его с головой. «Все» волнует его не меньше. Это подчинение обещанием трогает воспоминания о неприятных манипуляциях над ним отца и, что странно, чего он не признает даже себе, приносит некое облегчение от чувства осознания, что ему не придется ничего делать самому. Он этого не обещал.

Акабане присаживается рядом на корточки, любопытно, словно кошка, изгибая шею, наклоняя голову то направо, то налево, будто видя Асано впервые, проявляя незаинтересованность школьника, находящегося в музее и осматривающего искусство чисто из скуки. Однако глаза его выдают. Странным то, что спустя пару мгновений Акабане прижимает свои губы к чужим, они оба не считают. Таковым становится следующее действие рыжего: он неожиданно отстраняется и, не дожидаясь озадаченности, больно хватает Асано за щеку, щипая, оттягивая кожу в сторону, так, что видно зубы.

Молчание — ответ на выходку, однако Акабане и не надо ничего кроме визуального эффекта — разочарованного сменой его настроения лица, которому он придает выражение театральной маски, правая половина которой счастлива, а левая в гневе. Он хохочет от души. Асано злится, но не реагирует, что порождает идею для следующей спонтанности: Акабане принимается его щекотать. Застав врасплох, он выжимает из Асано несколько забавных звуков, затем сменяющихся сдержанными смешками, когда тот кусает губы, строя «недостойные» выражения, да очень несвойственным сиянием глаз на покрасневшем от недостатка воздуха лице. Акабане тянет цепь на себя, как только оживленный взгляд прячется за веками, желая вернуть его и добавить возмущения. Он разочаровывается, не слыша в ответ на свои выходки абсолютно ничего.

Асано дышит мелко, но ровно, держа себя в руках достаточно, чтобы вновь придать спине вид прямой струны, однако не справляется и проявляет стыдливую ярость сжатыми в кулаки ладонями и, что едва заметно, приподнятыми уголками губ в насмешке над возлюбленным, лицо которого выдает обиду на отсутствие слов. Выдавливая из себя остатки самодовольства, Асано, будто и не роняя пару секунд назад лица, вновь превращается в самурая, выдерживая непривычное унизительное звяканье цепи, когда его шею без согласия тянут вверх. Глаза Асано блестят упрямством, находя идентичное отражение во взгляде Акабане, что возвращает их к началу, пусть теперь еще больше неравному.