— Я тебя прокляну, — заверяет Тсукишима, подорвавшись с кресла. Куроо открывает глаза и слабо фыркает.

— Не я виноват, что ты разучился проходить демоническую защиту. Кто-то мало практиковался.

— По-твоему каждый второй маг выстраивает вокруг своего подсознания силу демонов? Не все такие сумасшедшие.

Куроо не отвечает, лениво потягивается, откидывается на спинку кресла. Его совершенно не волнует, что Тсукишима не может проникнуть к нему в сон уже четвертый раз. Его взгляд медленно скользит по Кею, усиливая напряжение.

Этот барьер был и раньше — непроглядная тьма на входе, от которой перехватывает дыхание, полная пустота, будто дорога не в сон — в бездну. Отчасти поэтому Куроо искал медиумов: не все умели и могли прокладывать пути, не вредя защите и не запутываясь в ней. Она — его королевская мантия, которую приходится поднимать и нести послушным сопровождающим.

Покорность медиума, пусть и притворная, спасает ему жизнь.

Тсукишима — извилистая река тоски, спокойствия и юного смеха, потому что его смех не поддается времени и трещинам.

Он проходит по кабинету, успокаивает сердце, ждет, когда ощущение тьмы, заполнившее его изнутри, исчезнет.

— Расслабься. Ты редко совершаешь ошибки и с чем-то не справляешься. Нужно учиться получать от этого удовольствие.

Терпение Тсукишимы опасно звенит.

— Предлагаешь мне радоваться, что я не могу выполнить свою работу?

— Я предлагаю тебе перестать дергаться. Маги тоже должны подстраиваться под медиумов, — ладони Куроо скользят по карманам брюк. Тсукишима смотрит, как расправляются складки, ткань натягивается на бедрах, и нервно делает еще шаг в сторону. — Тебе дать какой-нибудь амулет?

— У меня с собой.

Куроо поворачивает к нему голову, рассматривает. Белый круг луны вышит изнутри ворота пиджака, его невозможно заметить даже если искать магию — слишком туманная и воздушная сила. Таким должен быть и медиум — незаметным для чужого сна, его частью, которая пройдет сквозь защиту, не навредив ей. Только вот тьма Куроо поглощает все, что к нему движется, и он не может ее ослабить, хоть самому стать ночью.

Мысль обрывается, важно повиснув звенящей трелью, и Тсукишима хмурится.

Можно было и с самого начала догадаться.

Два года назад, когда Тсукишима только сталкивался с демоническим во снах, он держал вещи магов, чтобы проскальзывать к ним было легче. Тсукишима смотрит на кольца на руках Куроо — блеск силы и власти.

— Помнишь, как в первый раз? Дай мне свое кольцо.

— Имеет значение, какое?

— Не знаю. Они все зачарованы?

Куроо хмыкает и протягивает к нему руку, позволяя их разглядеть. Тсукишима шагает ближе, берет руку Куроо и наклоняется, рассматривая длинные пальцы.

— Одно из них нет, просто оно мне дорого.

— А. Это? — Тсукишима легко стучит по знакомому узору на серебре. — Его я помню.

Loreena McKennitt — The Mystic’s Dream

Гравировка широкого кольца — саягата, притягивающая долголетие. Рука Куроо вздрагивает, и Тсукишима отстраняется, но чужие пальцы мягко перехватывают его запястье.

— Да не сбегай, я просто удивился, что ты угадал. Тебе его дать?

Остальные кольца зловеще сверкают, и Тсукишима чувствует, как от каждого исходит какая-то древняя, неукротимая сила, похожая на ту, что сквозит во взгляде Куроо, когда тот здоровается с демонами, широко улыбаясь — сильные осенние ветра, жар от любви и уверенности, мороз от решимости, яркость живых ночей и замершее на конце иглы, на кончиках пальцах у скулы невысказанное, неспетое, самое честное и самое пугающее. Воспоминания лижут огненными языками ребра Тсукишимы: чужая магия дымом заполняла все пространство внутри него, и вместе с ним просачивалось чувство, и оно устремилось к самому сердцу, и от удивления и силы он подавился воздухом, чувствуя себя внезапно голым и разбитым — неужели это то, что может находиться внутри него? неужели это то, что было сокрыто? И Куроо тогда обернулся на него, подсвеченный холодными созвездиями, обласканный морским воздухом:

— Кей, дыши.

И Тсукишима задышал.

Он выпрямляется немного резко, и хватка Куроо пропадает. Внутри — удар по тайко. Глухой. Короткий. Знающий. Губы Куроо в острой усмешке — сладким ядом, которого так хочется коснуться своими губами, сквозящее «помнишь? запомнил меня? скажи, что запомнил меня», и Тсукишима быстро облизывает губы. В глазах напротив возрождается прошлый огонь неукротимой воли и проложенных путей.

— Да, оно как раз знакомое.

— Хорошо, — Куроо опускает взгляд на свои руки, когда снимает кольцо, и громко вздыхает. — А я-то думал, мы будем держаться за руки.

Кей закатывает глаза.

— Ты же спишь.

— Ну, ты тоже. Мы же не будем ворочаться. Кстати, что будет, если медиум заснет первым? — он протягивает кольцо и с любопытством смотрит, как Тсукишима оглаживает его, вспоминая каждую неровность и каждый отголосок чужой души.

— Медиумы не спят во время работы, Куроо. Мы входим в чужой сон, а потом выходим.

— Но вы же засыпаете в процессе, не колдуя. Или это транс?

— Нет, мы просто… Не совсем внутри тела. У этого нет какого-то термина, мы просто появляемся в вашем подсознании, перенося собственное. Все инструменты и приемы берутся из собственного. Я думал, ты знаешь, как это работает.

Куроо хмыкает.

— Так делают только в Карасуно. Ты только что раскрыл секрет того, почему у вас такие великолепные медиумы. Большинство на самом деле засыпают, просто это незаметно.

Тсукишима одаривает Куроо скептическим взглядом.

— Я никому не расскажу, Тсукки, не волнуйся. В моем сердце достаточно благородства, разве ты не чувствуешь?

— Там достаточно наглости. А теперь засыпай, попробуем еще раз.

— Как много ты знаешь о моем сердце, — смеется Куроо, и Тсукишима глотает поднявшуюся в нем горечь.

— Спи.

Улыбка не исчезает с лица Куроо, когда он закрывает глаза. Тсукишима садится в кресло напротив — мягкая, приятная спинка встречает его напряженное тело. Куроо напротив спокоен и расслаблен, только где-то глубоко искрит что-то, что Кей еще не смог идентифицировать. Есть что-то странное, но ожидаемое в том, насколько Куроо спокоен сейчас — когда все под его контролем, нет неизведанных территорий и рисков. Немного странно, что ночью именно Тсукишима толкнул его на сделку.

Внутри Куроо тлеет нечто — кольцо в ладони становится горячее, поет на языках металлов тревогу, и Тсукишима боится, что его подозрения и ночные кошмары подтвердятся. Ему почти предложили любовь и обещания, и он сбежал от них, как сбегают наследники от трона, как Иуда колеблется от любви Христа — с болью в сердце и с сожалениями, и нервным укусом костяшек, потому что далеко не все побеги правильные, но сейчас, смотря на то, как разглаживается лицо Куроо, как его душа отзывается на взгляд медиума теплом и мягким стуком барабанов, вспоминая, как румянец расползается по щекам и шее, как приятно тяжела чужая рука на плече, а знакомое кольцо подходит и на его пальцы, Кей знает, что он отступил не зря. Потому что тогда он не осмеливался рисковать, не мог толкать вперед, не мог успокаивать свое сердце. Сейчас он знает, что оно бьется вместе с ударами тайко, и, пока ему дозволено, он рискнет пойти дальше.

Тсукишима с опозданием думает о бессонницах Акитеру, болезненных криках и усмешке Бокуто, но сильнее сосредотачивается на ритме барабанов. Мир Куроо огущается вокруг него теплом, клубами золотой пыли, запахом крови и ощущением тьмы самых страшных ночей в груди.

Страх на мгновение окатывает холодом.

Вокруг ничего не видно, только сила демонов и тягучая, величественная магия Куроо давят на оставшиеся органы чувств. Бергамот сменяется морским воздухом, и есть что-то индийское в древесных ароматах. С закрытыми глазами мир полыхает, но знакомое серебро в ладонях расплавляется в путеводную нить, и Тсукишима тянется на звук знакомого смеха, вытягивая руку с серебром куда-то вперед.

Спину поддерживает жесткий стул, руки чувствуют гладкое дерево. Тсукишима открывает глаза и щурится от закатного солнца, слишком большого, чтобы казаться находящимся на расстоянии ста пятидесяти миллионов километров — золото расплавляется над горизонтом, щедро одаривая теплом зал и витражи на нем, бросая разноцветные переливы на длинный стол, за которым сидит Кей.

Серебро вилки и ножа немного слепит его, и он не сразу замечает, что на стоящей перед ним тарелке — нечто кровавое. Тсукишима внимательнее осматривает огромный стол — вазы с засохшими цветами, разные блюда, только одна свободная тарелка во главе, и олень. Он лежит по центру, прямо перед Тсукишимой, с закрытыми глазами, на его рогах расцветают живые цветы. От осознания накатывает тошнота, но липкий ужас не успевает подняться по ногам к груди — его прерывает звук распахнутой двери.

— Привет, красавчик, — в голосе Куроо слышна добрая насмешка. Солнце проливает на него золото, и его глаза сияют. — Ты бы сразу сказал, что голоден, мы бы позавтракали.

— Я не… — Тсукишима обрывается, почувствовав, что на губах что-то есть. Он касается их — на пальцах остается кровь.

— Настоящий сердцеед, — Куроо расслабленно подходит к нему через весь зал, и от его шагов не доносится ни звука.

На протянутой руке — золотой цельный браслет, одно кольцо в виде уробороса на большом пальце. Куроо тянет из воздуха мокрое полотенце и аккуратно касается им губ и щек Тсукишимы.

— У меня в тарелке сердце? — запоздало спрашивает Тсукишима.

— Да. Не успел почувствовать, как пробовал?

— Не очень-то и хотелось…

Куроо задумчиво смотрит в тарелку. Тсукишима хмурится.

— Куроо, нет.

— Куроо, да.

— Ты не посмеешь. А что, если оно оленье? Тебе разве не мерзко?

— Он просто спит, Тсукки. Я бы не приглашал тебя в часть сна с мертвыми животными, вряд ли бы ты оценил. Поэтому, — Куроо наклоняется ближе, кулон — неизвестный оберег, он видит вырезанного на метале круга дракона, — качается перед лицом Тсукишимы. Куроо берет вилку и вонзает ее в сердце. — Я собираюсь попробовать.

Тсукишима смотрит на перемазанное кровью полотенце и складывает его так, чтобы потом предложить Куроо чистую сторону. Подняв глаза, он сталкивается с внимательным и серьезным взглядом.

Куроо хищно улыбается и откусывает часть сердца. Его губы становятся ярче от крови.

Он накалывает еще кусок направляет вилку ко рту Тсукишимы.

— Кусай, это вкусно. Не делай такое лицо — во сне не отравишься.

Тсукишима, немного поколебавшись, открывает рот.

Во рту вкус крови смешивается с мясом и медом.

— Знал, что понравится, — ухмыляется Куроо, и Тсукишима, чтобы его заткнуть, хватается за его запястье, берет еще мяса и направляет сердце обратно ко рту Куроо.

— У тебя странные представления о вкусах органов.

— Может быть, только мое такое.

Тсукишима швыряет в него полотенце.

— Ты скормил мне свое сердце?! — шипит он, сжимая рукой столешницу. Подскочить Кей не может — Куроо стоит вплотную к нему, склонившись ближе.

— Чудный деликатес.

Голос Куроо искрит смехом, вызывая тепло в груди. Тсукишима тонет в золоте чужой души — красота умирающего солнца, освещающая дороги, по которым трудолюбивые возвращаются с работы, влюбленные бегут друг к другу, а свободные останавливаются, чтобы посмотреть на небо; в душе Куроо бой тайко — ритм жизни, ритм решимости, ритм, который отзывается в Тсукишиме, и он не находит в себе силы улыбнуться, когда Куроо над ним пахнет сандалом и богом ночи, когда для него приоткрывается ощущение чужой судьбы — нить сквозь сердце проходит далеко в небо, сквозь стены больниц и университетов, сквозь кухни с разными кружками, сквозь леса и города; бесконечность Куроо Тецуро улыбается ему, как минутой назад, как вчера, как двадцать четыре луны тому, как где-то далеко, на небе и на кухне, и Кей думает, что если бы он был магом и мог сиять, то он бы отражал этот свет. Вкус меда начинает печь язык и губы, и Куроо, видимо, почувствовав то же самое, облизывается — Тсукишима смотрит на его рот.

Кулон Куроо висит между ними, от дракона исходит тепло. Черный шнур уходит за ткань синей рубашки — достаточно темной, чтобы не резать глаза, достаточно яркой, чтобы смотреть на обладателя. Выражение лица Куроо смягчается, будто он находит что-то, что искал.

— Как ты себя чувствуешь?

Тсукишима внутренне выдыхает, когда Куроо отстраняется.

— Нормально. У тебя очень четкие сны, — он оглаживает столешницу.

Олень моргает, поднимает голову.

— Я же говорил, что он живой!

Животное поднимается и уходит, сбрасывая тарелки со стола, они не долетают до пола и исчезают в воздухе. Остаются только цветы и ножи с вилками.

Бой тайко можно услышать теперь только напрягшись, и Тсукишима хмурится, когда слышит неровность ритма. У него закрадывается подозрение:

— Получается, твое сердце не стучит?

Куроо пожимает плечами.

— Я не чувствую, потому что во сне мы его с тобой съели. Хочешь — проверь.

Золотой браслет закрывает доступ к артерии, и Куроо снимает его легким движением — Тсукишима отстраненно наблюдает, как легко выскальзывает застежка из чужих пальцев. Он осторожно касается холодными пальцами чужой кожи.

Сердце должно биться даже во снах. Так и отличают мертвых или расколотых от живых и цельных. Кей помнит:

Ему снится кухня, воздух вокруг переплетен с запахом соевого соуса. Кухня знакомая до каждой царапины на шкафах, на столе — кружка с нарисованными звездами, еще слишком большая и тяжелая, чтобы ему было удобно ее держать, но он иногда ею пользуется — украдкой, мгновениями. Ему нравится представлять, что молоко в ней — млечный путь, и что он становится частью космоса.

Кею восемь. У него внутри цветет счастье — добрые руки матери и улыбка брата. Кею восемь, и это любимая цифра Акитеру, потому что она — красивая, бесконечная, приносящая удачу, поэтому он не боится быть любопытным и заглядывать туда, куда, по-хорошему, дети не должны приходить.

Кею восемь.

Акитеру четырнадцать, он хорошо высыпается, и эта кружка принадлежит ему.

Когда Кей дожидается появление Акитеру в этом сне, он пугается внезапных теней и хватает его за руки.

Акитеру четырнадцать, и во снах его сердце не бьется.

Кожа под пальцами Тсукишимы теплая. Кроме барабанов в ушах, здесь ничего не бьется.

Тсукишима вспоминает беспокойство Куроо и то темное начало, которое два года назад пыталось с ним заговорить, поэтому он улыбается.

— Все нормально. Но мне нужно еще кое-что проверить. Можешь пока расслабиться, я тебя позову.

— Хорошо, — легко соглашается Куроо, ослабляя контроль. Его взгляд становится туманным.

Aquilo — The Road Less Wandered

Сон Куроо — простор искусности и силы, и не сразу можно заметить, насколько болезненно пустое и одинокое все вокруг. Мертвый лебедь оживает на глазах у Тсукишимы и взмахивает перед ним крыльями.

Кей знает, что ищет. У него есть горький опыт и знание сердца Куроо.

Внутри узла сна, за двадцатым поворотом, на семнадцатой нити, он находит пустоту — полутьму, вуаль ночи и искренности, не сотканное материальное раскрывает то, по чему он тосковал, что когда-то пронзило его душу иголкой.

Луна отражается в озере, этот Куроо — нет. Он стоит у воды, держится за собственное запястье. Все вокруг — пустое, но наполненное. Озеро — черная гладь. Тецуро — черные дыры, затягивающие навсегда.

Акитеру несколько лет назад звонил, чтобы сказать:

— Черная дыра разорвала и съела звезду, и теперь выплюнула часть обратно. Кей. Мы должны с тобой сходить в планетарий, будто мы снова школьники.

— Как скажешь, — с улыбкой хмыкнул Тсукишима, игнорируя чересчур довольное лицо Сугавары.

Куроо замечает его и кивает.

— Что ты делаешь?

— Слушаю пульс.

Улыбка этого Куроо — смертельный удар, ядовитая стрела врага, нацеленная на твое сердце. Тсукишима чувствует обжигающий холод — здесь почему-то всегда идет снег. Куроо замирает статуей, его глаза горят огнем лесов, и сама его душа горит, но так холодно, так вьюжно, что самого Кея пробирает до костей, и эта открытая, лишенная стен и контроля душа Куроо болезненнее ауры демонов, потому что взгляд его лишен мягкости, лишен знания о будущем, потому что барабаны слышатся, как реквием.

— И как? — Тсукишима нервно сцепляет пальцы.

Взгляд Куроо — взгляд смертельно раненного.

— Есть. Не думал, что ты придешь ко мне.

— Не думал, что ты впустишь.

— О, я всегда буду ждать тебя, — улыбка-элегия.

Вот так открыто и сложно. Сердце бьется, все тайны раскрыты, есть только одна, которая озвучивается вот так.

— Я сбежал, — говорит Тсукишима, подходя к Куроо. Снежинки на нем не тают. — Я сбежал и был уверен, что ты прекратишь это.

— Ты сбежал, потому что боишься своих желаний, и потому что ты дурак.

— Да. Я дурак, — Кей закатывает глаза, когда улыбка Куроо превращается в усмешку. — Зачем ты меня ждешь?

— Зачем ты возвращаешься?

Я знаю, что ты знаешь, что я знаю.

— Ты знаешь ответ, — Тсукишима недовольно хмурится.

— Ну, ты тоже знаешь свой.

— Потому что ты меня зовешь.

Снег тихо падает между ними. У Куроо уязвимая улыбка.

Между прочим, из нас двоих, мир выбрал твою сторону. Он поддержит тебя, Тсукки. Пока мой — развалится. Нельзя жить с расколом внутри своей головы.

Тсукишима смотрит на Куроо, на его обнаженное сердце. Раскол породил ту искренность, которую люди сами в себе стараются скрыть, но только у Куроо часть души ходит отдельно от него, продолжает чувствовать, жить и действовать в рамках мира, которое сделало его подсознание. Тсукишима хочет разрушить этот мир, хочет взять Куроо и встряхнуть, чтобы вернуть ему самого себя, но его останавливает воспоминание собственного мира — крылья, пахнущие воском, смех Психеи, переходящий в плач.

Я знаю, что твое сердце болит, как и мое, — хочет сказать Тсукишима.

Сны Куроо всегда — страшная сказка, где ты растрачиваешься из-за ожидания — когда придет шторм, когда его усмешка растает, когда он скажет «попался», и ты увидишь, как тебя поглотила его ловушка. Крупицы демонического легко могут захватить мага, и тогда наступает болезненный конец. Тсукишима знает, насколько это опасно, но он все равно здесь.

Он возвращается каждый раз.

Он увяз в Куроо.

Остатки звезд взрываются у черных дыр.

Он его любит — болезненно, опасливо, обреченно. На самом деле, как только Куроо его отпустил, он сжал сердце Кея сильнее.

Мир не был на их стороне. Мир не был на стороне Куроо. Мир не был на стороне Акитеру.

Мир на стороне Кея.

Лунное отражение — его собственное, — снисходительно сияет под ними. Неужели ты до сих пор боишься? Неужели ты до сих пор ничего не можешь? Как долго ты будешь бежать?

Сны Куроо всегда — страшная сказка, но Тсукишима знает, что здесь ему никогда не навредят, и что бояться должен только Куроо, который не может невидимыми нитями собрать свою душу воедино, потому что так могут делать только медиумы-контрактники, которых практически нет. Зачем медиумам брать силу демонов и потом постоянно направлять заблудшие души к ним, когда маги справляются с этим лучше?

Тсукишима чувствует ледяной холод и внезапно нахлынувшее спокойствие. Он вернулся, и, если Куроо ему позволяет, то он останется здесь.

— Потому что я хочу быть рядом, — говорит Тсукишима. — Потому что я люблю тебя.

Лицо Куроо — лицо поражения.

— Это плохо закончится, разве ты не видишь?

— Я вижу тебя своим сердцем, а не глазами.

Так распадаются и возрождаются миры, так боги создавали людей, так полнолуние обретает большую силу, чем горящее солнце — красота секунд до катастроф, вечность остановок сердца. Тсукишима смеется, пока Куроо, кажется, задерживает дыхание.

— Как у тебя с пульсом сейчас?

— Ты чертово проклятие, Кей. Ты — проклятие, — бормочет Куроо севшим голосом.

Но выглядит он счастливым, и, все-таки, победившим.