Всю ночь я плохо спал. Сначала мне снилась мама, визг тормозов и удар, и я просыпался, зовя ее. Но как только она оставила меня в покое, явился этот богатенький паршивец Хэйтем. Он почему-то сидел передо мной полуголый и вытряхивал на себя белый порошок, хохоча, как злодей из мультиков. Поскольку я не видел Хэйтема раздетым, воображение рисовало ему темные соски и кубики из компьютерных игр. Я орал на него, но он не хотел уходить и все бегал за мной с черным пакетом и ржал.

      Я проснулся в холодном поту и в школу пришел в кои-то веки к первому уроку — оставаться дальше в постели было невыносимо. Наскоро проглотил сэндвичи с кофе и свалил, пока Том и Рон спали. Ничего, пройдусь пешком, зато хоть будет время размять ноги, привести мысли в порядок.

      Я почему-то ожидал, что увижу, как он такой выходит из Роллс-Ройса, медленно опуская ногу в блестящем ботинке на красную дорожку и дефилирует к школе под охраной бдительных шкафов-секьюрити, а от простых смертных его ограждают толстые шнуры из красного бархата. И все фоткают нашего мистера Неотразимость, а он злобно и пафосно улыбается, как придурок. Но нет, когда я пришел, Хэйтем уже был в школе, так что «Явление Христа народу» я не застал.

      Я нашел его на третьем этаже. Он чинно сидел на одном из подоконников и читал толстенный талмуд.

      — Привет, — неуверенно позвал его я.

      — Доброе утро, Чарльз.

      — Перестань так официально. Я просто хотел…

      — Я знаю. Поговорить о вчерашнем, — он изящно сполз с подоконника. — Пойдем.

      Мы поднялись по лестнице. Хэйтем открыл книгу и стал водить по ней пальцем, делая вид, что объясняет мне учебный материал. На деле он, понизив голос, говорил совсем о другом:

      — Ты же помнишь, на чем мы разошлись?

      Еще бы я не помнил.

      — Что это за дерьмо? — я толкнул ладонью один из мешков. Часть порошка высыпалась на доски ящика.

      — Блинная мука, наивный юноша, — фыркнул Хэйтем. Я на всякий случай сделал несколько шагов назад.

      Хэйтем первым делом прикрыл ящик с порошком другой коробкой, потом постарался завалить все, как было.

      — Молоде-е-ец, — едко сказал он. — Ты знаешь, что сейчас сделал? Поставил свои отпечатки пальцев, как идиот.

      Я нервно дернулся.

      — Ты что, не знаешь, что нельзя трогать подозрительные пакеты?

      — Ну и что нам с этим делать? — спросил я, игнорируя его замечание.

      — Я, конечно, не моралист, но, по-моему, это лучше не трогать. Это… это чужое.

      — Для наркоты это хреновое оправдание, — прорычал я.

      — Да, но теперь мы не можем даже позвать учителя или позвонить в полицию, потому что ты облапал мешки, и нам остается молиться, что те, кто хранят тут эту дрянь, не заметят, что ее кто-то ворошил, — он был непреклонен.

      — Но мы не можем так оставить тут эту дурь! — зашипел я.

      — Я должен подумать, что с этим делать, — заявил Хэйтем.

      Тоже мне, великий мыслитель!

      На том мы с ним вчера расстались — я пошел просирать уроки на репетициях, Хэйтем отправился использовать школу по прямому назначению. Но безвыходность ситуации мучила меня до сих пор.

      — И что ты надумал?

      — Пускай пока все останется, как есть, — заговорщицки зашипел этот гад. Я поморщился, чувствуя, как его дыхание опаляет мне кожу. — Мы понаблюдаем за этой точкой, и если заметим что-то подозрительное, тогда сообщим копам. Ни к чему ворошить улей.

      — Нда? А молчать о том, что мы нашли дурь — нормально?

      — В любом случае, если мы просто так об этом скажем, не имея улик на реального виновника, из-за твоих лапочек мы попадем под подозрение, если вообще не сядем, или же нас просто изобьют те, кто сюда это положил. Ладно, хватит, мы слишком подозрительно об этом треплемся, — быстро шепнул Хэйтем, отлепился от стены и нарочно громко сказал:

      — Все! Мне надоело объяснять тебе простейшее! Если ты такой тупой и не можешь запомнить дату начала Войны за Независимость, это твои проблемы!

      Он резко ушел из коридора, нарочито гневно топая каблуками ботинок. Остальные ученики в коридоре проводили его кто сочувственным, кто раздраженным взглядом. Я же только хмыкнул. Актер недоделанный!

      С одной стороны, я действительно хотел, чтобы он свалил — какого хрена он читает мне нотации? Но с другой, перестав чувствовать его теплое плечо через олимпийку и щекотное дыхание на щеке, я на секунду ощутил себя брошенным.

      На истории я нарочно сел отдельно от него, чтобы никто не подумал, что мы с ним крепко дружим и что у нас много общих тем. А ведь если подумать, кроме кучи наркотиков нам и поговорить было не о чем. Наши миры слишком разные — его, очевидно, волновало только что-то вроде «Какой кутюрье ныне престижнее у слащавых пижонов» или каков курс бакса на сегодняшний день, а меня заботило, как бы моя гитара окончательно не склеила ласты, и как бы Дзио в больнице не стало хуже. В начале урока Хэйтем до того гордо продефилировал к своей парте, что желание макнуть его башкой в унитаз хотя бы разок, чтобы не задавался, снова принялось железными клыками терзать меня. Возможно, я бы не удержался и что-нибудь ему сделал, но он сел на безопасном расстоянии от меня, в центр среднего ряда. Я не мог его стукнуть, но зато теперь он был в опасной близости от Коннора.

      Заметив его худую спину, индеец довольно осклабился и положил ноги на стол. Я заерзал, предвкушая очередной спектакль.

      За спиной Хэйтема — Томас Хики. Вчера его не было. Пока он дрых, видимо, накачавшись пива, которое выменял у старшеклассников. Я встал перед моральной дилеммой — сказать Хэйтему или нет, что за его спиной бомба замедленного действия?

      Я не должен его защищать. Хэйтем — кровосос, который спокойно через меня переступит, как через моего отца переступают другие такие хэйтемы. Да и Хики пока спит, он может вообще не проснуться до конца урока… Хрен с ним…

      Но расслабиться не получалось — я невольно постоянно крутился, рассматривая галерку в общем и Хэйтема в частности. Он чинно писал что-то в тетрадке, и казалось, его действительно интересует бубуканье на тему коренных американцев и революции. Но потом, кажется, надоело и ему — он достал из кармана коммутатор, положил рядом с тетрадкой и вроде стал что-то оттуда списывать или просто делал вид, что продолжает писать тему. Больше ничего не происходило, и я позволил себе отвернуться к табам. Надо было проверять интро. Я стал отщелкивать ручкой по парте ритм — надо, чтобы ноты попадали в такт. У меня упорно не ладилось с басами — я слышал в голове мелодию, которая должна играться на семерках и десятках, но они были слишком далеки от нот на верхах. Я боялся, что просто не дотянусь до них на грифе.

      Я почувствовал запах жженой серы и перестал стучать. Замер, как кролик перед удавом. Коннор и компания развлекались, кидая друг другу зажженные спички — надо было ухитриться поймать спичку и не обжечь руки. Эта дебильная игра оставила на штанах пацанов, на полу и на школьной мебели немало черных кругов. Конечно, они несколько раз обжигались, ойкали и матерились в процессе. Раззадорившись, Коннор зажег очередную спичку и позвал Хики:

      — Эй! Хики! Проснись! Проснись, придурок! Я тебе ее в голову кину, ты слышишь?

      Томас не реагировал. Тогда Коннор пихнул его стул ногой. Я поморщился — это напоминало мне серию Тома и Джерри, где Джерри нарочно будил Спайка, чтобы он вломил коту. Бить никого, Хики, конечно, не станет, не та комплекция, но вот заколебет основательно. Хики спросонья не сразу врубился в игру. Я не успевал следить за бросками горящих спичек, только по матюгам определял, кто продувает.

      Наконец одна из спичек попала в спину Хэйтема. Кончик его хвоста мгновенно вспыхнул.

      Короткий, резкий мявк, затем — вонь жженых волос. Хэйтем прекратил похлопывать себя по спине и волосам, резко обернулся на обидчиков, но ничего не сказал, повернулся к себе.

      Жалость и ненависть накрыли меня одновременно. Почему ты молчишь, скотина? Сделай им хоть что-нибудь! Имей достоинство! Хотелось взять его за горло и встряхнуть.

      И тут я увидел его глаза. Дикие, жестокие. Глаза первобытного зверя. Они стали совсем серыми от гнева — отчаяние во взгляде боролось с безудержной яростью. Потом это сменилось холодной, расчетливой жестокостью и тут же погасло. Хэйтем стал обычным мальчишкой — выпендрежником, но уже без того дикого, древнего зла.

      Из-за на миг вспыхнувшей тьмы мне стало страшно. Я как будто увидел то ли волка, то ли змею в человеческой шкуре. Но этот образ исчез так же внезапно, как и появился, и мне опять стало жалко Хэйтема. Одно дело — слегка прижать его к стене в воспитательных целях, чтобы меньше выеживался, но сожженной головы он не заслужил. Хики и Коннор с друзьями загыгыкали, и кто-то из класса тоже прыснул. Уроды, вам бы так!

      Я хотел было отвлечься, увидев, что они сменили эту игру на менее опасную, пускай и не менее дебильную, в монетки, но очень быстро поймал себя на том, что то и дело отвлекаюсь от табов и смотрю на Хэйтема. Тот спокойно что-то писал или рисовал в тетрадке, и, казалось, не замечал, что над ним ржет пол класса.

      Ну почему он молчит?! Я бы уже давно их обматерил. Он надеется, что они отстанут? Они нихера не отстанут, Хики отсутствие реакции только побуждает творить херню дальше. Это у Коннора есть хоть какие-то тормоза, этот же вообще без башки. Если б он вчера пришел, Хэйтем бы ходил как минимум мокрый или обоссанный. Хотя, судя по крысиной роже Хики, новенькому сегодня точно придется несладко.

      И мне, если я буду с ним общаться.

      Игра с монетами Томасу тоже быстро надоела — он сгреб с парты приятелей деньги и сунул к себе в карман куртки. Его маленькие глазки бегали по классу — видимо, изучал плацдарм, выбирая, чего бы еще натворить.

      — Таким образом, коренные народы Америки были вынуждены, так сказать, уйти в тень, чтобы хоть как-то избежать гнета белых колонистов… — вещала мисс Эвин, не обращая внимания на то, что происходит.

      — Долой белых! Свободу индейцам! — заржал Хики.

      — Ты тоже белый, придурок, — напомнил Уильям Джонсон. Длинный и нескладный, он часто держался в тени своих друзей и предпочитал просто оказывать компании моральную поддержку. Иногда он меня бесил как своей рыжей отрастающей бородкой и манерой вечно укутываться в какие-то платки, так и некоторым высокомерием. Его ярко-голубые глаза всегда смотрели снисходительно как на тех, кого можно было считать его друзьями, так и на тех, кого он не особо любил. Я с ним никогда не враждовал, но и близко мы не общались — я обменял ему пару кассет с «Нирваной» и «50 cent», взяв их по скидке в своем магазине, он же давал мне списывать.

      — Долой рабство! — рявкнул еще кто-то с галерки.

      — На, получай свою дань, тебе же мало! — выдал Хики и сыпанул монеты Хэйтему за шиворот. Тот дернулся от холода, ойкнул, заерзал, пытаясь вытряхнуть мелочь. Деньги, однако, уже проскользнули вниз. Я удивлялся, почему Хэйтем не выпустит рубашку из брюк, но, видимо, уже поздно — монетки прокатились еще ниже. Он встал, чтобы они выскользнули из его брюк. Монеты зазвенели, упав, и класс заржал.

      — Ну-ка, растрясем этот мешок с деньгами!

      — Гребаный Скрудж Макдак!

      — Простите, мисс. Можно я пересяду? — спокойно спросил Хэйтем. Я фыркнул. Вдруг Хики вцепился в его ремень и резко дернул вниз:

      — На хер ты сядешь!

      Класс опять покатился.

      — Иди сюда! — вдруг сказал я, сам слыша свой голос будто со стороны.

      — О-о-о!

      — Пидорская любовь!

      — Ли, тебя давно не месили?

      — Ну попробуй, Том тебе напомнит, кого тут давно не месили, — вяло огрызнулся я, слабо соображая, что натворил. Хэйтем тем временем быстро собрал учебники, сцапал сумку и перекочевал ко мне. Я отвернулся, только чтобы не видеть его лица.

      Ну зачем, зачем я его позвал? Ну не дебил ли? Я б еще начал заступаться за этого урода! Он же просто омерзительный! А я… развесил уши…

      Что мне надо было делать? Оставить его на растерзание этим козлам? Да, Хэйтем — пафосный придурок, и мне хочется ему треснуть по глянцевой башке, но смотреть, как он горит заживо или как его пытаются раздеть? В жопу такое. Пусть лучше потерплю его смазливую рожу еще пятнадцать минут.

      К счастью, смазливая рожа мне особо не докучала. Хэйтем продолжал слушать историчку, и я уж было расслабился, воткнувшись в свои табы, как опять услышал его голос возле уха:

      — Спасибо.

      Я дернулся и изумленно на него посмотрел:

      — Это за что еще?

      — За то, что пригласил к себе.

      Я опять отвернулся, чувствуя, что краснею. Вот проявил доброту на свою голову!

      — Иди нахрен, Хэйтем.

      Тот только вздохнул.

      — Ну что ж, по крайней мере, ты назвал меня по имени. Уже прогресс.

      — Отстань, а то получишь!

      Хэйтем неопределенно повел плечами. За пять минут до урока я нагло скатал у него номера на дом из тетради и поймал после звонка, когда он попытался выйти.

      — Стоять!

      — Что?

      — Ты обещал мне поговорить по коммутатору.

      — Хорошо, пока я буду размещать вещи в шкафчике, ты можешь это сделать, — он кивнул. Мы спустились вниз.

      — Шкафчик номер тридцать девять… Он где? — пробурчал Хэйтем себе под нос. Я вздрогнул. Это шкафчик Шэя Кормака.

      — Я тебе покажу.

      Я провел его к шкафчикам у стены и указал на тот, что стоял между моим и Рона. С некоторым замиранием сердца смотрел, как Хэйтем отпирает дверцу ключом Шэя.

      — Уау, — прокомментировал он. — А почему тот парень, который отчислился, не забрал свои шмотки?

      Я заглянул в шкафчик. Вроде обычный срач — все засыпано бумажками, везде стоят банки из-под содовой и бутылки из-под пива, на полу виднеется мятая пачка сигарет. На верхней полке лежала кассета и записная книжка, внизу стояли кожаные ботинки, а на вешалке обитала знакомая джинсовая безрукавка.

      — Так, это мое, — я сдернул безрукавку и перевесил в свой шкаф, стараясь держать ее спиной к себе, чтобы Хэйтем не увидел знак. Отдам Рону или Тому потом.

      — Что это? — Хэйтем полистал записную книжку. Я заглянул ему через плечо. В книжке странным почерком Шэя, больше похожим на царапки, был написан набор цифр против друг друга.

      — Смотри… те, что справа, похожи на номера телефонов, видишь? Все начинаются с единицы, — пробормотал Хэйтем. — В некоторых ее нет, но при этом почти всегда совпадает вот эта цифра, видишь? Значит, все номера из одного региона.

      — Ну и что? Какая тебе разница?

      — Я думаю, будет честно вернуть книжку, кассету и ботинки владельцу, раз куртка твоя, — он внимательно посмотрел на меня.

      — Ты не вернешь ему вещи, — я вздохнул. — Хозяин этого шкафчика умер.

      Хэйтем зацокал языком.

      — Интересно…

      — Ничего интересного, придурок, — кашлянул я, стараясь делать вид, что меня это не трогает. Но получилось, очевидно, плохо. Хэйтем слегка хмыкнул.

      — И все-таки, почему его вещи здесь?

      — Потому что родственники отреклись от него, — грубо сказал я и потянулся за книжкой. — Дай сюда!

      — Почему?

      — Это не твое дело.

      — Ладно, не хочешь, не говори, — Хэйтем повел плечами. — Другой вопрос, зачем зашифровывать номера телефонов? Затем, что он явно не хотел, чтобы кто-то узнал об его связи с конкретными людьми. Но почему полиция не забрала это все?

      — Потому что он нахер был никому не нужен, — я плюнул на пол, стараясь попасть Хэйтему на ноги.

      — Давай позвоним по этим номерам, — предложил он.

      — У тебя денег много, ты и звони, — зло ответил я. Он протянул мне коммутатор.

      — Сначала твоя подруга.

      — Покажи, как пользоваться этой штукой?

      — Открой, там кнопки. Найдешь.

      Я послушно выполнил его указания.

      — Офигеть! Тут факс и интернет есть?

      — Ага, — ответил Хэйтем. Я набрал телефон больницы, где лежала Дзио.

      — Добрый день. Пациентка из палаты сто семнадцать уже может говорить?

      — Добрый. А кто ее спрашивает?

      — Ее…э-э-э… Лучший друг.

      — Она только-только отошла от наркоза. Если хотите с ней поговорить, будет лучше навестить ее в приемные часы. Приходите вечером, когда ей станет получше.

      — Ясно. Я могу прийти в пять?

      — Я запишу вас. Как вас зовут?

      — Э-э-э… Чарльз Ли, мэм.

      — Записала. Приходите.

      И ресепшионистка повесила трубку. Я вернул Хэйтему коммутатор. Он продолжал листать блокнот.

      — Так, вроде все, больше номеров нет. Фантик только какой-то, вот. Но его, наверное, лучше не трогать. На нем какой-то сомнительный светлый налет.

      — Почему? — я искренне изумился. Хэйтем посмотрел на меня, как на идиота:

      — Вчера мы нашли дурь на территории школы. Как ты думаешь, в чем может быть этот фантик?

      Я понимающе кивнул. Хэйтем сунул записную книжку в карман пиджака, вынул из сумки пару карандашей и ластик, саму сумку запер в шкафчике.

      — Пошли на урок. У нас сейчас рисование.

      Я достал необходимое, и мы двинулись по лестнице наверх.

      — В этой книжке еще кое-что странное, Чарльз, — тихо сказал мне на ухо Хэйтем. Я опять вздрогнул от щекотки и того, как приятно зазвучал его приглушенный голос. — Номера на 718, 347, 929, 917, они все отсюда. Из Куинса.

      Я задумчиво кивнул. На рисовании мы с Хэйтемом уже намеренно сели вместе, получив задание нарисовать портрет соседа. Мы сели по обе стороны одного мольберта и принялись царапать карандашами бумагу, периодически поглядывая друг на друга. Галерка на рисование не ходила, иногда только Коннор появлялся там один, чтобы иногда порисовать черепа животных, а для остальных Миссис Уолтон была достаточно строгая, чтобы в ее классе не бесились, но при этом можно было негромко разговаривать в процессе рисования. Иногда она и вовсе забивала на нас, говорила почти прямым текстом: «Делайте, что хотите, только не разносите кабинет». В основном все ели или тихо трепались, девчонки иногда сосались с парнями в углу за шторой. Я лично видел, как Меридит Уолтер перецеловала как минимум половину наших парней, но я такой чести, похоже, не удостоюсь. Рожей не вышел. В такие дни лишь некоторые реально рисовали. Сейчас у миссис Уолтон еще было настроение за нами наблюдать, и в особенности ее интересовал новенький. Я видел, как она пялилась за спину Хэйтема, и тот раздраженно дергал плечами, чувствуя чужой взгляд.

      — Что с подругой? — мимоходом спросил Хэйтем, пока я, слушая шуршание его карандаша, неуклюже пытался передать его черты.

      — Это я и хочу выяснить, — вполголоса сообщил я. — Я позавчера звонил ей, чтобы с ней погулять, но ответили ее родители. Они сказали, что Дзио в больнице, что ее вроде как по голове ударили и чем-то пырнули. Я пытался узнать, как она, может, даже помнит, какой козел это сделал.

      — Я сожалею, — сочувственно произнес Хэйтем, а потом вдруг спросил: — А почему у нее такое странное имя?

      — Индианка, — пояснил я. — Вообще-то ее зовут Гадзидзио.

      — Га-зи-ди-зи, — попытался Хэйтем¹. Я заржал:

      — Поэтому она любит, когда ее зовут просто Дзио.

      — Вы давно знакомы?

      — Да. С детского сада.

      — И у вас ничего не было?

      Почему он интересуется?

      — Нет.

      Хэйтем хмыкнул и поддернул уголки губ — в основном он корчил такую моську, когда раздражался, но при этом делал вид, что улыбается. Я попытался передать это на рисунке, но, только отодвинувшись, заметил, что на портрете у Хэйтема один глаз выше другого, а рот слишком широкий. Я крякнул и стал стирать лицо ластиком.

      — Не вертись, ты мне мешаешь, — пробормотал он.

      — Ой, скажите пожалуйста, великий художник, блин, — проворчал я, злясь на то, что у меня не выходило. На секунду решил все-таки отвлечься. Откинулся назад, стал изучать Хэйтема.

      У него носовая кость шире, чем хрящ, как и кончик носа. Губы вытянутые, с квадратными краями, что ли? Как их описать? И, самое главное, как нарисовать… Глаза — часто прищуренные. В свои шестнадцать (или сколько там ему) у него уже начинали появляться морщинки-лучики в уголках глаз. Подбородок еще только очерчивается, но уже понятно — загрубеет.

      Красивый.

      Стоп! Нет! Он, этот паршивец?! Красивый?! Нет, ни в коем разе! Просто по-пидорски смазливая морда, и все.

      Взбесившись, я пнул мольберт. Хэйтем дернулся и явно заехал карандашом по рисунку, оставив грубую линию. Цыкнул языком и спокойно сказал:

      — Если не выходит, это не повод мешать другим.

      — Пошел в жопу!

      — Ох, Чарльз… — он вздохнул. — Своей грубостью ты больше себя задеваешь, чем меня.

      Я зарычал от бессильной злости и снова принялся править рисунок. Мне нужна была хотя бы «В», чтобы был хоть какой-то нажим на отца. Может, он сдастся и все-таки в обмен на хорошие оценки подарит мне песика? Ну хоть маленького… Да и просто хотелось почему-то, чтобы работа была похожа на оригинал. Но, как назло, от оригинала было не особо много. Впрочем, я могу утешать себя, что Хэйтем, небось, рисует еще хуже.

      — Подписываем и сдаем работы, осталось пять минут, — провозгласила миссис Уолтон. Народ ломанулся к учительскому столу, пихая друг друга и снося мольберты. Я дождался, пока толпа более-менее схлынет, указал на обратной стороне свое имя и класс, и встал, чтобы сдать рисунок, но задел ногой наш мольберт и пошатнул его.

      — Чарльз! — возмущенно зашипел Хэйтем. Я не глядя шлепнул его рукой по плечу, чтобы не выпендривался. Понимает же, гад, что я случайно. Вернувшись на место, я стал складывать карандаши в пенал. Хэйтем демонстративно стирал что-то и доделывал, нанося штрихи.

      — Давай быстрее, Пикассо хренов!

      — Мистер Кенуэй! Две минуты!

      — Покажи мне портрет, — вдруг попросил я.

      — Нет уж. Я не привык показывать свои работы, — буркнул он.

      — Ну покажи!

      — Отстань.

      Гад!

      Пока мы спорили, один из мальчишек, я не успел рассмотреть, кто именно, нарочно пнул наш с Хэйтемом мольберт и загыгыкал, поспешил выскочить, чтобы ему не дали люлей.

      — Получи, педик!

      — Вот же… — зашипел Хэйтем и опять яростно заработал ластиком.

      — Быстрее!

      — Сейчас! — он спешно подрисовал еще что-то и сдал рисунок. После этого он опустился на корточки и стал собирать карандаши с пола. Пока он занялся этим, я вскочил, подошел к рисункам и под предлогам, что забыл написать фамилию, зарылся в рисунках и нашел свой портрет.

      Я почувствовал, как краска наползает на лицо. Ощущение было странное. К моему удивлению, портрет был офигенно хорош. Правда, мне показалось, что Хэйтем чуть-чуть приукрасил его — у меня нос более горбатый, верхняя губа еще тоньше, но тем не менее, это все еще был я. Растрепанные волосы и острый, квадратный подбородок мои. Очарованный, я стоял и пялился на рисунок. Хэйтем даже мой пушок над губой нарисовал! Будто сфотографировал… Подправил, правда, подправил…

      Этот портрет должен принадлежать мне. Мне одному.

      Я дождался, когда миссис Уолтон отвернется, быстро выхватил рисунок, сунул под куртку и чирканул в ведомости «А» рядом с фамилией Кенуэй. Надеюсь, не заметит фальсификацию. Быстро отвернулся и прошел в сторону нашего мольберта.

      — Смотри, Чарльз, — Хэйтем показал мне какую-то записку.

      — Что это? Откуда взял?

      — Под линолеумом нашел, — он протянул бумажку мне. Я вчитался в буквы. Почерк казался одновременно знакомым и чужим.

«Сегодня в 12 у подвала.»

      — Она сегодняшняя, — вполголоса сказал Хэйтем. — Даже не пыльная.

      — Мы должны пойти и посмотреть, — быстро сказал я, боясь, что он будет возражать. Но он только коротко кивнул.

      — Кстати, а что это ты там прячешь за курткой?

      Я похолодел.

 Редактировать часть