Серый был отвратительным цветом.

Утром, распахивая глаза, он видел серые деревянные доски на потолке и яркие лучи солнца. Долго на них не смотрел: глаза болели и слезились больше обычного. Серый окружал его всегда, сколько Кавех себя помнил. Детство — один сплошной комок из серости, когда даже свет из незашторенного окна слепил. День за днем он, с широко распахнутыми глазами, таращился по сторонам, начиная по-глупому плакать. Мальчик терялся в размытых одноцветных пятнах вокруг и подолгу ждал спасительных рук мамы.

Отца у него не было.

Когда у матери закрались первые подозрения, он еще толком говорить не научился. Сидел грустный за ослепляюще-белым листком и среди груды карандашей искал нужный, но все практически ничем не отличались. Только светлее и темнее. Мама часто рассказывала о красивом голубом небе и золотистом солнце, но мальчик упорно продолжал рисовать хаотично. Не мог понять, где тот самый голубой и на что похож золотистый. Трава точно была зеленой, небо голубым, а солнце желтым, но кавех все равно раз за разом все путал и расстраивался. Сколько пятен на детских рисунках от слез осталось?..

Спустя пару лет, мальчик начал осознавать, что отличается от других детей. Все носились вокруг него, играли вместе и звонко смеялись над чем-то. Кавех боялся к ним подойти, каждый раз жался к боку матери, хватая ее расписную юбку. Узоры на ней, вышитые контрасным темным цветом, успокаивали — он к ним привык.

Когда Кавех робко подходил к ребятам, те затихали, с интересом разглядывая его. И он терялся, не зная, что толком сказать. Часто моргал, потому что было больно видеть мир вокруг, и ощущал, что выглядит глупо.

К пяти годам в его медкарте уже был написан диагноз. Ахроматопсия. Болезнь, при которой все существующие цвета сводятся к одному — серому. Не смертельная, не делающая его инвалидом, но заметно ухудшающая его жизнь.

Мальчик, особенный с рождения, не понимал, что это значит, и почему мама несчастлива, почему вечерами долго сидит на кухне, так и не поднеся чашку к губам. Кавех стоял в тени коридора, уперевшись ручками в бока и надув губки.

Ему никто и ничего не объяснил.

Кавех мог с точностью рассказать, как выглядит его мама, ее цвет волос и глаз, заучив дежурные фразы. Его мама красивая, у нее красные глаза и темные волосы. Но когда его просили назвать любимый цвет, — терялся, вновь хлопая ресницами. Кто-то из детей раз над этим посмеялся. Потом еще. И еще, и каждый раз в разных компаниях Кавех стоял, облепленный серыми взглядами, боясь заговорить, пока его обзывают. Глупый.

Кавех завидовал. Они могли по-настоящему видеть.

Он не говорил об этом матери. Мальчик наивно полагал, что ей так будет лучше. Что если он будет сильным и храбрым, она больше не будет грустить.

Но выходить на улицу и слышать, как его раз за разом обзывают было обидно.

Он часто плакал. Не на виду у всех, — это было бы самым настоящим кошмаром наяву. Только в самом укромном месте, далеко от деревни и злых, вредных детей, мир видел его слезы, слышал всхлипы и проклятья. Кавех ненавидел свою слепоту, ненавидел тех, кто говорил ему, что он, — калека, — ничего не добьется. Но еще больше ненавидел старых, дряхлых больных. Мальчик боялся. Вот оно, будущее, которое ждет его в юности.

Детство запомнилось ему серостью, потому что серый был самым безобразным из всех цветов. Серым были ссоры и упреки, ругательства и оскорбления. Серым был мир вокруг. Люди казались маленькому Кавеху серыми.

Взрослея, он лишь десятки раз в этом убеждался.

Кавех не хотел быть таким же. Не хотел всю жизнь провести в деревне: копать грядки, да цветочки выращивать. Но еще больше ему претила мысль стать для матери лишним прожорливым ртом, ненужным грузом. Смотря на нее, работавшую весь день, мальчик восхищался. Она могла себе позволить проронить пару слезинок только после счастливой сказки и пожелания доброй ночи, всячески скрывая это от сына, но Кавех все равно слышал. В доме, в котором они жили, были жутко картонные стены.

У него была самая лучшая, добрая и сильная мама. Та, кто научила его чувствовать цвета. Зеленый был мягким, шершавым. Голубой — прохладным, мелодичным и легким. Кавех старался понять мир и заполнить серость ощущениями. Когда обжигался или смотрел в ослепительное закатное небо, — сразу представлял красный, гадал, каким же мог быть этот цвет.

Пытался понять, что такое цвет.

Мать трепала его по щекам и взъерошивала светлые волосы, когда он правильно угадывал цвета на карточках. Она научила его читать, писать и считать. Кавех не умел отличать спелое яблоко от недозревшего, но мог с легкостью решать задачки, от которых старосты деревни впадали в глубокие раздумья.

Тогда мальчик понял, что должен отличаться от деревенских детей не только своей слепотой. Он должен их превосходить, ведь с рождения хуже. Тогда, может быть, ему в жизни повезет.

Кавех пытался компенсировать то, что природа не подарила ему в полной мере. И так хромое зрение бессонными ночами разменивал на знания, по кусочкам выцарапанные из книг. Он читал много и быстро. Его любимыми книгами стали любовные романы, — не из-за того, чего он сам, мальчик-изгой, испытать не мог, — а из-за представления цветов. Сравнения со временем помогли ориентироваться. Красный был жгучим, всегда ярким, горячим, как огонь, как его глаза. Бурным как его характер. Красный стал любимым цветом, и несмотря на серость, Кавеху нравилось думать, что он в красном. Мать говорила, что ему идут красные гребни и заколки. Кавех только молча улыбался, глубоко давя печаль: сколько ни старайся, виден один лишь серый.

Он читал все свободное время, избегая выходить на улицу. Шаг за порог, — и в него летят насмешки и оскорбления. Возвращался Кавех весь побитый: на коленках синяки и ссадины, лицо исцарапано, волосы перепачканы в крови и грязи. Каждый раз мать стоически вздыхала, беря его за руку и ведя на кухню, чтобы пройтись перекисью по ранкам. Щиплющее ощущение, как новый оттенок, прибавилось к представлению о красном. Кавех не думал, что это красиво, только не такой красный. Для него это был какой-то грязный красный, больше коричневый. Цвет запекшейся крови.

К тринадцатому дню рождения мать подарила ему книгу о древней архитектуре. Мальчик, едва пролистнув с десяток первых страниц, светился от радости. Он мог часами разглядывать картинки, сделанные на загадочное устройство из Фонтейна, и только мечтать оказаться там. Перечитывая снова и снова, Кавех начал интересоваться сложными терминами, сам искал их значение в энциклопедиях и словарях. Ему нравилось видеть улыбку на лице матери.

Он хотел отблагодарить ее за все, что она дала ему, чему научила и сколько безмерной любви подарила, не жалея себя. Кавех строил непосильные планы для мальчика из деревни, — поступить в академию. Для почти слепого мальчика.

С пятнадцати он себя не жалел. Занимался круглыми сутками, читал, искал что-то новое. Начал рисовать углем на исписанных черновиках. И у него удивительно здорово получалось. Руки по локоть в саже и грязи оправдывали себя. Но все же, Кавех грустил о том, что мог создавать что-то такое же серое, какое он видел. Какими бы красивыми ни были рисунки, они все равно оставались бесцветными.

Кавех учился. Во всей деревне был самым умным ребенком, но так и не смог понять, почему все смеются над ним, стоит днем выйти из дома. Переступая себя, он пытался подружиться с теми, кто кидался в него камнями и грязью, кто язвил и обзывался. В ответ — лишь новые издевки. «Носишь красный, как девчонка!» — кричали, улюлюкали ему. Тогда стало ясно, что цвет закатного неба и жгучего перца ужасен и отвратителен. Кавех втайне возненавидел свои глаза, но красное все равно носил, просто из принципа. В него тыкали пальцами, громко смеялись и оскорбляли. Кто-то особо смелый подходил и толкал на песок исподтишка. Затем еще один ударял ногой, и все начиналось сначала.

Кухня, вата, перекись. И коричневый.

Так Кавех научился драться, долго проходясь по сбитым костяшкам и содранным коленям. Обрабатывал свои раны сам, не давая матери даже знать о его постоянных драках: синяки прятал за рубашками и накидками, парясь даже в самое пекло.

Все больше рисовал места, где хотел бы побывать. В его папке появились укромные дома Мондштадта, великолепные сооружения из Ли Юэ и Инадзумы, не говоря уже об Академии. Одних только зарисовок у него было немеренное количество. Иногда Кавеху казалось, что он выучил каждый завиток и колонну. Мать была безмерно горда им.

Когда ему исполнилось шестнадцать, она рассказала, что и сама видела плохо: не все цвета. Какие-то просто отсутствовали в палитре глаза, выглядя серыми. Но она видела два главных цвета — синий и красный, и все от них происходящие. Может быть, именно из-за этого у него развилось такое отклонение.

Но, честно говоря, Кавеху было наплевать. Он просто пытался жить так же, как и остальные.

Чем было ближе ко вступительным экзаменам, — тем страшнее, хотя Кавех знал, что сдаст. Он хорошо изучил историю и литературу, даже залез в вышмат, который начинают учить на первом курсе. Одну задачу умел решать десятью разными способами и еще три, в которых сомневался, накидывал сверху. Но его руки тряслись, стоило сесть за холст. От черчения и рисунка целиком зависело его поступление: можно сдать на два теорию и вывезти чисто на практике, но не наоборот. Кавех просто молился, чтобы на вступительных был уголь, с ним работать было легче всего.

Где-то за неделю до экзамена нервы сдали окончательно. На лицо не лезла даже утешительная улыбка для матери, мол, все хорошо. Кавех совсем перестал есть, хотя к своим семнадцати был тощим, как палка. Запястья были неприлично тонкими, ключицы и плечи острыми и угловатыми. Кожа стала неестественно бледной, но Кавех об этом знал — слышал от матери.

В ночь перед вступительными бушевал дождь. Бессонница отступила хотя бы тогда, на утро было сплошное ощущение бодрости. Мама сдалась на его убеждения поспать еще немного, он сам доберется до Академии. И хотя от деревни до города-Сумеру было прилично идти, Кавех спешил как никогда и добрался вдвое быстрее обычного.

Еще час его мариновали в просторных светлых коридорах, в которых он чуть ли не с раскрытым ртом ходил, делая зарисовки на каждом шаге.

Кавех вдохнул поглубже, когда его имя назвали и сказали пройти в аудиторию. Там все было таким ярким, что он постоянно хмурился, вперив взгляд в пол.

Профессор перед ним одним своим взглядом говорил, что лишь малая часть из абитуриентов пройдет дальше. Он был историком, причем редкостным гадом: задавал вопросы, на которые ответ можно было найти только пошарившись в библиотеке Академии не меньше часа. Ну или в акаше, которую попросили (добровольно-принудительно) снять. Кавех замялся, когда ему задали вопрос — что-то про Гео Архонта. Историк скучающе оглядывал его, зацепившись за перо в прическе. Память услужливо приподнесла на блюдечке воспоминания о прочитанных томах о Мораксе. Кавех прикрыл глаза и начал пересказывать по памяти, боясь что-то напутать. Препод остановил к тому моменту, когда у него почти закончилось, что говорить. Спросил парочку легких вопросов про историю Инадзумских восстаний, ради приличия прогнал по мифам, связанным с великой властительницей Руккхадеватой. И отпустил, снисходительно усмехнувшись.

Кавех, перепугавшись до черноты перед глазами, посчитал это хорошим знаком.

Следующим был математик, отвечать которому было в разы легче. Кавех еще поспорил с ним на счет одной алгебраической теории, но проиграл. Отправили его с почти отцовскими наставлениями и похлопыванием по плечу, он даже прослезился.

Это был четвертый час нахождения в Академии, и потолки уже не казались такими великолепными. Кавех с головной болью и трясущимися руками ожидал рисунка и черчения. Успел помолиться Кусанали, Эи и даже пресловутому Мораксу. Но голову занимала одна тревожность — он не сдаст. Провалит этот сраный рисунок, проебется в чем-то. И прощай его билет в счастливую жизнь. Кавех уже многое успел надумать: начиная с «вам на пересдачу» и заканчивая той же жизнью изгоя в новом обществе. Он боялся, что все, с чем он сталкивался в деревне, повторится и здесь. Боялся не вписаться в это общество. Здесь все сплошь в белом, в очках, выглядят задумчивыми и умными.

Ему не по себе. Он в красном и чуть ли не потом обливается, пряча дрожащие руки.

Когда начали приглашать в аудиторию, Кавех был в почти обморочном состоянии, не чувствовал ни рук, ни ног, идя по белому кварцу. В голове даже пульс не отдавался, — только собственные шаги. Ему стало неловко, когда на входе спросили его имя, а он настолько ушел в себя, что ничего не слышал. Кавех извинился, сдавленно кашлянул, чтобы вогнать в легкие побольше воздуха. Голова кружилась, а ноги подкашивались.

Один из профессоров попросил его выйти из аудитории и проследовать за ним. За тот десяток минут, что они шли по нескончаемым лестничным пролетам и белоснежным коридорам, дух Кавеха упал ниже плинтуса. В мыслях кричал «все, не сдал», костеря себя, того педантичного историка и весь белый свет, на чем тот стоит.

Его привели в кабинет — уж точно не аудиторию, судя по размерам и количеству вещей, выглящих антиквариатом — кого-то важного в Академии. Кавех обиженно прятал взгляд, смотря в устланный мозаикой пол. выглядело красиво.

— Молодой человек, прошу, — сказал ему очередной профессор, по виду. — Я — Азар, верховный Мудрец Академии и, по совместительству, декан.

Кавех округлил глаза — а казалось, он ничего не нарушал.

— Я ознакомился с вашим медицинским делом, — конечно, ведь он головой бился, лишь бы достать соответствующие справки. — И пришел к выводу, что вы… довольно специфичный абитуриент.

Он кивнул, заводя дрожащими пальцами прядь за ухо. Так казалось, что Кавех был более собранным и деловым. Надо было и перо снять.

— Если вы действительно хотите обучаться в Академии на выбранном вами факультете, то продемонстрируйте ваши умения черчения и рисунка. Естественно ваш экзамен будет отличаться от того, что сейчас проходят остальные. Прошу, — декан указал рукой в сторону графитных карандашей, угля и бумаги.

Кавех кивнул, отнесясь к заданию со всей серьезностью. Кое-как унял дрожь в руках, рассматривая фотографии здания, чертеж которого ему придется сделать. Сущий пустяк, с его-то умениями. Он тщательно выводил каждую линию, постоянно сверяясь с оригиналом. Натюрморт шел тяжелее. Пальцы были все в угле, а чистой тряпки под рукой не было, приходилось вытирать руки о то, что попадалсь на глаза. Кавех был весь черный и перемазавшийся, но зато на столе красовались две работы, к которым он даже прикасаться боялся — лишь бы не запачкать.

На время проверки работ его, как и всех абитуриентов, отвели в столовую (все-таки держали их здесь уже больше шести часов). Кавех успел заскочить в уборную и хоть не до конца, но отмылся от угля. С матерью он встретился уставший и измученный, но с улыбкой во все тридцать два. Прошел еще час, прежде чем вывесили списки.

Он сдал.

Он сдал гребанные вступительные и был зачислен на факультет.

Мать плакала от счастья не меньше, чем он сам. Обнимала и целовала, трепала по голове. Кавех ощущал себя самым счастливым сыном в Тейвате. Мечты оправданы, слезы выплаканы не зря.

Первые три ночи он не спал вовсе. Иногда просто не мог поверить, что он, — никакой не Мудрец, слепой на цвета с рождения, мальчик из деревни, — поступил в Академию и скоро будет там учиться. В такие моменты Кавех часами сидел и рассматривал пригласительное письмо, перечитывал строчку за строчкой, почти выучил весь текст.

С приближением учебного года мысли об отличности от других наведывались все чаще, причем в геометрической прогрессии. Кавех волновался даже не столько из-за лекций, сколько из-за людей, которые его будут окружать. Да, преподавательский состав был в курсе его недуга и, как сказал декан, обещал его не мучать больше положенного (ну, кроме историка, разумеется). Кавех волновался по большей части из-за сокурсников. Даже из-за того, с кем его поселят в общежитии, — он наотрез отказался оставаться в деревне. Пусть все знают, что он прошел. Онотличался от деревенских и отличался только тем, что умнее их, — но не более. Он нормальный. Он справится.

Матери нечем было ему возразить. Она, разве что, собрала ему сумки в дорогу и дала наставления, радуясь тому, чего он уже достиг.

Ожидаемо, его поселили с каким-то заучкой. С виду — обычный студент, очки с линзами в два пальца, гора книг и конспектов, цветок, на который у Кавеха сразу началась аллергия. Это было первым звоночком, открывающим список тех вещей, в которых они не ладили. Начиная с закрытого по ночам окна, — Кавех задыхался, а наутро у него раскалывалась голова, — и заканчивая тем, что он не мог курить в его присутствии. Эта крыса чуть его не спалила. Он был таким же правильным, как и историк, и обоих Кавех на дух не переносил. Может быть, из-за своего перфекционизма те двое и сплелись. Он не знал почему, но считал случившееся одной из мировых трагедий.

Конечно, Кавеху было обидно за тот случай, когда его уделали. Вся аудитория смеялась. Благо, не поточка в тот день была, но все же… Дело даже не в том, что он что-то напутал или забыл, а в самой ситуации. Кавех точно укоренился в мысли, что историк ненавидит все и вся, кроме подлиз.

Но, несмотря на провал в начале года, Кавех быстро восстановил репутацию мальчика-умнички, как ласково его называли. До тех пор, пока он не услышал, проходя мимо в коридоре. После долгой и очень методичной беседы (с использованием стены и разбитого носа в качестве аргументов) та группка студентов уяснила, что Кавеха так называть не стоит. а за ним и весь курс. Сплетни об этом случае ходили еще как минимум две недели. Кавех просто абстрагировался от этих мыслей, с головой уйдя в учебу, за что его не менее быстро окрестили буйным пассивом, и вот этого он уже не мог стерпеть.

Кавех старался вести себя как можно осторожнее, но уже в третьем месяце обучения получил выговор за драку. Азар смотрел на него очень удивленно, когда в его кабинет завалился тощий парень, ростом метр с кепкой, и десяток побитых спортсменов, потирающих побитые места.

— Да, я все это натворил, — честно признался он, выслушав тираду о том, что Академия — место приличное и не терпящее прерывания мысли. Если так хочет выплеснуть энергию кулаками, пусть запишется на фехтование, и проблем не будет.

И все-таки, ему показалось, что Азар смотрел на него по-отцовски восторженно.

На фехтование Кавех и вправду записался. У него долгое время ничего не получалось, но ему впервые что-то нравилось так же сильно, как и архитектура. Он только учился правильно держать шпагу в руках, тогда как все остальные виртуозно владели оружием чуть ли не с рождения. Кавех с незавидной частотой получал синяки и гематомы, став частым гостем медкабинета. Среди белой кафельной плитки, мятного запаха мазей и использованных ваток он познакомился с Тигнари. Третьекурснику с меда, по ощущениям, было позволено хозяйничать здесь, как тому пожелается. Его никто не гонял за выпитый чай с печеньками, которыми он часто угощал самого Кавеха. С ним приятно было обсуждать местных отличившихся личностей, — даже того историка. Они оба сошлись во мнении, что тот гаденыш последний, и Кавех начал жалеть, что не встретил его раньше. Тигнари долгое время слонялся на практике в лесу, потому его и не было видно в Академии за прошедшие два месяца.

Тигнари объяснял ему, что да как здесь устроено. Кто лояльнее относится к первокурсникам, а к кому лучше не лезть, чтобы не получить фингал под глазом. Кавех искренне радовался первому другу, который был в его жизни. Они вместе курили после отбоя и его сосед, — Сайно, тоже принципиальный до мозга костей, — часто жаловался и чуть ли не выставлял их за дверь с дымящимися сигаретами, но Тигнари каждый раз все улаживал коротким «будь душкой, мы с тобой попозже все обсудим». Кавех не был слепым, чтобы не заметить химию, происходившую между этими двумя.

В свободное время, когда Тигнари тщетно выдумывал глупые отговорки, чтобы провести время с Сайно, Кавех сбегал в библиотеку. И пока другие довольно громко целовались, искал нужную информацию в книгах и статьях, оставаясь там чуть ли не до полуночи. Ему было обидно из-за упущенных возможностей, но учеба была всегда интереснее отношений. И гораздо легче.

Он вообще не любил выяснять что-либо с людьми. Кавех их плохо понимал. Намеки вообще шли мимо него, поэтому многочисленные предложения пройтись после пар с женской стороны курса оставались незамеченными. Отношений Кавех сторонился как огня, чем вызывал перешептывания за своей спиной, — а он точно не голубой?

На эти хихиканья у него не было сил. Да и в голове крутилась установка: два нарушения и вылет из академии.

Но в один из дней Кавех просто увидел приколотую к его части стены бумажку, на которой была выкраденная из журнала куратора успеваемость. Помеченная тройка за зачет (предположительно красным цветом) уже была за гранью черты. Кавех ведь не мог понять то, чего не мог видеть. Как ему отвечать на вопросы, если все цвета на бланках сливались в один? Естественно, Азар пообещал прикрыть эту тройку и поговорить с преподавателем, чтобы в следующий раз ставил ему автоматы (Кавех достаточно отвечал на парах!), а не мучал.

Но, надо сказать, своего соседа Кавех бил от души. И нет бы сходить к Азару, — но он не крыса какая-то, чтобы о таком заявлять, сам разобрался. Но вот сволочь, жившая с ним в одной комнате, действовала совсем по-другому.

В общем, Кавех уже второй раз за месяц разглядывал мозаику под своими ногами, страшась осуждающего взгляда Азара. Ну а что ему еще было сказать? Многострадальный листок с тройкой лежал на столе декана, а всю ситуацию он уже раза три объяснял.

— Надо вас расселять, иначе ты шею ему переломаешь, если он еще раз что-то донести вздумает.

«Сначала ноги» — подумал Кавех, едва сдерживаясь, чтобы не произнести мысли вслух. С тем зубрилой он виделся исключительно на парах и исключительно на него забивал (хотелось бы ногами).

Но отдельная комната его более, чем устраивала. Особенно хорошо было поздно вечером курить с Тигнари, когда тот был настолько уставшим, что прижимался ко всему, что казалось теплым. Может быть, из-за этого Сайно его и полюбил. Кавех, наслушавшись историй про его нравоучительные разговоры с мелочью-первокурсниками, мягко отстранял от себя уснувшего Тигнари, чтобы эти разговоры не велись уже с ним.

Когда наступил декабрь, а из открытого окна стал поддувать прохладный ветерок (в Сумеру даже осенью стоял зной, зимой было разве что чуточку легче), на горизонте замаячила первая в жизни сессия. Кавех соврал, если сказал бы, что его не трясло. По ощущениям, даже хуже, чем до вступительных. он был весь на нервах и, судя по всему, встретил такого же нервозного студента. Разница была лишь в том, что тот — под два метра ростом и еще метр в ширину. Они тогда не поделили коридор, и только Архонты знают, как до деканата не дошло, кто с кем дрался. Но ту кислую мину, с кровью на губах, Кавех на всю жизнь запомнил, сыпля угрозами и оскорблениями от души, пока Тигнари и Сайно его оттаскивали.

А потом случилось так, что Тигнари рассказал об этой верзиле. Кавеху показалось, что в какой-то мере тот его покрывал, но факт оставался фактом: эта шпала, зовущаяся аль-Хайтамом, второкурсник с лингвистического.

И, по совместительству, сынишка декана.