Если и был в нашем доме предмет, который вызывал у меня самые сильные эмоции, то этим предметом был старый веник, который всегда стоял в углу либо на кухне, либо у входа. Он применялся бабушкой, мамой и папой почти всегда для того, чтобы меня наказать. Если я чересчур увлекался в играх с акулятами и устраивал бардак или слишком далеко убегал, общение с веником было неизбежно. С его помощью меня наказывали звездюлями или трудом. Не то чтобы меня били сильно больно или во мне жила леность по отношению к домашним делам, нет. Дело было в самой унизительности — мало приятного, когда тебе в лицо прилетает что-то жесткое, колючее и мокрое, да и скрести помост и ближайшую улицу под ржание довольных соклановцев — то еще удовольствие.

      Понятное дело, веник я ненавидел. Ненавидел настолько, что стоило только приметить в углу этот предмет, и губы уже сами расползались в жуткий оскал, а горло наполнялось еле слышным рычанием. Но это был не единственный мой рефлекс: если кто-то из родственников считал, что пора меня утихомирить или просто заткнуть, то кидал многозначительный взгляд в сторону треклятой метелки. Правда, папа пользовался этим моим рефлексом и в тех случаях, когда я просто ему излишне докучал, а он был не в духе. Я сразу притихал и злобно смотрел на заклятого врага.

      Веник был самым страшным наказанием — его можно было бы сравнить разве что с тем, что кто-то отобрал у меня мамин ночник с рыбками. Рыбки светились цветами, которыми я хотел, плавали так быстро и часто, как я хотел. Мои желания осуществлялись с помощью пульта или кнопок на самом светильнике. Я смотрел на рыбок и успокаивался, как бы ни боялся или плакал до этого. Спустя полгода, после маминой смерти, ночник перекочевал ко мне в комнату, и я иногда его включал и смотрел, как рыбки плавают, послушные моей воле. Я сам решал, когда на них смотреть, какой цвет хочу видеть и как быстро мне нужно, чтобы они плавали. Раньше это решали мама и папа, просто бережно выводя меня из комнаты и закрывая дверь, если я не спал, или же вынося в мою комнату, уже задремавшего.

      Еще до того как я вернулся домой после похода с фабрики, стало ясно, что веника не избежать ни под каким предлогом. Какое-то время меня еще грела наивная надежда, что бабушка Юми увидит, что раны нет, поймет, что все в порядке, и меня не накажут. Однако блестящий план в моей голове с треском рухнул — я понял, что разорванная и окровавленная одежда меня выдаст с потрохами. Да даже по моему виноватому лицу можно было уже понять, что мы с акулятами что-то натворили, и прописать мне нехилый срок свидания с веником.

      По пути у меня ещё оставалась надежда, что бабушка Юми или родители остальных акулят не пойдут нас искать, но из-за того, что мы пропали на весь день, изучая фабрику, они уже явно всполошились подозрительной тишиной и спокойствием на острове. Никто не маячил перед глазами, не носился за курами, не ворошил сети, не баламутил воду — значит, что-то не так.

      — Как думаешь, насколько сильно нам попадет? — спросила Итазура, прижавшись ко мне плотнее. Мы приближались к пирсу. Остальные акулята шли впереди и переговаривались. Я ещё еле шевелился, чувствуя слабость — на самолечение, пусть даже такое корявое, ушло слишком много чакры. Может, дело было в том, что рана слишком серьезная, может, мне просто было тяжело контролировать чакру из-за отупляющей боли. Но я старался не подавать виду.

      — Думаю, о-о-очень сильно, — нарочито бодро сказал я, прекрасно понимая, что остальным акулятам могут просто запретить выходить из дома или играть со всей нашей компанией, а меня уже ждёт волокнистый гад на палке. Образ заклятого врага уже маячил у меня перед глазами, и я подозревал, что после наказания даже рыбки не смогут помочь мне отойти от унижения.

      Хотелось бы, чтобы я ошибся или чтобы мне показалось. Но нет, когда мы прошли по одной из улиц и уже собрались разбредаться по домам, с опаской оглядываясь, я увидел, как бабушка Юми уже стоит, выглядывая из раздвижной двери террасы. С веником наперевес.

      — Кисаме!

      Ну все. Помянем.

      Остальные акулята собрались немедленно сбежать, но бабушка быстро сложила руки, создавая водяных клонов.

      — А ну, стоять! Акулиная мелкота! Я вас отведу по домам, чтобы не пересидели, и только попробуйте соврать, где сегодня весь день торчали!

      Естественно, братья и сестры бросились прочь. Бабушкины клоны — за ними.

      — Кому сказала! Неслухи!

      Я хихикнул, но тут же смекнул, что ждет меня самого, и поспешно заткнулся.

      — Кисаме! — оригинал указал веником в сторону дома, и я, втянув голову в плечи, послушно поплелся. Ощущение было такое, будто надо мной нависла туча, и вот-вот она разразится громом и молниями, поразит меня, ударит прямо в голову. И чем ближе мы становились к нашему с папой дому, тем сильнее довлел страх наказания и его неотвратимость. Шорох закрывшейся за спиной двери подвел черту, отрезал меня ото всех.

      Следующие полчаса, которые показались вечностью, я летал по всему дому, уворачиваясь от веника.

      — Какого хрена!.. Ты, маленький засранец!.. Где-то шляешься!.. Без спроса!.. Никому! Ничего… Не сказал! Где ты был?!.. Где ты был, я тебя спрашиваю, немезиса кусок!

      Я не отвечал, потому что был слишком занят попытками не получить в лицо удар колючим, жестким пучком. Кроме того, часть моего разума рассчитывала, насколько умно или глупо будет удрать наверх и забиться там, под кровать, в отцовской спальне. В принципе, я так получу меньше хлестких атак, но бабушка Юми все еще будет пытаться выпихнуть меня все тем же треклятым орудием и явно неоднократно заедет по лицу или еще нывшему животу. Пока же, бегая вокруг стола и другой немногочисленной мебели, я держал ее на расстоянии, а если она пыталась перегнуться, чтобы меня схватить, сразу нагибался, делал кувырок и оказывался уже возле другой декорации. Наконец идея спрятаться все же меня захватила, и после очередного замаха веником я скастовал несколько водяных клонов, чтобы они отвлекли бабушку, а сам бросился наверх и забился под кровать.

      Какое-то время напряженно слушал грохот и беготню внизу, потом, по всей видимости, кендзюцу веником одолело клонов, и бабушка принялась скрипеть ступеньками, поднимаясь наверх.

      — Кисаме-чан, вылезай. Я тебя сильно бить не буду.

      Ага, как же. Дурак я такой. Держи карман шире.

      — Вылезай, кому говорю.

      Я только сильнее вжался в пол и обхватил руками коробку с каким-то хламом, ища у нее защиты.

      — Паршивец, ты же знаешь, что за дело получаешь. Расплата за твою дурь пришла!

      Бабушка Юми ходила уже где-то наверху, заглядывая в комнаты. Первым делом, конечно, она заглянула в мою, и не найдя меня в шкафах, стала обыскивать папин кабинет.

      — Вылезай, Киса. Вылезай, серьезно говорю, так меньше попадет. А не вылезешь — узнаешь силу моего гнева. Все техники на тебе испытаю, какие знаю.

      В то, что меня меньше накажут, если я сдамся, я не верил. Это было такой же бредятиной, как если бы я стал нукенином и добровольно вернулся в Кири, надеясь, что меня не посадят и не казнят, раз сам пришел.

      Дверь в папину спальню с шорохом отворилась.

      — Кисаме, я знаю, что ты здесь. Я чувствую твою чакру. Это все равно, что сунуть под кровать биджу и думать, что его не заметят. Вылезай, сказала.

      Тут-то мне и надо было, наверное, сдаться, но я продолжал упираться.

      — Упрямишься? Ну, упрямься.

      Кровать скрипнула, когда бабушка села на нее. Я испуганно сжался.

      — Это тебе так кажется, что все шуточки. Не понимаешь, дурачок маленький, куда лезешь. Зачем вот вы на основной остров ходите? Кому вы там нужны? Разве таким же придуркам малолетним, как вы. Гадости покричать на вас, ну пару раз кулаком по морде дать… А старшие шкуры ради забавы сдерут… Руки-ноги, как плавники, отрежут, и в море выкинут… — голос бабушки стал глуше. Она издала звук, похожий на всхлип. — Как вон отца твоего. Или как мою бедную Каэде…

      Я тут же выполз из-под кровати, но сзади, и со смесью тревоги и интереса уставился на ее спину. Руки бабушки мяли одеяло отца. Волокнистая вражина притаилась возле кровати. Я показал зубы, чтобы веник знал, где его место. Сегодня он меня не победил, я спасся. Но расслабляться было рано. Гад может еще дать отпор. Поэтому я осторожно присел за кроватью и стал смотреть на бабушку.

      — Твой отец тоже мнит себя всесильным, Кисаме. После того, что случилось… Но рано или поздно ему и этого станет мало. Ему всего и всегда было мало…

      Я завис. Бабушка выдавала поток сознания, будто перепила сакэ.

      — Но он-то хотя бы шиноби, взрослый человек, пускай и дурной. А ты с этим хулиганьем — просто акулята неразумные. Каэде…

      Я перестал сдерживать интерес и осторожно залез на кровать сзади. Кинул взгляд на веник — стоит, зараза! — но все же подвинулся и лег, слушая.

      — Каэде тоже временами хулиганила, с мальчишками дралась, но без такого… Она больше по учебе была… Бедная моя девочка… Будь проклят тот, кто это сделал… Хватало того, что случилось с Нэо…

      Бабушка вздохнула. Я подполз совсем близко, с нетерпением ожидая, что она скажет что-нибудь еще. Хотя бы то, кто такая Нэо… Но она вдруг прервала свои странные, расплывчатые откровения и печально обернулась ко мне:

      — Иди сюда, Кисаме-чан.

      Я понял, что мне ничего не грозит, и даже этот говнюк на палке для меня не опасен, поскольку бабушка даже не смотрела в его сторону. Смерив веник взглядом победителя, подполз к бабушке. Она занесла надо мной руку. На секунду я ждал, что меня ударят, но нет. Сероватые, покрытые морщинами пальцы стали нежно перебирать волосы. Я успокоился, но вопросы все еще роились в моей голове, как слетевшиеся на тухлое мясо мухи.

      После погони и пряток я думал, что уже сполна искупил свою вину. Но вернувшийся с миссии отец решил иначе. Он не орал, не гонял меня веником, но его холодное спокойствие вкупе с этой вечной, согбенной, угрожающей позой напрягало меня куда сильнее.

      — Ты разочаровал меня, Кисаме. Зачем ты осознанно подвергал себя риску?

      — Я просто хотел поиграть, папа.

      — Тебе мало места для игр? Мало тренировок?

      Он сидел, развернувшись ко мне на стуле, но даже так я все равно казался сам себе маленьким, слабым и нелепым.

      — Мы были на фабрике… Я просто думал… Думал, что смогу найти там что-то интересное… Полезное… И…

      Я замолчал, не зная, что дальше сказать.

      — Бабушка Юми сказала мне, что ты пришел весь в крови.

      Я все так же молча задрал рубашку и показал ему шрам.

      — Там были осколки, — сказал я. — Я не мог допустить, чтобы Ита упала на них. Она бы не успела прыгнуть, я видел. И тогда я ее оттолкнул, но сам упал.

      Отец протяжно хмыкнул.

      — Кисаме… — он поднялся и скрестил руки на груди. Под его тяжёлым взглядом я сдался и вдруг подошёл к углу, где таился мой заклятый враг, схватил его за ручку и протянул отцу, повесив голову.

      Честно, я ожидал, что сейчас он выхватит у меня этот веник из рук и немедленно им отлупит, но отец вдруг расхохотался.

      — Зна-а-а-аешь, что виноват, — протянул он. — Но я не могу не похвалить тебя за твой жертвенный поступок. Ты был готов отдать жизнь за товарища. И, более того, ты не стал лгать. Ты сразу признался в том, что покидал Кири, и ты готов нести ответственность за свой поступок. Конечно, просто так я тебя отпустить не могу, и не мечтай, — он фыркнул. — Ты ведь не глупый мальчик и прекрасно понимаешь, что за проступок следует наказание. Пойдем, Кисаме. И веник оставь, чего ты в него вцепился!

      С этими словами отец отвёл меня наверх, в свой кабинет.

      Кабинет отца был самым загадочным помещением в нашем доме. Папа запрещал мне ходить туда без спроса, хотя кабинет постоянно манил меня свитками и книгами. Материалов было настолько много, что помещение больше напоминало библиотеку или кабинет Мизукаге, чем просто комнату в доме кого-то, проживающего на острове клана Хошигаки. Помимо книг и свитков на полке, у отца стояли фигурки шиноби из железа и пластика, какие-то шарики, что-то блестящее и светящееся с мелькающими картинками, и подозрительно напоминающее мой ночник с рыбками. Фигурки привлекали мое внимание не меньше, чем книги, хотя бы потому, что мне было интересно знать их назначение. Папа приносит их с миссий — это все, что мне было о них известно. Разумеется, их брать мне было нельзя, как в принципе что-либо в кабинете у отца. Не имея права заходить, я тёрся у открытых дверей, пытался рассмотреть фигурки, глазел на корешки и воображал, какие тайны скрывает бумага, какие мощные техники смогу выучить, если мне в руки попадет хотя бы одна из этих книг или какой-либо свиток.

      Даже когда мне можно было пройти в кабинет по просьбе отца, трогать бумаги, и уж тем более лазить по столу и ящикам, все равно воспрещалось. Я мог только гадать, что прячет отец, и заинтригованно смотреть на понатыканные везде знаки нашего клана.

      В очередной раз изумленно уставившись на полки с книгами, я замер в дверях.

      — Иди, иди, Кисаме. Можно, — отец мягко подтолкнул меня. Я послушно перешагнул порог, вдохнул запах страниц и типографской краски. Я осматривал полки каждый раз так, будто видел корешки книг и торцы свитков с подписями впервые. Задрал голову под потолок, начав изучать все с верхних полок, но не успел дойти взглядом до третьей сверху, как меня отвлек скрип. Я дернулся и кинул взгляд вниз. Папа подвинул ко мне ногой маленькую подставку, напоминающую лесенку.

      — Кисаме, ты должен переставить эти книги и свитки по кане (1). По имени автора. И только попробуй хоть одну уронить и испортить переплет.

      Я не мог поверить своим ушам. Отец не только разрешает мне прикасаться к тем вещам, на которые я раньше мог просто смотреть издалека, более того — я теперь обязан навести в них порядок! Если честно, мной это не воспринялось как наказание — это была возможность приобщиться к знаниям, которые до этого скрывались от меня. Я воодушевленно осмотрел полку, потом снял с нее фигурки, переставил на сам шкаф и принялся сортировать книги на первой полке.

      Позже мой восторг несколько поутих — книг и свитков было так много, что стоило мне заполнить одну полку, как находилось еще несколько книг с автором, чье имя начинается с кандзи, идущего в кане раньше, и мне опять приходилось все переставлять вместе с фигурками. Статуэтки, кстати, мне особо не удалось порассматривать — папа начинал подгонять меня, если видел, что я кручу что-то в руках, изучая.

      Но наконец я покончил с уборкой и гордо распрямился, демонстрируя отцу результат своих трудов. Отец окинул меня оценивающим взглядом сверху вниз, а потом сказал:

      — Мне не нравится так. Неудобно. Сортируй по назначению.

      Я выпал. Сортировать заново мне не хотелось, но зато теперь хоть будет возможность полистать страницы и посмотреть. Я украдкой открыл титульный лист и покосился на отца, мол, можно? Он пожал плечами. Я осмелел и стал с интересом рассматривать названия и знаки на титульном листе в попытке понять, о чем книга. Процесс перекладывания замедлился, причем даже больше потому, что я конкретно зависал, читая и задумываясь. Как ни странно, отец не торопил.

      Одна из самых больших книг, которую я едва не уронил, оказалась просто альбомом. В нем хранились какие-то наклейки, фантики и прочие цветастые бумажки.

      — Пап… — тихо спросил я. — Что это?

      Отец не ответил. Я повернулся на ступеньке, с трудом балансируя и рискуя свалиться. В руках у меня, помимо альбома, были другие книги, и стоило больших трудов удерживать эту стопку. Но несмотря на это, я извернулся, слегка наклонился, чтобы альбом было видно, и повторил вопрос.

      — Твоя мама любила собирать этот хлам, — мрачно ответил он. — И когда я возвращался с заданий, я всегда привозил ей какие-нибудь конфеты. Больше всего она любила те, где внутри клали наклейки.

      — Зачем она их собирала? — тихо спросил я. Отец пожал плечами.

      — Ее любимыми были клубничные сладости, — вдруг сказал он, подошел ко мне и. — А наклейки ей больше всего нравились вот эти…

      Он перевернул несколько страниц альбома и показал мне маленькие вырубленные фигурки героев какого-то сериала.

      — Это из «Великого мечника», — пояснил он. — Твоя мама смотрела его каждый четверг. Если хочешь, могу показать тебе пару серий. Ты уже вроде не настолько маленький…

      Я дергано кивнул и погладил выступающие под пленкой вырезки с упаковок сладостей, цветастые фантики и вкладыши. Полистал альбом и нашел еще какие-то карточки с изображениями оружия.

      — А это что?

      — Кубикирибочо, Киба… это клинки Семи мечников тумана.

      — Какой странный пушистый меч…

      — Не пушистый, Кисаме. Колючий. Самехада.

      — Смешная, — оценил я торчащие шипы, из-за которых меч напоминал шишку.

      — Как порежут тебя на ленточки, будет не смешно. У, берегись! — отец внезапно начал щекотать меня. Я засмеялся и завертелся, стремясь увернуться от его ловких пальцев. Мы исполняли сложный акробатический трюк на ступеньках — надо было танцевать на небольшом куске дерева, не давая отцу себя щекотать и не роняя книги. Естественно, папа победил — он мог перемещаться по полу, да и обе руки у него были свободны. Он легко обхватил меня и всласть развлекся, тыкая меня в бока:

      — Ну-ка, сейчас тебе ребрышки пересчитаем!

      — Не надо! Ах-ха! — кричал я, закатываясь неконтролируемым гоготом. — Я и так знаю, что их двенадцать пар!

      Отец сам рассмеялся:

      — Вот тебе Самехадой, вот тебе!

      Я взвизгнул, поняв, что теряю равновесие и падаю. Пальцы вцепились в книги, будто это удерживало меня на поверхности, а не тянуло вниз. Отец поймал меня у самого пола и осторожно поднял:

      — Ну все, Кисаме. Не буянь. Продолжай.

      Он мягко подтолкнул меня, чтобы я выпрямился и больше не шатался на ступеньках, после чего сел на свое место. Я растерянно уставился на него, удивленный тем, что игра так резко кончилась.

      — Давай, — сказал отец. — Работай.

      Но я какое-то время еще продолжал пялиться на него, заметив кое-что странное. В его страшном взгляде впервые промелькнуло что-то похожее на удовольствие. Сквозь этот мрак в его глазах увидеть нечто, напоминающее точку света, было столь же неожиданным, как, например, пойти за лапшой и встретить в очереди большую белую акулу.

      Я отвернулся и продолжил перебирать книги. После того как я закончил, отец опять презрительно посмотрел на книжный шкаф и сказал.

      — Молодец. Теперь по цвету переставь. От темного к светлому.

      — Но...

      — Выполнять!

      Я обиженно принялся переставлять книги. У меня уже поднывали руки от тяжести томов, а уставший мозг возвращался мыслями то к еде, то к альбому с мамиными наклейками и этикетками. Мне хотелось разложить его на коленках, медленно полистать, а не впопыхах думать о нем и о том, как бы поскорее закончить эту работу.

      — А что это за фигурки? — спросил я, понадеявшись, что раз папа рассказал мне про альбом, то и про них пояснит.

      — Так, сувениры с заданий и праздников, — он отмахнулся.

      — А…

      — Кисаме! Ты слишком много говоришь! — нотки раздражения в голосе. Я послушно заткнулся и продолжил занятие.

      Если честно, услышав в четвертый раз пожелания о том, как нужно переставить книги, я еле поборол желание сбросить все на пол.

      — Теперь от светлого к темному по цвету.

      — Пап! — возмутился я. — Я уже три раза их переставлял!

      — А что такое, Кисаме? — отец развел руками. — Тебе же нечего делать! Тебе же скучно, раз ты занимаешься подобной ерундой — вылазками на опасные точки. Вот и развлекайся.

      — Ну какой в этом смысл?

      — Подумай сам. Я тебе скажу даже больше — если ты не поймешь, в чем смысл этого занятия, я не оставлю тебя в покое и буду заставлять перебирать книги до вечера. А на следующий день мы продолжим. И так пока ты не поймешь сути.

      Лучше бы он просто отлупил меня веником.

      В последний раз у меня получилось переставить книги намного быстрее. Может, суть была в том, чтобы я учился наращивать скорость работы, выполняя одни и те же действия? Или в том, чтобы я слушался, даже если бы мне приказывали делать что-то максимально тупое?

      Пока я думал, отец оставил у входа клона и пошел обедать.

      — А мне можно поесть?

      — Доставишь до конца книги — поешь, — спокойно ответил отец уже в коридоре. — Потом продолжишь, если все еще ничего не понял.

      — Ты же меня просто наказываешь!

      — Нет. Еще кое-чему учу. Думай.

      И с этими словами он спустился вниз по лестнице. Несмотря на заурчавший живот, я решил передохнуть. Сел на пол, взял первую попавшуюся книжку и решил полистать. Еще сортируя книги по назначению я заметил, что у отца, помимо каких-то учебных материалов, содержатся простые книжки для развлечения. Я открыл одну из них и полистал. В описании говорилось что-то про расследования серии странных смертей и про создании отряда полиции. Я живо заинтересовался и полистал. Читать времени сейчас не было, но, может, папа разрешит мне взять ее на время? А если ее не разрешит, может, что-то еще будет можно? Я увлеченно зарылся в стопке, которая еще лежала на полу и ждала момента, когда я расставлю ее по цвету корешков. Спустя где-то десять минут копания мне удалось выбрать еще что-то про льва, потом про войну, опять про полицию и про охотника. Но этого мне показалось мало, потому как я все время боялся, что отец запретит мне абсолютно все, что я отобрал, и я продолжал копаться.

      Очередной том, который я взял, оказался не книгой, а альбомом. В нем на первой же странице было фото отца. Первое, что мне бросилось в глаза — то, что у отца были оба глаза и отсутствовали шрамы. Я жадно уставился на фото — я никогда до этого не видел кадров, где его лицо не было бы изуродованным. Отсутствие рваных борозд на лице и два горящих фонарика вместо одного казалось мне чем-то нереальным.

      Слева от отца стоял молодой мужчина с модифицированным протектором, повязанным, как бандана. Его длинные волосы выбивались из нее, прикрывая переносицу и обрамляя лицо. Глаза у него мне показались какими-то блеклыми, и даже трудно было понять, какого они цвета.

      Они с отцом стояли и обнимались, совсем еще молодые. Я бы дал им на вид лет тринадцать, может меньше — у них еще даже не было жилетов джонинов. Отец был в темно-синей куртке с высоким воротом, а на рукаве у него красовался знак нашего клана. Другой парень был в черно-голубой безрукавке. Я полистал альбом и увидел другие фото. На большинстве из них папа снова был с этим парнем, но они оба уже были куда старше, в жилетах, с оружием. Они то стояли и обнимались, то сидели и пили в кабаке. Судя по кадрам, второй парень улыбался очень редко. В основном сдержанно поднимал уголки губ.

      Больше всего мне в альбоме понравилась фотка, где отец сидел за столом, согнувшись, как он делал это сейчас, но он был на ней совсем не страшным. Вывернулся, с нежностью смотрел на кого-то, приятно щурил желтые глаза и тепло улыбался. Рука с гуиноми так и замерла над блюдом с роллами. Интересно, кого он там увидел за кадром? На фото у него еще так волосы смешно взъерошились от ветра, и прическа напоминала уже не плавник, а ежик, наклоненный в одну сторону. Мне так захотелось оставить эту фотку себе, любыми средствами — упросить отца отдать, украсть, переснять на чужой фотоаппарат, откопировать…

      Я продолжил листать альбом.

      На последних страницах я увидел фото мамы и открыл их. То она была во время атаки с оружием, то стояла с кем-то разговаривала, то несла коробку сладостей. На последнем таком фото она весело смеялась куда-то вне кадра, и я видел только нос и губы собеседника, но представить не мог, кому они принадлежат, так как эта часть фото была еще и сильно засвечена, и из-за этого даже цвет кожи не представляло возможным определить. Мне попалось и фото родителей со свадьбы. Отец там был уже изуродованный, со своими шрамами. Одетый в темно-синее кимоно, он держал маму за руку, накрыв ее ладонь второй рукой. Взгляд у него был уже потерянный и мрачный. Мама казалась спокойной, но я видел грусть в ее глазах. У нее кимоно было светло-голубым, а не белым, но, как и у отца, на груди присутствовал акулий плавник в круге.

      Плохо понимая, что делаю, я вынул эту фотку из альбома, потом пролистал его в поисках той, где отец сидит один в кабаке, чтобы сравнить. Но вместо этого мне попался кадр, где папа с этим парнем сидят у нас в доме на первом этаже. Папа вытянул ноги, положил руку на большой магнитофон, а этот парень, похоже, что-то танцевал. Магнитофон этот я помнил — он до сих пор стоит у нас, и папа иногда включает на нем блюз. Возможно, он слушал музыку и тогда, а другой ниндзя начал сам танцевать, и кто-то решил их заснять за этим делом. Они оба улыбались, но в этот раз другой шиноби — широко, а папа — сдержанно.

      Почему он был в нашем доме? Разве не-Хошигаки не запрещено посещать территорию нашего клана? Это ведь, в первую очередь, для них же опасно, мне же бабушка Юми да и сам папа неоднократно рассказывали, как такие несчастные то случайно оказывались в центре драк и были убиты, то падали к акулам, начинали злить их и гибли… Да и кроме того, не-Хошигаки из-за своего отношения к нашему клану не были тут желанными гостями. Так почему же этот парень тут?

      Потрясенный, я вынул фотку и перевернул ее.

      Кенджи и Рейсаме, осень

      И внизу дата.

      Я чуть не отшвырнул фотку в сторону. Кенджи! Тот самый Кенджи!

      Справившись с первым приступом паники, я быстро открыл альбом на самом начале, на фото, где Кенджи мило улыбался, стоя с отцом рядом и обнимаясь.

      Этот тот Кенджи, который потом хладнокровно предал моего отца и изуродовал ему лицо в попытке убить. За что? Почему?

      Я еще раз нервно полистал фото.

      Вот еще кадр — они сидят в кабаке и о чем-то разговаривают, отец расслаблен и спокоен. Кенджи смотрит на него белесыми глазами, как пьяный влюбленный.

      Все же было хорошо. Кенджи, почему?

      Я почувствовал, как у меня волосы на затылке встопорщились. Тело изнутри стало слегка нагреваться — циркуляция чакры ускорилась.

      — Кисаме? — звуки шагов отца по лестнице. — Кисаме, что ты там делаешь?

      — Я? Ничего, прибираюсь, — я поспешил сунуть фото между обложкой и форзацем, после чего захлопнул альбом. — И нашел кое-что.

      Наверное, взгляд мой был слишком виноватым, потому что папа тут же нахмурился и упер руки в боки, давая понять, что подозревает меня в чем-то непристойном. Я кинул взгляд на стопку выбранных для чтения книг и вспомнил о своей просьбе:

      — Пап… Можно я…

      — Вопросы — потом. Делай, что должен.

      Он уселся в кресло и закинул ноги на стол. Я вернулся к рутинному переставлению книг. От папы пахло морепродуктами и чем-то печеным, и мой желудок опять издал песнь голода.

      — Кисаме, мне скучно, — вдруг заговорил он, когда я в очередной раз поднялся на ступеньки, водружая наверх стопку книг. Я обернулся.

      — Расскажи мне что-нибудь. Ну, например, что ты знаешь об истории нашего клана.

      — Ну-у-у… — осторожно начал я, боясь, что сейчас ляпну не то и буду наказан сильнее. — Мы произошли от Самебито, который нашел силу в слиянии с природной чакрой и занимался тренировками с акулами. Но он вобрал слишком много сен-чакры, после чего его внешность и геном изменились навсегда. Он передал этот геном нам… И все…

      — В целом правильно, — отец одобрительно покивал головой. — Ты не сказал лишь одного.

      — А… ну… что кто-то из нас унаследовал больше его генов, кто-то меньше?

      — Да, — он снова кивнул. — И в тебе, Кисаме, столько его крови, что можно подумать, ты его сын, а не мой.

      Он расхохотался, но от мрачности его смеха меня передернуло.

      Я продолжил перебирать книги, уже окончательно притихший. К чему был этот вопрос? Нам же всем историю втирают с тех пор, как только мы начинаем воспринимать абстрактные понятия. Да и папа неоднократно говорил, что во мне должна жить «клановая гордость» — я должен радоваться тому, что я — именно Хошигаки, а не кто-то еще. Я механически переставлял книги с места на место, думая то о странных вопросах отца, то о его словах, то о Кенджи. Смотреть сразу на фото, каким отец был до, каким после, было как-то грустно и страшно.

      — В жизни есть справедливость, а есть расплата, — вдруг сказал папа, когда я затанцевал на ступеньке, едва не уронив тяжеленную книгу с красивыми картами Киригакуре и окрестностей. Восстановив баланс, я замер. — Вот ты сейчас, Кисаме, расплачиваешься за свою дурь. Но из своего наказания ты можешь извлечь пользу — я специально дал тебе задание, которое сможет тебя кое-чему обучить. И только потому, что все-таки ты совершил достойный шиноби поступок, спас товарища. Расплата всегда должна быть сопоставима с деянием.

      Он вдруг холодно и зло засмеялся. У меня по коже прошли мурашки.

      — Ты должен знать, что расплата не появляется просто так. Справедливость порождает расплату. Хочешь справедливости — будь готов заставлять людей расплачиваться, Кисаме.

      Его голос стал ниже. Я боялся даже обернуться. Не хотел и думать о том, что могу опять увидеть жестокое, беспощадное мерцание желтого огонька и мертвого белесого. Я вдруг вспомнил маму, лежащую на столе, и с тоской подумал, что, наверное, ее убийца своей расплаты не дождется — никто же даже не знает, кто он. Наверное, и Тетсуя не дождется справедливого воздаяния — ведь это он, по сути, виноват в истории с фабрикой. Его идея была туда пойти, и именно из-за него Итазура могла бы умереть, если бы я не прыгнул. Разве это справедливо, что он всего лишь посидит дома или помоет посуду, пока я получаю веником и в четвертый раз перекладываю книги, пытаясь понять, что за урок мне пытаются вбить в голову?

      Кстати, об уроке… Зачем папа заставляет меня это делать? Чтобы я накачал мышцы? Нет, бред… Тогда логичнее было бы заставить меня бревна таскать. Чтобы я понял, насколько утомительным может быть что-то бессмысленное? Тоже вряд ли… Так… Я перекладывал книги по кандзи, по значению, по цвету, причем в обе стороны. И если я не пойму сейчас, зачем это делаю, папа придумает еще способов двести, каким образом можно переставить эти дурацкие книги и свитки…

      Так, стоп!

      По цвету… По кандзи… по признакам… Новые признаки…

      Я повернулся к отцу:

      — Я понял, зачем ты меня заставляешь это делать.

      — И? — он ухмыльнулся.

      — Ты учишь меня быстро анализировать информацию и использовать ее для выполнения задания. И я сам не заметил, как сортировал книги быстрее, когда переставал отвлекаться на посторонние мысли. Этим перекладыванием ты заставляешь меня учиться вычленять главное… Ведь когда я перебирал в последний раз, мне уже было достаточно взгляда, чтобы понять, что отнести к одному множеству, а что к другому. Но цвета… Для чего цвета… Тоже чтобы я мог быстро оценивать объем работы и распределять ее?

      Я замер, выжидая реакции отца. Его лицо сначала ничего не выражало, но потом он кивнул и улыбнулся.

      — Ты все правильно понял, Кисаме. Но про цвет позволь уточнить — я просто хотел для начала понять, насколько ты умеешь различать оттенки. Зеленая куртка прячущегося в листве шиноби отличается от цвета этой листвы. Может, на полтона, но отличается, и умение видеть это отличие может спасти тебе жизнь. Но в целом ты действительно прав: информация — самое ценное, что имеет шиноби. И ты должен уметь ее добывать, анализировать, быстро с ней справляться, использовать в своих целях. Не бояться брать ее больше, но помнить, что это повлечет ответственность. Хотя ты ведь и так уже это знаешь, да, Кисаме?

      Я испуганно дернулся. Отец вдруг рванулся вперед, обхватил меня и прошипел в ухо:

      — А я знаю, что ты рылся в моих альбомах и книгах. Знаю, что ты листал. Но я не буду спрашивать «зачем» — не хочу приучать тебя ко лжи. А ты солжешь.

      Лгать я ему не хотел, но и говорить правду было страшно, тем более звучала она крайне нелепо.

      — Я хотел немного узнать про тебя и Кенджи, — вдруг прошептал я. Может, подсознательно понадеялся, что правда расположит отца ко мне или что он просто отойдет, не будет так страшно дышать в ухо, опаляя дыханием кожу. — Я случайно увидел его фото в альбоме.

      Тут же испуганно сжался, ожидая, что отец может выйти из себя, грязно выругаться и что-нибудь расколотить. Обычно одно это имя заставляло его рычать, ломать в пальцах палочки для еды или хвататься за ножны. Но в этот раз он зашипел мне в ухо еще тише, прижавшись теснее, так, что я чувствовал биение его сердца, ощущал прикосновение носа к коже. Зашипел, чеканя каждое слово, будто вгонял кунаи в полумертвое тело:

      — Кенджи. Уже. Заплатил.