Смерть может быть чем-то хорошим.

      Это я понял, стоя в очередную субботу утром у могилы матери. Папа прижимал меня к своей ноге, гладил по голове, иногда клал руку на плечи и обнимал. Да, взгляд его был потухшим, опустевшим, и я, выкручивая шею в попытке изучать то могильный камень, то лицо отца, пытался понять, на что именно он смотрит — на кандзи имени мамы, на знак нашего клана или на воткнутую у плиты катану, на которую с помощью маминого протектора повязали ее любимый взрывной кунай.

      Ветер тихо шевелил листву деревьев на кладбище. Я слушал этот тихий шелест, прижимался теснее к отцу, стоя на краю могилы, и задавал себе один и тот же вопрос: Если бы мама не умерла, папа обнял бы меня хоть раз? Я видел только, как он одаривал ее скупыми, неуверенными ласками — обвивал шею, притягивал к себе, осторожно чмокал в висок. Часто прижимался к ней носом и губами — так у нас в клане принято выражать привязанность. Мне из его арсенала доставались только похлопывания по плечу и взъерошенные сильной рукой волосы.

      Теперь, когда мамы не стало, мне не нужно было бороться за внимание отца, лезть из кожи вон, чтобы он меня заметил.

      Отец всерьез задался идеей сделать из меня великого шиноби (ну или хотя бы просто обычного), и наши совместные тренировки стали постоянными. Мы начали с того, что стали отрабатывать то, чем я и так неплохо владел — Суитон и контроль чакры. Беда была в том, что под надзором отца у меня часто все шло прахом. Было намного труднее сосредоточиться, чувствуя на себе пристальный взгляд. Все мое внимание переключалось с чакры на высокую согнувшуюся фигуру, которая бродила рядом. Я то и дело неуверенно поднимал взгляд, смотря не на свои руки, как полагается, а на отца. Наблюдал, как он ходит вокруг по воде, как кружат неподалеку от него белые акулы. Если он приближался, я начинал беспокойно ерзать, коситься, пытаясь понять его реакцию и уловить настроение. От этого вся моя концентрация куда-то улетучивалась.

      — Сложи руки, Кисаме, расслабься.

      — Но па-апа… я ведь уже умею…

      — Недостаточно. Ты должен успокоиться, начать чувствовать циркуляцию чакры. Ты меня понял?

      Понимал-то я это и без него, но вот реализовывать не особо получалось. Может, потому что до этого занимался я всегда один и показывал папе только готовый результат в виде выученной техники. Под изучающим взглядом отца я начинал нервничать, сомневаться, достаточно ли хорошо настраиваюсь на природу и окружающую среду или чакру внутри меня, правильно ли сижу, дышу, ощущаю ли жжение внутри так сильно, как это необходимо. Я каждый день клялся, что лучше уж позанимаюсь потом сам, вне уроков, когда отец уйдет смотреть сериал или копаться у себя в кабинете. Но я так выматывался, что как только мы заканчивали, на меня спустя некоторое время накатывала такая усталость, что я плелся на второй этаж и валился спать. Даже сил на то, чтобы помыться, порой не хватало. Я падал лицом в постель, и на следующий день все повторялось снова.

      Дни стали одной сплошной полосой. Я мог отличить один от предыдущего, только если мы начинали практиковать что-то, кроме работы с чакрой. Папа со временем стал все чаще вводить в наши занятия упражнения на выносливость, применение тайдзюцу и ниндзюцу в бою.

      — Нападай. Давай, не стой, — подгонял меня отец, если я не спешил его атаковать. Первые дни мне казалось как-то неэтично на него набрасываться с техникой Акульего кулака, все-таки он не Тетсуя и не Сейшин, с которыми мелкие потасовки были обычным делом. С отцом я потом вернусь домой, буду обедать или ужинать, утром — завтракать, и он останется моим папой, кроме которого у меня больше нет родных. И если я сейчас ему наврежу, то останусь совсем один. Раньше, когда мама была жива, вызвать отца на бой было чуть ли не единственным способом обратить на себя внимание. Кроме того, в этом случае он всегда первым нападал сам, а я или защищался, или перехватывал инициативу, уже раззадоренный дракой. Но сейчас его предложения напасть и атаковать с пустого места звучали как приказы залепить пощечину Мидзукаге или резко собрать вещи и бросить деревню, перечеркнув кунаем протектор.

      — Ты ведь любишь драться, я знаю, — приговаривал он, быстро складывая печати. Я напряженно следил за его движениями, гадая, что за атака мне сейчас прилетит, как ее отражать или уворачиваться. — Любишь, потому что ты такой, как я. Такой, как мы все.

      Я не спорил. Но страх, что от одного моего удара отец умрет, разобьется на тысячи осколков, будто он после гибели мамы стал хрупким, как плоское блюдо для роллов или рыбы, замедлял меня, подавлял жажду битвы.

      — Ты сдерживаешься, я же вижу. Нужно выпустить на волю настоящего тебя.

      Способ заставить меня напасть на папу вскоре нашелся. Мы в очередной раз кружили вокруг друг-друга. Я вяло нападал, скорее притворяясь, что хочу этого. Отец, смеясь, стал бросать мне за спину взрывные кунаи, вынуждая приблизиться и не давая отбежать и атаковать техниками издалека. Мне пришлось урезать радиус, по которому я мог держаться от отца на расстоянии. Взрывы за моей спиной продолжались. Я вздрагивал и приближался еще сильнее.

      — Кисаме, у тебя нет выбора. Придется атаковать меня в лоб, — прокомментировал отец.

      Я забегал вокруг него быстрее, выбирая момент для более выгодной атаки. Так… нужно отвлечь его и либо сделать подсечку, либо атаковать Акульим кулаком… Я выбрал первое. Лязгнул кунаем, доставая его из ножен — пусть папа думает, что сейчас ударю с руки, но как только он перевел взгляд на оружие в моем замахнувшемся кулаке, я тут же плюхнулся на воду и ударил его по голени. Папа увернулся, но как-то рвано: я сам до конца не понял, поддался он мне или действительно успел в последний момент, или просто решил подразнить, но уже в следующую секунду мне в лицо прилетела жесткая подошва.

      Удар пришелся мне в подбородок, проходя снизу. Я успел только лязгнуть зубами, отлетая в сторону и чувствуя, как кровь из разбитой губы наполняет рот. Упал на четвереньки. Запах и вкус крови, саднящая, мерзкая боль, напоминающая ту, которая бывает во время смены зубов, начала медленно затмевать разум. Все вокруг начало терять краски. Я чувствовал железный запах, видел темное пятно, ставшее моей целью. Ослепляющая боль, конечно, не такая, как та, что я испытал, вися животом на обломках машины, разогнала чакру по телу. Жжение внутри усилилось. Я сжал и разжал кулаки. Тихо рыкнул и бросился вперед.

      Атака слева, удар справа… Ногой, кулаком… Нагнуться, проскользнуть, снова ударить, лязгнуть зубами, угрожая укусить…

      Отец легко перехватывал мои кулаки, слегка сжимая их, отпихивал меня, играючи, отшвыривал, брал за шкирку и встряхивал. Я начал разогреваться — первая ярость отступила, и я уже видел, кто именно передо мной, но остановиться не мог. Мышцы ныли от желания напрягать их, пальцы сами сжимались в кулаки.

      Я хотел драться. Атаковать еще и еще. Рукой, ногой… отскочить, скастовать Акулий кулак…

      Вот только папе надоело забавляться. Он легко поймал меня, прижал к поверхности воды и держал, пока я не начал успокаиваться.

      Конечно, потом мне было немного стыдно, что я позволил себе поднять руку на отца. Но карты на стол были уже выложены, и папа из этой сцены свой вывод сделал. Он весь вечер этого дня, если мы пересекались дома, несмотря на мои попытки от него виновато спрятаться, смотрел на меня как-то сверху вниз, наклонив голову и прищурив глаза, загадочно хмыкал.

      — Ну, не бойся. Ты молодец. Ты все сделал правильно.

      Я не отвечал, слишком занятый своими смешанными чувствами.

      Да, раньше я не видел ничего «такого» в том, чтобы дать бой отцу. Я постоянно воображал, как уже взрослый буду биться с ним на празднике Шоутотсу, Дне клинка или других мероприятиях, суть которых в том, что наши соклановцы меряются друг с другом силой. Теперь же это казалось какой-то прошлой жизнью, а в этой, новой, существовал запрет на драки с отцом. Он представлялся мной, как врата, которые я не смел притворить. И я бы успешно держал их закрытыми еще много лет, сражаясь на праздниках с теми же Сейшином, Тетсуей и другими повзрослевшими акулятами.

      Вот только отец в тот день нашел к этим вратам ключ и стал пользоваться им во время каждой нашей тренировки.

      Раненный зверь сражается сильнее, злее. Любое существо станет в разы опаснее, если пустить ему кровь.

      Это правило в нашем клане знали все — в основном его слышали от тех, кто когда-либо охотился на морских котиков или крупную добычу. Но я уж никак не думал, что его можно будет применить и ко мне.

      С того дня как папа это понял, он повадился нападать на меня до того, как я успевал встать в боевую стойку, достать оружие или вообще хоть как-то подготовиться. Он атаковал внезапно — секунду назад мы сидели, сложив руки, и поглощали чакру, и вот уже мне прилетал мощный удар ноги в грудь. Суть была не в том, чтобы понаставить мне синяков: у отца получалось поворачивать во мне ключ от ворот только тогда, когда мое тело подсознательно чувствовало, что оно в опасности.

      Приводить меня в состояние исступленной боевой ярости отец научился и без крови — иногда делал вид, что собирается меня утопить, иногда начинал наносить удары настолько быстро и часто, что я едва успевал защищаться, и невозможность нормально контратаковать начинала меня злить, внушала ощущение острой опасности, и тело включалось в работу. Но папа все равно был недоволен.

      — Кисаме, ты должен со мной драться, — серьезно сказал он, выговаривая мне после того, как я успокоился, отошел от очередной искусственной вспышки ярости. — Ты не должен меня щадить просто потому, что я твой отец. А если я предам клан или деревню и тебе будет поручено остановить меня?

      Я молчал. В то, что отец способен предать Хошигаки, о величии которых иногда начинал мне затирать по полчаса, я не верил.

      — Ты не должен сдерживаться независимо от того, что за противник перед тобой. Оружию не положено все время лежать в ножнах, оно создано для того, чтобы сражаться. Так и мы. Я, ты, весь наш клан. В нас кипит кровь воинов, и сдерживать ее не имеет никакого смысла. Это все равно, что пытаться заставлять акулу не плавать — даже если получится, она задохнется. Понимаешь, о чем я?

      Я молча кивнул. Понимать-то я понимал, но врата все равно не пускали, не давали войти в раж. Отец, однако, не желал сдаваться.

      — Мне нужно, чтобы ты во время атаки видел врага перед собой, — говорил он, снова и снова атакуя меня. — Сохранял контроль… А ты слепнешь, как белая акула, которая закатывает глаза во время броска, чтобы жертва не повредила их…

      Во время очередной нашей тренировки я понял, что он имеет в виду. Как обычно, я сначала кружил, выбирая сторону для нападения. Наилучшей тактикой против отца всегда было отвлечь его чем-нибудь справа и нанести удар со стороны незрячего глаза. Но для этого нужно было грамотно к нему подобраться. Я вобрал побольше воздуха в легкие и заставил отца сорваться с места, уворачиваясь от Техники бушующих волн. Пока он был занят этим, я скастовал нескольких клонов, направляя парочку отцу за спину. Снова — бушующая волна, чтобы он не видел, что происходит вокруг него, и наконец, Акулий кулак, у всех одновременно… Так будет хоть какой-то шанс по нему попасть…

      Я находился ближе, чем клоны, поэтому побежал в лобовую, надеясь, что если отец отвернется от меня, то получит от моих копий с другой стороны. Папа резко извернулся, метнул кунаи, обратив моих клонов в воду, отскочил, быстро скастовал Акулий кулак одной рукой и встал в стойку. Это произошло за считанные мгновения, за секунду до того, как я замахнулся обеими руками и ударил.

      Я не успел толком понять, что произошло — все размазалось у меня перед глазами от скорости. Чужие пальцы вцепились мне в запястье, колено толкнуло в спину. Другая рука уперлась под челюстью. Что-то хрустнуло, и я согнулся от боли.

      — Слишком медленно, Кисаме, — сказал отец где-то у меня над ухом. — В этом захвате враг уже сломал бы тебе и руку, и шею.

      Я сжал зубы и слабо дернулся. Отец просунул одну руку под мою, согнув ее в локте, и ею же давил мне на лицо и шею одновременно. Пальцы второй руки больно сдавливали мне кисть, отводили ее назад. Естественно, скастованная водяная акула порвалась на две части — создавать эту технику одной рукой и удерживать я еще не умел. Я скосил глаза, пытаясь рассмотреть его лицо, и увидел, что его зрячий глаз закрыт. Он поймал меня, не глядя? Как? Я дернулся, и отец надавил сильнее. Боль пронзила мое тело, и я согнулся еще ниже.

      — Я даю тебе шанс. Давай, попробуй освободиться, — шипел он. Вдруг голос его стал ниже, злее. — Дай мне сдачи. Разозлись, Кисаме. Покажи глаза убийцы.

      Он вдруг как-то резко толкнул меня, что в теле опять что-то хрустнуло и по нему снова прошла волна боли. Давление на руку и шею чуть-чуть усилилось.

      Прекратить, прекратить… он должен это прекратить…

      Я попытался вывернуться и взглянул отцу в глаза. Он опять сверху вниз смотрел на меня, ожидая, что я буду делать. Смотрел и продолжал давить.

      Только я сам могу прекратить это. Смогу заставить его перестать…

      С губ сорвалось рычание.

      Я должен его ударить. И я хочу, хочу его ударить… Заставить прекратить, заплатить за то, что он делал…

      Кулаки заныли от желания впечататься в изуродованное шрамами лицо. Я дернулся. Я смотрел на отца, чувствовал накатывающую волну звериной ярости, но все не смазывалось у меня перед глазами. Я продолжал видеть именно Хошигаки Рейсаме, а не абстрактную, черную цель, мутную от движения. Губы раздвинулись, обнажая акульи зубы.

      Отец должен прекратить.

      — О, да, — его лицо тоже исказилось оскалом, но это была не гримаса почти бессильной ярости. Голодная, злая улыбка. — Вот они, глаза убийцы. Кровь клана Хошигаки вот-вот пробудится.

      Вместо ответа я с силой врезал ему ногой, метя в голень, но он быстро разжал руки и отскочил, отпуская меня. Я размялся, похрустел конечностями, и, преодолевая боль в суставах, стал нападать на него.

      Оскаленная физиономия отца так и стояла у меня перед глазами.

      После этого папа всю неделю ходил довольный. Я сперва понадеялся, что он перестанет меня так дрючить, но вера в это умерла быстрее, чем неудачники-новички на выпускном экзамене в академии. Папа не отставал, даже когда я уже начинал хрипеть. В лучшем случае мне выпадал минутный перерыв, а потом из меня снова выжимали пот. Под надзором отца я отжимался, отталкиваясь руками от поверхности воды, лупил по тренажерам или метал кунаи.

      — Быстрее! Сильнее! Еще быстрее! Давай, давай, Кисаме! Ну, что ты кряхтишь, как роженица!

      Из-за этого постоянного напряжения я впервые порадовался, когда папа уехал на очередное задание.

      Первые два дня после напряженных тренировок я просто отсыпался, даже не чувствуя, как у меня ноют кисти, колени и лодыжки, как саднит обожженная чакрой кожа до того, что больно стискивать кулаки. От боли в мышцах утром второго дня я с трудом сел. Мне снилось, что по мне кто-то молотит, как по барабану. Проснувшись, я не сразу понял, что стук все-таки слышу, и он раздается откуда-то снизу. Продрав глаза, спустился вниз.

      Акулята столпились возле окна. Итазура стучала в приоткрытое окно, зовя меня.

      — Кисаме-чан!

      — Милая идиотская пижама, — кивнул Тетсуя, сидевший на раме. Одну ногу он поставил на нее, другую свесил прямо в помещение. Остальные ребята стояли поодаль и расфыркались от его замечания. Я смущенно уставился на синий костюмчик с акулами и зачем-то расправил его.

      — Что тебе надо? — недовольно буркнул я, еле сдерживаясь, чтобы не покоситься на веник.

      — Пойдешь с нами гулять? — выпалила Итазура. Я хотел было поторговаться, мол, смотря куда, ибо мне истории с фабрикой хватило, но Сейшин хмыкнул:

      — Боюсь, у тебя нет выбора.

      И они с Тетсуей загоготали. Не то чтобы я был сильно против, но неприятное ощущение все-таки осталось. Я быстро собрался и вышел с ними на прогулку.

      Если честно, я ожидал, что мне будет тяжело идти, что буду тормозить и всех задерживать. Но, оказавшись в толпе друзей, я почувствовал себя намного лучше — постепенно я становился все бодрее и бодрее, ощущал, как чакра циркулирует по каналам во мне, побуждая тут же потратить ее на бой. Мышцы и суставы переставали ныть, даже обожжённая кожа рук уже не доставляла хлопот — я лишь рассеянно снимал ее отслоившиеся кусочки, скребя ногтями ладони. Итазура обвила свою руку моей, расспрашивая, где я пропадал.

      — Папа всерьез решил мной заняться, — пояснил я. — Теперь я практически все время провожу за тренировками. Отец говорит, так будет всегда — он будет все время меня обучать.

      Сейшин фыркнул.

      — Что смешного?

      — Я уже год как учусь в академии, — пояснил он. — И скоро ее закончу. А твой папа что, собирается всю жизнь держать тебя у своей штанины?

      Я растерянно дернул головой, не зная, что сказать. Мне занятия с отцом не казались странными, поэтому я даже не думал задаться этим вопросом.

      — Ты вообще планируешь поступать? — не отставал Сейшин.

      — А что, уже надо?

      Перспектива оставить отца, остров и нырнуть в незнакомую обстановку с головой меня и радовала, и несколько напрягала.

      — Мы должны будем поступить в этом году. Возможно, Ита тоже поступит, — пояснил Тетсуя. — Они редко берут тех, кто младше, но у нее уже достаточно высокие навыки.

      Итазура неловко помялась, смущенная похвалой. Кингуйо встряла:

      — Если они вообще позволят нам поступить. Вы как будто все время забываете, из какого мы клана.

      Тетсуя недовольно заворчал, Сейшин согласно покивал:

      — Я единственный Хошигаки в своем классе.

      — А в параллельных?

      — Не знаю, я с ними еще не пересекался. Но точно знаю, что в старших классах есть наш соклановец.

      Мы побрели по улицам, на ходу раздумывая и обсуждая, чем бы сегодня заняться. Я вдруг вспомнил, что папа оставил мне немного денег, и предложил поесть рамена с креветками. Мы с акулятами повернули на площадь. Разные запахи заполнили мне ноздри, овладели моим разумом. Я облизнулся. Помимо рамена с креветками мои ноздри улавливали кое-что другое.

      Чакра… много… еще, еще… хочу еще…

      — Киса, не беги, я за тобой не успеваю…

      Я открыл глаза и обнаружил, что стою поодаль, инстинктивно сложив ладони. Ита первая догнала меня и опять вцепилась в мой локоть.

      — Я что-то устала… Наверное, плохо спала. Можно я пойду с тобой рядом, подержусь за тебя?

      Я медленно кивнул, напряженно наблюдая, как Сейшин что-то шепчет на ухо Тетсуе. Моя рука рефлекторно обвила ее плечи.

      — Бабский угодник! — тут же среагировали остальные акулята. Я решил ответить им жестом, который подсмотрел во время очередной ссоры бабушки Юми с отцом. Когда первая читала последнему мораль и сокрушалась на тему того, какой он дурной, он сначала молча слушал, а потом поднял руку с зажатым кулаком и оттопыренным средним пальцем. Бабушка сначала ошалела, что дало папе возможность ретироваться, а потом начала его поносить, но он ее уже не слышал. Я надеялся на похожий эффект.

      — Придурок! — захохотала Кингуйо. Остальные ребята перестали меня доводить и шептаться, только переглянулись, что означало, что смысл жеста понят мной правильно. Отлично, повторили, надо будет закрепить, опробовав еще на ком-нибудь.

      Смеясь и балагуря, мы устроились на высоких стульях под навесом. Я с хлюпаньем втягивал в себя лапшу, чавкал креветками и чувствовал себя абсолютно счастливым.

      Эти прогулки с акулятами в отсутствие отца сделали доброе дело — отвлекаясь на всякие глупости, я переставал сильно тосковать по нему, пускай тоска эта была смешана с некоторым страхом, что потом папа выжмет из меня все соки. Оклемавшись на третий день, я стал тренироваться сам — не хотелось ударить в грязь лицом. Я сам вставал пораньше, отжимался на полу, делал скручивания, бегал, приседал, таскал тяжести, а потом шел на площадки. Засекал время, ставя старый отцовский будильник на стол на первом этаже или на один из столбов, а сам принимался пыхтеть рядом. В голове у меня звучал голос отца:

      — Быстрее! Еще быстрее! Ну, ну, что замер? Ровно дыши! Работай ритмично, не дергайся! Сильнее!

      Я не мог не подчиняться этому голосу и старался преодолевать боль, кусал губы, смаргивал евший глаза пот и продолжал делать упражнения или наносить удары. После тренировки — купание, которое освежало меня и прочищало мозги, затем — возня с акулятами. Иногда после этого снова следовало купание, если мы умудрялись угодить в какую-нибудь вязкую дрянь. Игры в шиноби, прятки и беготня в лесу каким-то образом бодрили меня, даже если утром я загибался на полу или у столбов с мишенями, будучи не в силах тащить дальше собственное тело. Бодрили настолько, что я был готов потренироваться еще. Остальные акулята моего рвения не разделяли, и мы расходились по домам, когда они уставали.

      Под вечер наш остров преображался. Всюду вешали фонарики разных цветов — выбор цвета часто зависел от времени года и приближающегося праздника. Чаще всего можно было увидеть красные, оранжевые, желтые, бирюзовые и синие. Последние два праздничными цветами не являлись, но они были особо любимы нашим кланом. Меня от созерцания фонариков, особенно от красных и желтых, всегда почему-то тянуло в сон. Я висел на оконной раме, положив голову на скрещенные руки, любовался на огоньки и погружался в такое же умиротворение, которое мне обычно даровало только любование рыбками на мамином ночнике.

      У соклановцев начинался самый разгул — оживлялись бары, кафе. Вкусных запахов становилось настолько много, и были они такими разнообразными, что я то и дело чихал и тер нос, не в силах справиться с их обилием. Парочки часто гуляли, молодые, сильные парни устраивали поединки и короткие драки, но не со зла, а так, поразмяться, кто-то уходил танцевать или искупаться. Я всегда выходил на улицу с кем-то из родителей, и для меня все тогда смешивалось в чем-то цветастом, пестром, и в основном я помню только прохладные мамины пальцы в своей ладони. Меня то и дело подхватывали на руки и начинали кружить, и я, боясь этого, порой прятался за мамой или папой.

      Теперь же ни мамы, ни папы, никого, кто мог бы пойти со мной, у меня не было, и мне оставалось только наблюдать за тем, как люди гуляют. Оказаться одному в толпе танцующих или дерущихся, не всегда трезвых взрослых мне не хотелось. С другой стороны, одного меня никто бы не пустил на ритуал кормления акул, а это всегда пропускать было обидно. Мне оставалось только уныло свисать с рамы и смотреть, как веселятся другие.

      К концу недели, в один из вечеров я точно так же зависал у окна, начиная дремать и глядя на фонарики и огоньки. Из-под полуопущенных ресниц я наблюдал за парочками, за темными силуэтами, и постепенно все это стало сливаться воедино перед моими глазами. Я уже даже перестал реагировать на разные запахи и звуки, которые стали просто фоном.

      Так было, пока я не почувствовал что-то странное, жгучее, похожее на чужеродную агрессивную чакру. Такую, будто сюда притащился кто-то вроде хвостатого другой стихии, например, молнии, с явным намерением навести тут шороху.

      Я напрягся, слегка взбодрился и вытянулся. Принюхался, пригляделся повнимательнее и заметил, что чакра отличается по цвету от нашей. У нас все были серыми, голубыми, эта же — оранжевая. Я высунулся из окна, пытаясь проследить, куда двинется эта оранжевая чакра. Шиноби старался притереться, смешаться с толпой, но вместе с тем, похоже, собирался описать круг и, видимо, уйти вглубь острова, к лесу. Зачем? Почему нельзя уйти как можно незаметнее? Ведь одно дело я, но его же может почуять и бабушка Юми, и кто-то еще из наших, кто лучше различает чакру на вид и запах.

      Судя по колыханиям потоков чакры, он двигался как-то рвано, будто продираясь сквозь толпу.

      Что мне делать? Должен ли я пойти и проследить за ним? Позвать кого-то? Ведь если я останусь бездействовать, на моей совести будет чья-то смерть или кража… Потому что окажется, что я все видел и ничего не сделал… Броситься искать главу клана? От отца никаких распоряжений на тему того, что делать, если на территорию клана вторгнется посторонний, не поступало, поэтому я чувствовал себя беспомощным и абсолютно не представлял, что нужно предпринять. Напасть, понятное дело, не могу — я с ним просто не справлюсь, он меня ногой раздавит, как блоху, и не поморщится… Да и скроется сразу, в результате чего его не поймаешь…

      Нет, надо, наверное, проследить за ним, а клона отправить к бабушке.

      Я метнулся к другому окну, наверху, пытаясь понять, прав ли насчет предположения о том, куда двинется чужой. Оранжевая чакра еще кружила по улицам, прилегающим к площади, обтираясь о ближайшие дома. Шиноби явно не спешил прятаться.

      Твою мать! Да он же наверняка ищет кого-то, раз с таким риском быть раскрытым тут таскается!

      Я быстро надел пояс с ножнами и заметался по первому этажу, в поисках ну хоть чего-нибудь опаснее, чем кунаи и сюрикены. Читать свитки в папином кабинете мне было некогда, поэтому я взял из лотка с подписью «оружие» несколько штук наугад и бросился вниз. Но когда я уже был готов выскочить из дома, дверь вдруг с шорохом отъехала. В темноте в дверном проеме стояла огромная, высокая фигура. Белесый, мертвый глаз жутко поблескивал.

      — Киса-а-а-ме, — жутко прохрипел отец, обдавая меня смрадом перегара. Я попятился. Папа на нетвердых ногах прошел на кухню и шумно плюхнул на стол какую-то коробку. Я пригляделся и заметил, что это были клубничные моти. Мне сразу бросился в глаза нарисованный шиноби, похожий на тех, что мама вырезала с коробок и собирала.

      — Кисаме, где мама? — спросил отец и плюхнулся на подушку. — Каэде! — вдруг заорал он. — Каэде, иди сюда!

      — Па-ап… — начал я, не зная, как бы ему помягче сказать, что мамы больше нет.

      — Каэде! — снова крикнул отец. Я поморщился. Похоже, он настолько пьян, что вообще ничего не соображает, и я не могу в таком состоянии его бросить. Ему сейчас бесполезно жаловаться на шиноби с агрессивной чакрой, раз он даже не помнит, что мы потеряли маму. Он упорно продолжал ее звать, пока я не схватил его за грудки и не встряхнул:

      — Пап! Послушай!..

      Он уставился на меня стеклянными глазами.

      — Мама умерла. Кто-то ее убил. Ее больше нет, — строго сказал я, чтобы до него дошло, и ненавидя сам себя за эту жестокость.

      — Мою девочку?

      — Да.

      — И ты теперь один, а, Кисаме?

      — Да. Теперь у меня только ты.

      — Кисаме… Киса-а-а-а-аме…

      — Хватит, пап, — я устало сел за стол. — Просто перестань.

      — А кому я тогда это купил? — он встряхнул коробкой с моти.

      — Не знаю. Оставь, — я выхватил коробку, заметив, что папа намеревается по ней ударить, и вздохнул. В тот же миг я почувствовал себя не то что взрослым — ужасно старым. Будто мне уже 70, а папе, наоборот, лет пять. Понятно, что в такой ситуации ни о какой вылазке за неизвестным не могло быть и речи. Я остался с отцом, бдительно следя, как бы он не начал блевать. Мне приходилось таскаться за ним с ведром, потому что его шатало по всем комнатам, в том числе и вверх-вниз по лестнице. Пару раз он едва не грохнулся на меня, так что я вздохнул с облегчением после того, как мое дежурство закончилось, и папа завалился лицом вниз в подушки.

      Ночью я плохо спал. Меня мучили кошмары — за мной приходил зловещий силуэт, в котором я не сразу, но узнал Кенджи.

      — Твой отец, потом твоя мать… потом ты, Кисаме, — шипел он, блестя белесыми глазами и занес надо мной окровавленный кунай. Я попытался бежать, но то меня не слушались ноги, то помещение бесконечно растягивалось, не давая мне добежать до стены или до двери. Я несколько раз падал, но успевал встать только в самый последний момент, когда окровавленный кунай пролетал где-нибудь возле моего носа.

      Не знаю, почему в ту ночь я увидел Кенджи, постоянно обещавшего забрать меня и всю мою семью, но этого хватило, чтобы я после демонстрации картин с телом мамы с криком проснулся. Какое-то время еще лежал в постели, тяжело дыша, потом решил встать и проверить, не разбудил ли отца. Тихо вышел из комнаты, прокрался по коридору.

      — Па-а-ап… — севшим от волнения голосом позвал я, сдвинув дверь. В ответ — тишина. Я уж было думал, что он крепко спит и меня не слышит, как вдруг он с шорохом повернул тяжелую голову. Жутко поблескивавшие в темноте глаза уставились на меня из-под полуоткрытых век:

      — Чего тебе, львенок?

      Кажется, его еще не отпустило от выпитого сакэ.

      — Там… сегодня кто-то ходил вечером по улицам, — запинаясь, начал я. — Кто-то чужой, с рыжей чакрой. Злой… Я не… я не знаю, что делать, вдруг он кого-нибудь убьет…

      — Ты уверен, что видел его, а, Кисаме?

      — Я не…

      — Иди сюда, — он протянул руку. Я неуверенно приблизился. Сильные пальцы зарылись мне в волосы и нежно потрепали. — Тебе, наверное, это приснилось. Там никого не было.

      — Мне приснилось, что Кенджи пытается меня убить. А этого парня или куноичи я чуял, — неожиданно для себя твердо сказал я. — Я видел его или ее чакру. Этот человек проник к нам на остров со злыми намерениями. Он искал кого-то.

      — Кенджи, — повторил отец и рыкнул. Я слабо видел в темноте его лицо, но невозможно было не заметить, как он нахмурился и оскалился. Впрочем, складки на лице тут же разгладились, ушла гримаса ненависти.

      — Иди ко мне, Кисаме. Я тебя защищу. Он тебя не тронет. Я тебя потом таким техникам научу, ты любому жопу надерешь…

      Я сдался и забрался на его кровать. Папа обвил меня сильной рукой, и я, скорчившись комочком, прикрыл нос одеялом, чтобы не чувствовать запах перегара, и уснул в его объятиях.

      Утром меня снова разбудили акулята, которые поскреблись в окно. Кинул взгляд на отца.

      — Па-а-п…

      — Ум-м-м… не приставай…

      Я понял, что тренировки сегодня не будет, и я вправе пойти гулять со своей компанией. Прежде чем спуститься к акулятам, чтобы спросить, а что им вообще надо, я поспешно переоделся в любимую рваную рубашку с короткими рукавами и синие штаны, на ходу стащил с крючка куртку и взял с полки полосатые нарукавники и гетры. Второй раз выслушивать про пижаму я был не намерен. Побежал вниз, на ходу взял сумку со свитками, которую вчера заготовил.

      — Кисаме-ча-а-а-ан!

      Надо быстрее, а то Итазура своими криками разбудит папу. Но уже на подходе к двери я вдруг остановился, открыл холодильник и взял оттуда коробку с моти. Все равно сами мы с папой сладкое не едим, да и лишнее напоминание отцу ни к чему…

      Выскочил на улицу, на ходу надевая куртку и размахивая коробкой.

      — Куда идем сегодня? — как бы невзначай спросил я.

      — В Кири, — тоном, не терпящим возражений, обрубил Тетсуя. Я хотел было спросить, зачем, но он вдруг сам рассказал, понизив голос: — Вчера ночью кто-то проник сюда. Скорее всего, из самой деревни. Залез в дом главы клана, вырезал стражу и порылся в документах, потом сбежал. Я слышал, как джонины говорят об этом.

      Я хотел было сообщить, что учуял чужую чакру, но прикусил язык, решив пока не выкладывать козырь.

      — Так вот, я хочу поискать следы сначала здесь, потом пойти в саму деревню, — мрачно сказал Тетсуя. — Но, для начала, нам нужны зацепки.

      Спрашивать, какое ему дело до чужака, я не стал — тон Тетсуи говорил о том, что у него какая-то личная претензия к этому любителю шарить по дому главы клана, но я понял бы его, даже если речь зашла о простом праздном интересе. Да и, чего греха таить, в качестве наблюдателей мы куда лучше взрослых — детей, которые даже не являются генинами, в шпионаже и расследовании не заподозришь. Одна только беда — серые физиономии с жаброподобными отметинами нас выдадут.

      — Пока идем парами, на расстоянии, — велел Тетсуя, и мы двинулись к площади. Итазура по привычке встала рядом. Я воспользовался моментом и вручил ей коробку с моти.

      — Смотри, что папа вчера с задания привез. Это для тебя.

      — Спасибо, Кисэ, — она опустила глаза.

      — Можешь разделить со всеми, можешь съесть одна, если хочешь, вот только… — я замялся, не зная, как просить ее о том, что внезапно пришло мне в голову.

      — Да? — маленькие теплые пальцы коснулись моей ладони.

      — Когда съешь, вырежи с коробки этого шиноби для меня, ладно?