Не успев толком отъехать от издательства, я угодила в жуткую пробку и, пялясь на сверкающий бампер стоящей впереди «Лады», развлекала себя тем, что жаловалась подругам на Яворскую в групповом видео-чате. Федосеева предложила заменять неопределенные местоимения определенными нецензурными эпитетами. А Зайцева ничего не предлагала, только делала сочувственное лицо. Я спросила у них, нравится ли им название «Свободное падение», но, так и не дослушав ответ, отключилась: мне звонила Марго.

— Слушаю, — вежливо, но холодно произнесла я в трубку.

«Лада» сдвинулась на три сантиметра, из выхлопной трубы вырвался черный дымок.

— Почему вы ушли? — она и вправду не понимала или прикалывалась?

— Потому что мне не очень нравится, когда меня унижают.

В трубке воцарилась пауза, а потом Яворская произнесла:

— Я, вероятно, несколько перегнула палку…

Я скорбно промолчала.

Она кашлянула и добавила:

— Извините. Вернетесь? Я еще на месте.

— Да.

Я даже не раздумывала. Моя обида мгновенно испарилась — ее сменило бурное ликование. Это было немного странно: подумаешь, человек извинился. Но тем не менее я ощутила необыкновенный душевный подъем и тут же начала лихорадочно соображать, как мне доехать до ближайшей парковки. Каким-то чудом через полчаса я сумела вырулить на платную стоянку и, оставив там машину, пешком через дворы вернулась в издательство.

Выскочив из лифта, я понеслась по безлюдному коридору, тревожась, что Яворская, не дождавшись меня, ушла. Но она была на месте. Сидела за столом и глушила Grey Goose. В бутылке оставалось чуть больше половины.

— Будете? — вежливо спросила она и, не дожидаясь ответа, встала и сняла с полки красную чашку с черной надписью «Литfuck».

— Немного, — сказала я и уселась в кресло, элегантно закинув ногу на ногу.

Из закуски у Яворской был только увядающий лимон и покрытый белым налетом шоколад с малиновой начинкой.

— Я перечитала эту главу, — заявила она сразу после того, как мы выпили по пятьдесят грамм. — Ваша Арина меня раздражает.

Я впервые пила водку не в коктейле, и ощущение было таким, будто в чашку мне выжали ватку, которой протирают руку перед уколом.

Кривясь, я дожевала лимонную дольку и спросила:

— И почему это?

— Потому что ведет себя как овца. Как можно не замечать, что фокус больше не на тебе? Что это? Наивность или глупость?

— Куриная слепота, — я засмеялась, стараясь не показывать, что ее слова меня задели. — Когда наступают сумерки в отношениях, человек перестает видеть очевидное.

— Хорошее сравнение, — Маргарита задумчиво посмотрела на меня и отломила кусок шоколада. — Нельзя никому доверять. И никого нельзя любить. Тогда и не будет разочарований и обманутых надежд.

— Вас кто-то разочаровал? — мне стало интересно — кому-то же удалось ее очаровать. Возможно ли такое вообще?

— Предали, — будничным голосом произнесла она и налила нам еще по чуть-чуть.

— Как родину? — почему-то спросила я.

Яворская непонимающе уставилась на меня, а потом начала хохотать.

— Да, да, именно так… ха-ха… как родину, — у нее оказался на редкость приятный, мелодичный смех. — Женщина, с которой я живу… жила… до сегодняшнего дня, непатриотично переспала с другой, — она фыркнула и, будто передразнивая кого-то, произнесла протяжно: — «По глупости-и-и».

«Я так и знала!», — чуть не сорвалось с языка. С самого начала нашего знакомства меня не покидало ощущение, что, как говорят в детективных сериалах, something was off about her.

— Когда? — спросила я. Чтобы не выглядеть совсем уж офигевшей, я запихнула в рот еще одну дольку лимона.

— Месяц назад, — она подперла подбородок рукой и закурила вейп. — И я, в отличие от вашей героини, сразу вижу фальшь.

Ну конечно. Просветила несчастную своими синими глазищами, как рентгеном, и обнаружила в ее голове левые мыслишки о чужих сиськах.

— Да, Арина у меня лошара, — сказала я, — никакой проницательности.

На лице ее отразилось неодобрение.

— Сложно не заметить, когда у человека рыльце в пушку. Он нервничает и начинает вести себя иначе.

— Что значит «иначе»? — я подперла щеку ладонью. Это была очень захватывающая, поучительная беседа.

— Чересчур много внимания, — Яворская усмехнулась. — Цветы, подарки, признания в любви, — в общем, все эти пошлые штучки. Классика, — она взяла бутылку и щедро плеснула мне в чашку.

— Мой парень перестал дарить цветы, как раз когда начал изменять, — я поднесла чашку к губам, стараясь не дышать. — И вообще стал раздражительным.

— Значит, он не испытывал чувства вины, — отрезала Маргарита и сделала большой глоток из своего стакана. Я тоже отхлебнула немного.

— А ваша?.. — я запнулась, стереотипы мешали произнести «женщина». — Она сама вам сказала?

Яворская насмешливо улыбнулась, будто поняла причину моей заминки.

— Как там у Ницше, — она подняла глаза вверх и на мгновение задумалась. — «Человек забывает свою вину, когда исповедался в ней другому, но этот последний обыкновенно не забывает её». Ты пей, пей.

Неожиданно она перешла на «ты», очевидно, сказывались полбутылки Grey Goose. Взгляд ее, однако, оставался незамутненным. Мне почудилось, что он стал даже более пристальным.

— И я не забыла. Специально уезжала на неделю, думала, побуду одна, без нее, сделаю перезагрузку, и начнем с чистого листа…

А вдруг она попытается меня соблазнить? Эта внезапная мысль одновременно напугала и взбудоражила меня, вызвав тревожный холодок в животе.

— Перемена обстановки, — Яворская мрачно ухмыльнулась и мотнула головой, словно отгоняя какие-то мысли. — Традиционное заблуждение, на которое возлагают надежды обреченная любовь и неизлечимая чахотка. Это Набоков.

— Красиво, — сказала я, удивляясь эффекту, который произвели на мой организм эти слова. К привычному чувству благоговения перед её интеллектом теперь примешивалось нечто иное. Мне вдруг захотелось поправить волосы, упавшие на ее лицо. Взять ее за руку.

— Вернулась, посмотрела в глаза и увидела предназначенную не мне похоть, — Яворская отвела взгляд и с тоскою произнесла: — Во мне будто что-то умерло. Не могу до нее дотрагиваться. Противно.

Она тряхнула головой, откидывая челку со лба.

Тонкие пальцы провели по краю стакана. Меня охватило странное волнение. Интересно, что именно она ими может… грубая она или нежная? Наверняка она любит доминировать. И комментировать своим язвительным менторским тоном: «Ноги следует раздвигать пошире, чтобы наше соитие смотрелось эстетичнее»…

— И вы ей так и сказали?

Что бы я испытала, если бы она прикоснулась ко мне? По затылку поползли мурашки. Пора было завязывать с бухлом.

До сих пор я считала себя абсолютной натуралкой. Хотя, когда мы с Федосеевой по пьяни сосались в день моего восемнадцатилетия, я что-то такое ощутила… я не помнила точно. Федосеева такая распутная — еще немного и мы бы трахнулись. Хорошо, что нас что-то отвлекло. У нее язык как помело — стопудово потом растрепала бы всем.

— Да, — Маргарита залпом допила и тут же налила себе еще. — Сегодня утром. Собрала вещи и ушла, — она показала на большой чемодан у окна. — С чем пришла к ней восемь лет назад — с тем и ухожу.

— Она ведь сказала, что это глупость. Наверное, просила, чтобы вы остались?

— Просила, — синие глаза зло прищурились. — Очень проникновенно.

Перед моими глазами возникла ползущая за Яворской на коленях женщина-вамп с ярко-красной помадой на губах.

Раньше я часто представляла, как Никита умоляет о прощении. Это была моя любимая утешительная фантазия. Но гораздо сильнее я возбуждалась, когда воображала, как трахаю его страпоном.

Я допила до дна то, что оставалось в моей чашке.

 — Вам ее не жаль?

Меня пугала категоричность. Умение встать и уйти, не оглядываясь. Я считала его не менее крутым, чем сверхспособности героев Marvel.

— Забавно, — тонкие губы Маргариты скривились в усмешке. — Она спросила то же самое. Я сказала ей: «Переживешь». Хотя, наверное, хочу, чтобы не пережила.

— Понимаю.

Часы показывали без четверти одиннадцать. В бутылке, увы, больше не было ни капли. Как раз когда я начала привыкать к этому пойлу, оно закончилось.

— Вряд ли, — с иронией произнесла она и затянулась вейпом.

— Почему это? — мне стало обидно. — Когда меня накрывает, я тоже хочу, чтобы Никита сдох. Никита — это Николай…

— Я не желаю ей смерти, — перебила меня Яворская. — Но очень надеюсь, что она ни с кем никогда больше не будет счастлива. Никаких: «Как дай вам бог любимой быть другим…», я слишком мелочная и мстительная особа, — она улыбнулась, а я подумала, что у нее очень обаятельная улыбка. Вовсе не такая противная, как мне раньше казалось. Спирт из ватки творил чудеса? Или страдающие женщины обладают особым шармом?

— А она была с вами счастлива?

— Конечно, — фыркнула Яворская, выпустив пар из ноздрей прямо мне в лицо, и я впервые ощутила персиковый аромат — настолько близко она сидела. — Иначе она не просила бы меня остаться.

— Никита сказал, что ему со мной неинтересно.

— Да ты что? — она приподняла бровь. — Вот так прямо и сказал?

— Написал, — уточнила я. — Немного другими словами, но смысл такой.

— И тебя это мучает? — она с любопытством взглянула на меня.

— Видимо…

Удивительно, но почему-то именно с ней мне легко было об этом говорить. Может быть, человека, который видел, как ты путаешь «скептический» и «саркастический», перестаешь стесняться?

— Если он не разглядел в тебе чего-то, не означает, что другие не могут. Не вздумай заниматься самоуничижением.

— Нечего во мне разглядывать. У меня нет никакого таланта, — пробурчала я.

— Талант слишком переоценивают. Всего можно достичь упорным трудом. А ты вполне поддаешься дрессировке, — Яворская пьяно улыбнулась, и мне вдруг безумно захотелось, чтобы она потрепала меня по щеке тонкими сильными пальцами. Эта внезапная и совершенно необъяснимая потребность в ее ласке была такой сильной, что, клянусь, если бы она погладила меня, я бы замурлыкала.

— Мне хочется ему отомстить. Поэтому и пишу… хочу, чтобы ему было больно.

— Благородная цель.

Яворская больше не улыбалась, губы ее были плотно сжаты. Возможно, она тоже думала о мести или о том, что жить больше не имеет никакого смысла. Ее угловатые худые плечи поникли, и вся она ссутулилась и стала напоминать грустный вопросительный знак с печально вьющейся струйкой пара.

Я не сводила с нее глаз, осознавая, что откровенно любуюсь острыми, немного асимметричными чертами ее лица. До меня вдруг дошло, что всё это время она напоминала мне одну французскую певицу, популярную в девяностых. Я не помнила ее имя, но мама ее обожала.

Яворская прикрыла глаза. Видимо, душевные излияния закончились вместе с водкой, и теперь ей хотелось страдать в одиночестве. Я встала и, тихо попрощавшись, ушла. Кажется, она даже не заметила этого.