Мой голос пронзительный и фальшивый.

П. Верлен

I

      Ноэль не пожелал говорить со мной ни в тот вечер, ни на следующий день. Уходя утром, громко хлопнул дверью, так что где-то в углу упало несколько картонок. Я надеялся, что после занятий он будет в более светлом расположении духа. Мне хотелось, чтобы недоразумение удалось разрешить простым разговором по душам, в конце концов, Ноэль отличался отходчивым нравом. Сколько бы обид и недопониманий между нами ни возникало, всегда получалось сохранить гармонию. Обнадеженный этими нелепыми мыслями я поспешил к месту встречи задолго до положенного времени.

      Неприятно ворошить прошлое, особенно, когда ты запомнил себя жалким посмешищем. Я бы мог изловчиться и приврать, обрисовав все иначе, или вовсе пропустить неугодную часть, и так история с дьяволом получается тягучей и долгой. Но тогда картина станет неполной, а из зияющей бреши повествования вынырнет мерзкая недосказанная истина, она будет путать, раздражать… я и без того достаточно растрепал нервы, принявшись за написание повести.

      Я прождал Ноэля у ворот Школы изящных искусств несколько часов. Завидев его долговязую фигуру, постарался угадать выражение лица прежде, чем мы успели бы поравняться. Мой друг одарил меня суровым взглядом и, больно толкнув в плечо этюдником, побрел прочь. А я? Разумеется, припустился трусцой следом. Хотелось преодолеть нависшее молчание:

      — Сегодня хорошая погода, если хочешь, можем сходить в сад. Или в Лувр, мы давно там не были.

      Ноэль свернул в сторону Жакоба. В бакалейной лавке расплатился за кулек табаку и свежее «Утро», набивая на ходу трубку, возобновил путь. Я старался не отставать:

      — А что сказал мастер? Его знакомый из Рима приехал? Ты пойдешь к нему? Знаю, неприятно слушать стариков, но ведь можно потерпеть и извлечь из этого пользу, ну, для твоей мастерской, верно?

      Ноэль не удостоил меня и поворотом головы, точно я — пустое место, не заслуживающее обыкновенной ссоры. На лбу проступила нервная испарина, а колени начали ощутимо дрожать и подкашиваться, то ли от волнения, то ли от быстрого шага. Каждое новое слово выходило с мучительным скрежетом, я воображал себя провинившимся щенком, готовым ползти за хозяином на брюхе посреди улицы, чтобы на него обратили внимание. У дома набрался смелости, преградил путь:

      — Что мне сделать, чтобы ты меня простил?

      Очередной грубый толчок в бок.

      — Ты же знаешь, я болтлив! — пытаясь нагнать на лестничных пролетах, выкрикнул ему в спину. — Я могу говорить без умолку, пока ты не скажешь мне замолчать.

      Ступени скрипели и прогибались. Пару раз мы спотыкались, Ноэль — наступая на концы длинного шарфа, я — путаясь в полах легкого плаща.

      Оказавшись в каморке, отдышались, побросав верхнюю одежду на пол.

      — Я буду говорить.

      Ноэль швырнул немногочисленные покупки на стол и завалился на кровать. Он не потрудился открыть окна, и очень скоро в комнате воцарился дымный сумрак от его трубки.

      Я сел на постель напротив и развернул газету. Дешевые страницы «Утра» слишком громко шуршали для натянутого молчания, замершего в четырех стенах.

      — Все еще пишут о покойном русском императоре. В конторе неделю только об убийстве разговоров и было. Никому не интересен новый Александр, все хотят повспоминать о старом. Странно, правда? Живому предпочитают мертвого, — я нес чушь, лишь бы рассеять скопившийся морок тишины. — Мертвые, они как будто и не люди больше: продолжают с нами быть, но без времени и четкого присутствия. Например, у меня была младшая сестра, сейчас бы ей исполнилось девятнадцать, если бы не корь. Мы болели вместе, просто мне повезло. Я не рассказывал тебе? Правда, я совсем ее не помнил, да и не принято о ней было говорить, матушка всякий раз мрачнела. Порой мне чудилось, что ей бы хотелось, чтоб из нас двоих выжила сестра. Обидно, но совершенно понятно: мертвая девочка, толком не научившаяся говорить, успела натворить куда меньше пакостей, чем повзрослевший сын. А сколько бы хорошего сделала…

      За окном взвились голуби. Ноэль не шевелился. Заведя ладони за голову, безмолвно выпускал новые порции дыма и сверлил взглядом дыру в потолке. Газета с тем же противным шорохом выпала из моих рук.

      — Если для тебя это важно, она сама меня поцеловала.

      Ноэль сорвался с места и вцепился в лацканы плохонького служебного сюртука. Послышался треск ткани. Рык отозвался глухим ударом затылка о стену:

      — Я тебя придушу, Иуда!

      — Смешно, там тоже было про поцелуй.

      — Я не шучу! Я переломаю тебе все кости, так что живого места не останется, ясно тебе?

      Ответить не получилось, вместо разумного аргумента или крепкого ругательства из утробы вырвался нервический хохот. Что сказать, я был жалок, а Ноэль в несколько раз сильнее и крупнее, если бы он захотел, то исполнил бы все обещания. Однако тогда было не страшно, а радостно от того, что мне удалось задеть его и вывести из мрачного равновесия, в тот момент, когда он грозил кулаком и кричал оскорбления, я ощущал себя человеком, пожалуй, первый раз за весь день.

      Видно, смех обескуражил Ноэля, он попытался сохранить свирепое выражение:

      — Я не шучу.

      От хохота болел живот, и наворачивались слезы. Предстояло искать новый сюртук к завтрашнему дню или латать этот, в любом случае в таком виде в присутственное место не пустили бы.

      — Я могу тебя придушить.

      — Можешь и имеешь на это полное право, не стану сопротивляться. Больше того, я понятия не имею, как это делать. Я же ни разу не дрался. А ты злишься и ведешь себя, словно ребенок. Поэтому кричи, бей, поступай так, как считаешь нужным, чтобы все наладилось.

      Ноэль ослабил хватку, боль вступила в затылок, я предвкушал хорошую шишку.

      — Это правда? — спросил он испытующе. — Правда, она тебя сама поцеловала?

      — Правда.

      Ноэль растер побагровевшие от крика щеки.

      — Зачем?

      — Не знаю. Наверное, потому что могла. Я не думаю, что для нее ваши встречи что-то значили. По-моему, она с тобой играла. Сам посуди, на что ты ей сдался?

      Поддавшись очередному порыву, Ноэль снова вцепился мне в плечи и бессильно тряхнул:

      — Замолчи, ты мне друг, но клянусь, еще слово и…

      — Молодые люди, я вам не помешаю?

      Моро замер в проходе иссиня-черным пятном, приветливо махнул лорнетом. Ноэль смущенно откатился в сторону, дав мне, наконец, вздохнуть полной грудью.

      — Я стучал, но, кажется, недостаточно громко, вот и взял на себя смелость войти. Я не вовремя?

      — Нет, мы закончили, — устало огрызнулся Ноэль и потянулся к брошенной на пол трубке.

      — Отрадно слышать. Вчера вы столь спешно покинули праздник, что забыли взять причитавшуюся плату. Клода это очень огорчило, и он попросил меня передать недостающую сумму.

      — Стало быть, посредником вы все-таки можете быть?

      — Только в приятных делах, месье Мюссон, только в приятных.

      Моро поставил на стол черный саквояж и принялся вытаскивать из него пачки банкнот. Одну за другой, одну за другой…

      — Сколько здесь? — изумился Ноэль.

      — Тридцать тысяч. Полагаю, этой суммы хватит, чтобы не отвлекаться по пустякам и посвятить себя кропотливой и плодотворной работе.

      — Бред, портрет не стоил… а впрочем, оставьте, — устало отмахнулся. — Раз месье Д’Лятурно так угодно, я не собираюсь жалеть его кошелек, — и сгреб оплату в охапку, разрушив денежную башенку. — Премного благодарен. Что-нибудь еще?

      Моро обвел комнату лукавым взглядом:

      — Всего одна просьба: деньги принято обмывать. Это же был ваш дебютный заказ. Вы позволите мне вас развлечь? — Ноэль неприязненно поморщился, и Моро тут же угадал его мысли. — Клоду нынче нездоровится, поэтому он не сможет поддержать нас. Ну, что? Вы окажете мне эту маленькую услугу? Как-никак, вы теперь почти мой протеже.

      Ноэль медлил, он привычно обернулся на меня, но, встретив логичную тревогу, ожесточился в чертах, ответил запальчиво:

      — С удовольствием, в конце концов, деньги заслуженные, могу себе позволить.

      Моро хлопнул в ладони:

      — Значит, решено. Фабрис!

      Из-за двери донеслось капризное ворчание, и шурин барона появился на том же месте, где недавно стоял сам Моро, застав нашу драку. На Фабрисе был лазурный костюм в мелкую полоску и с золочеными пуговицами. Явная попытка повторить образ Моро смотрелась дешево и вульгарно. Фабрис лениво достал из высокого цилиндра светло-серые перчатки, придирчиво озираясь по сторонам:

      — Я как-то так себе это место и представлял.

      — Фабрис любезно согласился мне помочь, в составлении развлекательных программ ему нет равных.

      Ноэль озадаченно взъерошил волосы, ему явно не хотелось никаких развлечений в компании странноватого брата баронессы. Он начал колебаться, и Фабрис тут же это подметил колкостью:

      — Вот не надо ломаться, вы же не балетная крыска? Я буду ждать внизу, пойдем Матисс, им нужно припудрить носики.

      Как только внезапные посетители скрылись, Ноэль, бледный от негодования, начал собираться.

      — Подожди, ты правда поедешь? — недоумевал я. — Зачем? Подумай, тебе заплатили, все, хватит, ты никому ничего не должен. Вспомни, все ведь началось из-за Моро.

      — Не хочу, — сражаясь с завернувшимся рукавом пиджака.

      — Что?

      Ноэль в сердцах топнул ногой:

      — Ничего. Ни думать, ни вспоминать. Хочу напиться, наесться и завалиться спать, понятно? Да, — пресекая любые возражения грозным жестом. — Говорить я с тобой тоже не хочу.

      Ноэль накинул шарф и с пачкой банкнот выскочил на лестничный пролет. Секунд десять я слушал его удалявшиеся шаги, а потом, проклиная весь белый свет, заметался по комнате. Сбросил порванный сюртук, накинул поверх измятой рубашки плащ и припустился следом за беспечным другом вниз. На самое дно.

II

      Раздосадованный неосмотрительным поведением Ноэля я совершенно не следил за дорогой, уткнувшись в лакированные панели экипажа, выкрашенные в индиго. Моро и Фабрис лениво переговаривались, качка убаюкивала, и, когда возница открыл передо мной дверцу, я не имел ни малейшего представления ни куда нас привезли, ни сколько времени занял весь путь. Темное дерево и сафьяновая обивка напоминали внутренность гроба и заботливо огораживали от реальности.

      С удивлением я обнаружил знакомые места. Обыкновенно этим путем мы шли в Лувр в поисках удачных ракурсов для набросков. Ноэль также смутился, увидев на углу белоснежного дома табличку с номером и улицей: «Шабане, 12». О самом роскошном борделе Парижа знали многие, но лишь понаслышке, не имея ни средств, ни связей, ни наглости, чтобы проникнуть внутрь.

      — В чем дело? — вскинул бровью Фабрис. — Или вы думали, я повезу вас играть в крокет с престарелыми маклерами?

      Моро обнадежил покровительственным тоном:

      — Поверьте, это одно из самых приличных заведений столицы. Сюда привозят отдыхать иностранных министров, кроме того, подают недурное вино. И потом, вспомните Фрину, Лаису, Аспазию, они в первую очередь были украшением пиров и музами творцов, никто не заставит вас насильно сблизиться с местными обитательницами. Что дурного в том, чтобы выпить в компании современных гетер?

      Не найдясь, что ответить, мы послушно последовали за нарядными проводниками. Со входа пахнуло удушливым ароматом лилий, выставленных в высоких вазах по всем этажам. Незаметные слуги приняли пальто и шляпы, предложив по сигаре. Фабрис вел себя здесь, как в собственном доме, распоряжался и командовал. Моро же принял излюбленную роль наблюдателя и вверил бразды правления голосистому спутнику.

      — Мы и так задержались, не хочу платить за простой, — бранился тот с интонациями коменданта.

      Со стороны казалось, что мы попали в дорогой отель, предназначенный исключительно для знатных особ, но сквозь светлые обои с цветочным узором сочилась сперва неприметная пошлость. Откуда-то из-под пестрых ковров доносилось чужое веселье, а через приоткрытые двери и тяжелые занавески слышались девичьи голоса. Они впивались в мозг задорными вскриками-иглами и вульгарным смехом-перезвоном. Редкие посетители проходили мимо, не замечая никого вокруг, а шлейфом за ними тянулась солоновато-кислая смесь пота и алкогольных испарений, вызывала брезгливость, хоть на их фоне я и выглядел бедным прохожим с улицы, захваченным богатыми господами потехи ради. Один раз нам повстречалась запыхавшаяся шатенка в одном исподнем платье, она торопливо обогнула нашу процессию на лестнице, отметившись поспешным книксеном.

      — Мадам Келли постаралась на славу, — сообщил Фабрис, больше обращаясь к Моро. — Додумалась продавать акции, насобирала инвесторов, вздумала обустраивать комнаты в разных стилях. Индийские, японские мотивы, каково, а? Девочки — сплошной сахар.

      — Я так полагаю, Клод тоже принял участие? — уточнил Моро, к нему бордельная грязь ни капли не приставала.

      — А то, он ведь за красоту и инстинкты, но ни того, ни другого себе позволить уже не может.

      — А ты, бедняжка, трудишься за двоих?

      Фабрис отозвался раскатом деревянного гогота. Ноэль старался не вертеть головой, он понимал, куда завела его неосторожность, но отказываться и поворачивать назад гордость уже не позволяла.

      Очередной коридор оканчивался небольшим залом с камином и мраморными колоннами с волютами. За ширмами с полуголыми нимфами виднелись двери в потайные комнаты для уединений, канделябры в форме женских тел, каждый угол вопил позолоченной вычурностью. На широкой софе и ажурных стульях поджидали три блондинки. Нежно-голубые платья оголяли молочные плечи с нарисованными зазывными родинками, волосы, лежавшие буклями, придавали блудницам наигранно девичий облик. Пудра и румяна скрывали следы губительных излишеств, делали округлые лица свежими. И все равно за слоем грима и ткани проступала расчетливая жадность.

      — Месье Фабрис, мы так заждались! — весело сказала одна из поставщиц разврата и вытянула руку в сетчатой перчатке.

      Тот с карикатурной учтивостью припал к мягкой ладони:

      — Овечки мои, знакомьтесь, — кивнул в нашу с Ноэлем сторону. — Месье художник и месье бумагомаратель. Совершенные дикари, ничего не сведущие в парижской разгульной жизни. Вам нужно их просветить. Вы будете вино или шампанское?

      Я почуял, как за спиной тихонько закрылась дверь. Моро приглашающим жестом подтолкнул к столу с приготовленными яствами. Ноэль удрученно опустил голову:

      — Лучше сразу абсент.

III

      Сначала Ноэль держался строго, на расспросы волооких «пастушек» о тяготах жизни художника отвечал коротко и сухо, он, как и я, не имел опыта свиданий в подобных местах и с настороженностью вслушивался в медовые речи. Но вкусная еда и горящий камин притупляли бдительность, и скоро, после нескольких рюмок, Ноэль смог вытянуться на мягкой обивке. Постепенно его взгляд становился влажным, масленым... На любую фразу белянки разражались восхищенными вздохами, то и дело оправляя локоны или качая ножками в чулках, жеманными жестами тешили самолюбие незадачливого гостя.

      Рядом расположился Моро, он одобрительно похлопывал Ноэля по плечу, а Фабрис с расторопностью трактирщика подливал зеленого безумия. Задорный стук горлышка бутылки о край рюмки вторил новому раскату дружного смеха.

      Ноэль получал то, что хотел. Алкоголь и закуска заглушали мрачные мысли, а полные груди, так и выпрыгивавшие из смехотворно высоких корсетов, стирали из памяти очертания миниатюрной баронессы. Я выбрал убежище за одной из колонн и понуро следил за пьяным весельем. Досада и боль в затылке не способствовали альтруистическим побуждениям, и вмешиваться не было никакого желания. Вид захмелевшего друга злил, не более, а молочные телеса, облаченные в приторную обертку, отвращали. Моро вкрадчиво объяснял что-то Ноэлю, склонившись к самому уху, и тот слушал с осоловелыми глазами, утвердительно кивал курчавой головой, но за девичьим треском я не мог разобрать и слова.

      — Как думаете, о чем они болтают?

      Фабрис возник у меня за спиной в расстегнутой жилетке и со сбившимися на сторону волосами, он походил на разыгравшегося подростка. Обдал терпким духом абсента:

      — Бьюсь об заклад, это что-то чертовски приятное, как ни крути, люди обожают похвалу, особенно пьяные. Матисс умеет подобрать для каждого доброе слово, начнет болтать — заслушаешься. Подвиньтесь, я устал, — Фабрис легко перетек на софу, доставая из-за пазухи кисет с тонкой бриаровой трубкой. Закинул на меня длинные ноги в начищенных до блеска туфлях.

      — Вы как будто не в духе, Юдо. Чего ж вы не присоединитесь к нам?

      — Благодарю, у меня… нет настроения.

      — Тю, это оттого, что мы с Матиссом прервали вас?

      Холодные пальцы на загривке неприятно обожгли, я вжал шею в плечи:

      — Ноэль просто хотел меня придушить.

      — Это совершенно обыкновенно между близкими людьми.

      — Мы не настолько близки, — и сбросил его ноги с колен.

      Фабрис с трудом удержал равновесие и устроился поудобнее на свободной части софы, не соприкасаясь со мной. Он набил трубочку табаком и продолжил без всякого смущения:

      — Тем хуже для вас, получается, вы обыкновенный завистник и подхалим. Мы с вами очень похожи.

      Впервые я открыто посмотрел на Фабриса. Обычно голос, манеры и речи вызывали такое омерзение, что на него категорически не хотелось обращать внимания. Он изумлял необыкновенным сходством с красавицей-сестрой и еще более тем, что, несмотря на сходство, он был поразительно дурен собой. Темные волосы и брови подчеркивали болезненную бледность худого вытянутого лица, высокий рост делал фигуру нескладной, а жесты напоминали дерганье Гиньоля. Всякая эмоция приобретала в его исполнении оттенок издевки.

      — Я вам не нравлюсь? — догадался Фабрис и, не дав ничего возразить, выпустил мне в лицо клуб дыма. — Такова уж моя обязанность. Нет, Юдо, определенно, мы с вами из одного теста, — махнул в сторону Ноэля. — Посмотрите на него, он так поглощен собой, ему льют в уши лесть, его хотят целых три проститутки, и каждая после рюмки абсента превращается в Марьон Делор, а он и рад верить, — свежая порция дыма.

      Странный сладковатый запах.

      — Что это за сорт? — поинтересовался я, желая сменить тему и прекратить поток злорадства.

      Фабрис подавился смешком, хрюкнул:

      — Увиливаете, Юдо. В североафриканских колониях эту прелесть называют кифом. Клод пристрастился к нему, когда служил в Тунисе. Он не захотел ампутировать простреленную ногу, полагаю, его удручала идея стать окончательным калекой. Все надеется на чудо исцеления, так и мучается, волоча за собой больной кусок.

      Зловредная улыбка, с которой Фабрис посвящал меня в подробности недуга барона раздражала, но, что забавно, ни капли не пугала, и я внимательно слушал, завороженный копанием в чужом грязном белье.

      — Порой нога болит особенно сильно, и тогда Клод просит меня приготовить лекарство по рецепту племени, живущего на границе с Алжиром. Ему привычен эффект кифового повидла. С искривленным ходом времени и искристыми вспышками мир приобретает совершенно иные краски, боль или неверность жены меркнет на фоне лучистых иллюзий. Я беру у него немного и разбавляю табак, когда совсем уж скучно становится. Угощайтесь, — и протянул мне трубку.

      Ноэль учил меня курить, безуспешно, ощущение горького воздуха спирало горло и выходило жалобным кашлем сквозь слезы, но сейчас это было неважно. Я бы с радостью перенесся в мир к вспышкам и всполохам, лишь бы не видеть и не слышать реальности. Фабрис одобрительно кивнул:

      — Мы их уродцы. Верные, нелюбимые, но остро необходимые. Всегда проще быть хорошим, когда есть за счет кого отсвечивать, смекаете? Они могут быть слабыми, больными, попросту глупыми. Иной раз к ним подступает отчаяние: а вдруг все неправда? И они не так хороши, как о себе полагали? — испуганно прошептал он и тут же скорчил гримасу. — А потом они смотрят в нашу сторону и облегченно вздыхают, все могло быть гораздо хуже. Но мы-то с вами привыкли, — удальски закинул ногу на ногу. — Мы знаем все их слабые стороны, пользуемся их благами и завидуем, само собой.

      — Вы говорите ужасные вещи, месье…

      — Фабрис, просто Фабрис. Сестрице повезло, она забирает фамилию очередного супруга и, вуаля, уже графиня, маркиза, баронесса… а мне приходится влачить безродное существование, — перехватил трубку. — Мы их питомцы, чем раньше вы это признаете, тем легче вам станет.

      К своему стыду, я ощутил необыкновенное родство с этим взбалмошным персонажем, его мерзопакостные речи звучали искренне, отзывались противным скрежетом в груди и по-своему располагали.

      — Как же так жить? Неужели вам от себя не противно? Как подумаю об этом...

      — А вы не думайте. Можно занять себя чем-то другим. Женщины, деньги, их весело тратить, тем более, чужие. Еще можно позлорадствовать. Они от нас никуда не денутся, понимаете? Зависть — крепкое чувство, похлеще любви.

      Разбилась тарелка. Ноэль что-то силился объяснить одной из пышнобедрых нимф, но его рука уже плотно лежала на оголившейся икре. Моро единственный сохранял благопристойный облик, поигрывал рюмкой и благосклонно наблюдал за художником.

      — Когда мы первый раз встретились с месье Моро, Ноэль назвал его Альпанусом…

      — Это из Гофмана? Безвозмездный покровитель и чародей с капустными грядками? Не-е-ет, Матисс бы никогда не опустился до благотворительности. Уверен, он найдет применение вашему другу.

      — А какое?

      — Понятия не имею, мне он не докладывает.

      — Вы похожи на Цахеса, только все уже знают, что вы глупы, вульгарны и жестоки.

      Фабрис подавился дымом в припадке придурковатого смеха, а я устало рассматривал его краснеющие белки.

      — Ноэлю нужно вас почаще бить, вы становитесь похожи на человека, — толкнул в бок, уходя. — А вам еще не вырвали ваши магические три волоска? — крикнул. — Ну, же, почему все такие трезвые и одетые?!

      Он вернулся в порочный круг, ухватил одну из девиц за широкий ворот платья, вываливая белую плоть наружу. Та взвилась в кокетливом визге, но прикрываться и не подумала. Оставшиеся хищницы целовали Ноэля с двух сторон, увлекая за ширму. Навалилась усталость, а ведь я совсем не был пьян. Запах гашиша обволакивал и дарил волшебную легкость и благословенное безразличие к происходящему. Свернувшись клубком на софе, закрылся руками и провалился в тягучую дрему.

IV

      Я проснулся, скатившись на пол. В зале замер тяжелый сумрак: истлевающие угли в камине и огарки свечей в заплаканных воском канделябрах были единственными источниками света. Здесь не нужно время, поэтому отсутствие окон делало помещение похожим на гробницу, правда, изрядно разворошенную и с остатками застолья. Стены с непристойными картинами в громоздких рамах сдавливали. Под башмаками хрустело битое стекло, а подошвы то и дело приставали к чему-то липкому. Растирая затекшую шею, я отправился бродить по укромным спальням.

      Занятно, но тогда я не испытывал никакого страха или мук совести. Наверное, атмосфера роскошного борделя заглушала подобные чувства, вид припудренной красоты, задорной и с претензией на хороший вкус, создавал обманчивое впечатление безнаказанности.

      Ноэль нашелся в комнате, обставленной в мавританском стиле. Честно, было куда приятнее разглядывать лепнину на стенах и порфировые колонны с аркой над широкой постелью, чем всматриваться в клубок тел, пригревшихся на искомканных простынях. Я растолкал Ноэля, выудил его руку из-под груди одной из девушек и потянул наружу, словно из болота. Тот пробуждался нехотя, с бессвязным мычанием и перманентной хмельной обидой. Я усердно отворачивался от него.

      Говорят, что пьяный человек теряет свой облик, становится похож на животное. Я соглашусь лишь с первой частью этого утверждения, ибо даже самое безобразное животное не будет таким же отталкивающим и безмозглым, как пьяный человек. Он делается страшен, груб, и любой его порыв пропитан скудоумием и дикостью.

      Уговорами и тихой бранью мне удалось собрать Ноэля практически по частям, пока я ползал по темной комнате в поисках одежды друга, откуда-то сбоку донеслась грязная ругань заспанного Фабриса, а затем тяжелый женский вздох.

      Когда Ноэль оказался благополучно одет, я услышал голос Моро:

      — До скорой встречи, месье.

      Он, волшебным образом не выдававший своего присутствия до этого момента, сидел в кресле в окружении подушек и дымил сигарой. Будучи в одних брюках, расстегнутой рубашке и отчего-то до сих пор в перчатках, Моро не терял свойственных только ему лоска и грации. Хотелось ударить.

      Ле-Шабане выплюнул нас на улицу, ослепив утренним солнцем. Пока мы жалко растирали лица, Париж вовсю кипел дополуденной жизнью: сновали мальчики с газетами, мимо шагали престарелые молочницы, расторопные продавцы выкрикивали скороговоркой названия товаров, а запыхавшиеся посыльные с конторскими бумажками напоминали всполошившихся воробьев. Следом за полумраком ужасного здания рассеялось бесстрашие. Я молился, чтобы нам никто не встретился из моих сослуживцев. Дорога домой превратилась в постыдный конвой. Теперь мне мерещилось всеобщее внимание, будто мы шагали по городу, вымазанные в грязи. Следовало бы поймать экипаж, но у нас не осталось и гроша в кармане.

      Ноэль шел плохо, то и дело останавливался, утомленный тяжестью тела и неловкостью ног, ему было совершенно безразлично, что о нем могли подумать или сказать, пребывал в том состоянии счастливого свинства, когда вселенная сводилась к единственной потребности — завалиться обратно спать прямо в одежде, что он и сделал, оказавшись в каморке. Его бессовестно громкий храп раздражал, но дожидаться протрезвления для серьезного разговора было некогда. Я и так пропустил несколько дней службы из-за случившегося недомогания, и внезапный прогул здорово бы усугубил мое положение. Ничего не оставалось, кроме как натянуть рваный сюртук и спешить навстречу наказанию.

      Пробираться в контору, непременно запнуться о половицу у порога, приняться мельтешить вокруг стола, изображая рабочий процесс в ожидании расправы… Сейчас все это видится столь жалким, но тогда! Тогда я готов был провалиться сквозь землю, пока хозяин конторы громко отчитывал меня на потеху другим секретарям, физически становилось трудно дышать от упоминания имени достопочтенного отца, который, безусловно, будет огорчен, узнав о недостойном поведении младшего сына.

      — Юдо, ты славный малый, и я рад, что могу услужить старику Пьютану, пристроив тебя, но… — делово пощипал мочалившийся ус, якобы что-то припоминая. — Сколько ты у нас уже?

      — Четыре года, месье.

      — Четыре года. Ты мог бы сделать неплохую карьеру, если бы было желание, — и за его тучной фигурой зашуршали подчиненные. — Ты же понимаешь, что в Париже найдется масса других молодых людей, готовых трудиться и набивать руку?

      — Да, месье, — пробормотал я сдавленным голосом, не в силах расправить плечи.

      Начальник остался доволен результатом назидательной тирады, для закрепления он похлопал меня по спине, вколачивая каждое слово:

      — Ты не думай, Юдо, я тебя не пугаю. А предупреждаю. Пре-ду-пре-жда-ю! Я рад, что нам удалось так славно поговорить.

      — Я тоже, месье. Спасибо, месье.

      По комнате прокатился одобрительный ропот. Скоро вновь затрещали клавиши пишущих машин, им вторили постукивания печатей и требовательные переливы дежурного звонка. Служебный механизм заработал с прежней слаженностью. Я уткнулся в расплывающиеся страницы, ослепленный и оглушенный позорным распеканием. Точно очутился на третьем круге чистилища, мир как в тумане. В доносившихся обрывках дежурных фраз: «передайте месье…», «будьте любезны, отнесите», «уточните насчет…», — мерещилось торжество мелких цепных крыс, радовавшихся чужому неуспеху, как личной победе. Откуда-то всплыл деревянный гогот Фабриса. Злорадство и бессильный гнев — удел беспомощных уродцев, завистливых и ощерившихся.

      Я знал, что упреки хозяина конторы справедливы, знал, что отец не преминет напомнить о разочаровании, скопившимся за годы моей бестолковой жизни, знал все слова, какие мог написать этот худосочный седобровый человек убористым почерком, а в конце вбросить на подобие кости бесполезное: «но я не оставляю надежды, что однажды ты одумаешься, оставишь игры и трезво посмотришь на себя со стороны».

      Я был бы рад смириться, задвинуть тетради с юношеским бредом в дальний ящик и трудиться на благо семьи, являться по воскресным дням для совместного похода в церковь и перестать, наконец, казаться позорным пятном, но «посмотреть на себя со стороны» я, увы, не мог. Не умел.

V

      К моему возвращению Ноэль как следует проспался, явно провалявшись в кровати до самого вечера, и теперь пребывал в лучшем расположении духа. Счастливый, ему хватило обыкновенного распутного приключения, чтобы напрочь позабыть о прежних обидах и неурядицах. Уже отыскав купленный вчера сидр и вернувшись в человеческий облик, Ноэль встретил меня благостно, даже ласково:

      — А я тебя хотел забирать. Куда ходил? На службу? Ну и балбес, я вот никуда не пошел. И гляди, все придумал, — усадил за стол с разложенным по кучкам гонораром. — Это будет нам на прожитье. Это — на мастерскую. Я посчитал, чтобы с холстами, красками. Помещение можно пока не снимать, и нашего уголка хватит, верно? Ты ж не против будешь?      

      — Не буду, — отозвался я и с недоверием покосился на друга, решившего помириться без лишних слов. — Но чтобы открывать мастерскую, нужны ученики, а они не пойдут к безымянному рисовальщику с улицы.

      Получилось злее, чем хотелось. Ноэль расплылся в хитрой улыбке, словно ждал от меня подковырки:

      — И тут все схвачено, — протянул полупустую бутылку. — Матисс будет мне помогать. У него таких безбедных друзей, как Клод, жопой жуй. Он нальет им воды в уши, и дело пойдет. Ясно, что не сразу, но мы с тобой и так голодранцы, нам не привыкать.

      Я сделал крупный глоток сидра и понял, что с утра ничего не ел. Поморщился:

      — Получается, придется малевать портреты на заказ?

      Ноэль запрыгнул на край стола.

      — Ну, помалюю разок-другой, штука не сложная.

      — Раз, другой, пятый, десятый, и вот ты бегаешь от одного дома к другому, рисуя жирного вояку Гераклом, а чью-то содержанку ундиной в кувшинках. Деньги, конечно, платить будут, но никто учиться у такого мастера не захочет.

      В последней фразе я отчетливо уловил ноту издевки, Фабрис мог бы считать меня прилежным учеником.

      Ноэль задумался, почесывая шею со следами хищной любви гарпий из Ле-Шабане. Почему-то его беззаботная глупость злила похлеще вчерашнего бойкота, хотелось спустить его с небес на землю да так, чтобы по дороге макнуть в ту грязь, в которой мне пришлось поплавать в конторе. Будь мой друг сдержаннее, ничего бы не произошло. Я предвкушал скорую весть из отчего дома, заранее трясся и спешно вымещал досаду на долговязом товарище.

      Ноэль хлопнул ладонями по коленям:

      — Значит, надо прославиться.

      — Вот так просто? — изумился я.

      — Ну, могу сложно. Нарисую такую картину, что все ахнут. В конце концов, зря я, что-ли, корпел несколько лет в Школе и плясал под чужую дудку? Можно до старости слушаться чужих указаний, так ничего и не сделав. А тут, посмотри, нам удача сама в руки просится: мы молоды, у нас есть желание, деньги, люди, готовые помочь. Осталось засучить рукава и работать.

      Неуклюже соскочил со стола, пошатнулся и уверенно направился к стопке с картонками. Выудил самый большой чистый холст и водрузил его на подоконник. Белый цвет обжигал и томил. Я поежился на хлипком стуле:

      — Ты еще пьян или уже свихнулся, ничего не бывает просто так. Нельзя сказать «я нарисую шедевр» и ждать, что это произойдет.

      — А я и не собираюсь ждать, — он вернулся на прежнее место, отобрал бутыль. — Я просто сделаю.

      Ноэль болтал босыми ногами и с видом абсолютно счастливого человека набивал трубку.

      — Чуть не забыл, — подвинул ко мне стопку банкнот. — Теперь ты можешь издать свои истории, и никакие журналы и газеты тебе не нужны.

      Внезапная доброта ударила под дых. Я смотрел на деньги и буквально чувствовал, как кровь приливала к щекам.

      — Не стоит, это ты заработал и…

      Ноэль отмахнулся:

      — Я же обещал, — потрепал по волосам. — Заживем с тобой, братец, вот увидишь.

      К горлу комом подступило раскаяние за все обиды и упреки. А может, это всего лишь просился наружу сидр, принятый на пустой желудок? На секунду отвлек знакомый сладковатый запах. Я покосился на трубку Ноэля.

      — Фабрис дал. Забавная штука, из Туниса. Хочешь попробовать?

      — Давай.

      Так и сидели: я — на стуле, Ноэль — на столе.

      Его взгляд мечтательно замер на холсте, казалось, он уже видел то, что собирался изобразить. Пугал и одновременно очаровывал убежденностью в собственных силах, и после нескольких глотков дурманящего дыма из грунтованного картона на подоконнике показались игристые вспышки, расцветавшие нежными всполохами, закружились по каморке.

      Пускай я был плохим и завистливым другом, в тот вечер, измученный и опять пьяный, я верил, искренне верил, что Ноэль создаст нечто удивительное.