Что помешает мне, смеясь, говорить правду?

Гораций

      Пару дней назад разбирал старые наброски, рассчитывая отыскать в них что-то, связанное с событиями 1881 года, и обнаружил, что, начиная с нашего знакомства с Моро, я перестал писать вовсе. Так сложились обстоятельства, что мне было категорически не до того.

      Все, что сохранилось из черновиков, не имело ни малейшего отношения к делу, но я скоротал пару вечеров за чтением юношеских опусов и вдоволь насмеялся, причина не в том, что сочинения были из рук вон плохи, из них сквозила робкая надежда на светлое будущее.

      Надо бы поскорее заканчивать эту историю, она забирает слишком много времени и сил, я только и думаю, что о ней. Опять разболелась рука.

I

      Письма из родительского дома не пришлось долго ждать, причем отправили его на адрес конторы, это стало своеобразным продолжением наказания: когда мне вынесли конверт, стук печатных машин сделался нестройным на пару секунд, и десяток глаз проследил путь послания до самого письменного стола. От меня явно ждали реакции, что вот, начну бледнеть, кусать ногти и как-то еще демонстрировать испуг. Не хотелось давать сослуживцам лишнего повода для злорадства, а потому письмо осталось лежать нетронутым, так, словно, в нем не было ничего важного.

      На самом деле мне едва хватило сил досидеть до трех часов. Все валилось из рук, я на глаз пытался определить, сколько в письме страниц. В голове мельтешили возможные упреки, поучения, угрозы, а следом всплывали строгие силуэты в болезненно знакомых антуражах семейного поместья.

      На улице у дверей конторы, греясь под лучами апрельского солнца, ждал Ноэль с трубкой в зубах. Уже несколько дней он пропускал занятия и не являлся к мастеру, проводя утро в Люксембургском саду или в Лувре с этюдником, а в обед шел забирать меня со службы. Ноэлю больше не нужно было работать по ночам, и он охотно растворялся в темном городе, возвращаясь с рассветом, довольный и румяный. В любой другой ситуации я бы извел его трусливыми опасениями, но собственные страхи казались важнее.

      — Чего ты такой? — изумился Ноэль, а потом увидел письмо. — У, — поморщился. — И что пишут?

      — Я еще не открывал, — мне казалось, еще немного, и я смогу читать сквозь конверт, настолько мы с ним сроднились. — Нас не было дома четыре года, за это время начинаются и заканчиваются войны, люди растут, дома строятся. Все меняется, а я вот… Все еще боюсь.

      — Причитания и пафос! Ты тоже меняешься.

      — Наверное. Я не знаю, должен, но всякий раз чувствую себя виноватым и негодным сыном, неужели это никогда не кончится?

      Ноэль почесал бороду и протянул ладонь:

      — Можно?

      Он придирчиво осмотрел конверт, задержал взгляд на строчках с адресом и именем, точно что-то припоминая, и разорвал письмо пополам. В тот момент мне померещилось, что сердце ухнуло куда-то вниз:

      — Что ты делаешь?! — голос жалко дрогнул, как у испуганного подростка.

      Но Ноэль демонстративно поднял руки над головой так, чтобы я наверняка не смог дотянуться.

      — Вот и все, — сказал он, изорвав бумагу в мелкие клочья. — Пошли, есть дело.

      Ноэль похлопал меня по плечу и бодрой походкой зашагал прочь, а я все смотрел на обрывки письма, летевшие по мощеной улице. Страх, копившийся на протяжении нескольких дней, вырвался беззубым криком:

      — Ты понимаешь, что ты натворил?!

      — Нет письма — нет проблемы.

      — Ты спятил?! Ты представляешь, что теперь будет?

      — Ничего, — совершенно спокойно. — Твои родители по-прежнему в Тулоне, а мы — в Париже. Они не приедут сюда лишь ради того, чтобы отчитать и поставить тебя в угол, а потому какая, к черту, разница, прочитал ты их проповедь или нет?

      — Я должен что-то ответить. Я же…

      — Я знаю, знаю, — отмахнулся Ноэль. — Ты бы прочитал все те же слова своего занудного папаши, которые слушал последние лет двадцать, написал бы самое пламенное послание с покаянием, а потом бы слег с горячкой и еще несколько недель ходил бы как в воду опущенный. Но если тебе этого хочется — беги, подбирай свое счастье, пока его дворник не смел.

      — Ты невозможен, ты ни о чем не думаешь…

      — И чувствую себя прекрасно, — перебил задорно, а после прибавил. — Я тут понял одну штуку: люди любят быть несчастными. Вот ты, например, переехал в другой город, а свои страхи уволок с собой, чтобы и вдали от дома страдать и маяться. Считай, что я оказал тебе дружескую услугу.

      Шутливый тон выводил из себя, но еще хуже было от того, что Ноэль, в сущности, говорил правду. Причем я понимал, насколько нелепо выгляжу на фоне друга: он с легкостью отказался от благополучной жизни, упрямый нрав достался ему от отца, и оба Мюссона не торопились искать пути к примирению. Я же хотел вырваться из семейной клети, но за ее пределами почувствовал себя хуже прежнего.

      Никому не придется по вкусу, когда его невзгоды, с заботой взращенные самобичеванием, преуменьшают, особенно, если это делают столь непринужденно. Я украдкой обернулся в сторону конторы и поспешил переменить тему:

      — О каком деле ты говорил?

      — А! Разве я еще не сказал? Мы должны зайти к Матиссу, хочу рассказать ему о нашем предприятии с картиной. Я набросал пару эскизов, можно еще порыться в старых набросках. Я настроен решительно, — весело улыбнулся Ноэль.

      — А как же знакомец из Рима?

      — К черту его. Больше разговоров, чем дела, Матисс надежнее.

      — Я так не думаю, — порыв теплого ветра сбил меня с мысли и обдал травяным запахом из трубки.

II

      И вот мы снова в гостях у Моро. В памяти еще крепко сидели жалобные повизгивания скрипки, пристальные взгляды гостей и ощущение липкого отвращения поутру, оттого мне было чудно смотреть на Ноэля, свободно курившего и пившего рядом с Моро на шелковой софе, будто он вовсе не чувствовал опасности, исходившей от вечно любезного хищного франта, сидевшего перед нами в темном домашнем платье и поигрывавшего брошью-рукой на груди.

      При дневном освещении зал, где мы познакомились с четой Д’Лятурно, казался куда менее жутким. Удушливо кровавые занавески были просто занавесками, обои с пляшущими красногрудыми птицами — дорогой причудой, а темное дерево, превалировавшее в интерьере — данью моды, и только Полифем смотрел со стены страшным напоминанием того вечера.

      Что-то странное происходило с нами двумя: Ноэль охотно почти каждую ночь предавался разврату, следуя животным порывам и гедонистическим наставлениям Фабриса, а я который день вынашивал в душе скребущую злобу. Меня злил Ноэль, злил кифовый запах, следовавший за ним, злили занавески, злила собственная трусость… Беда заключалась в том, что излиться этому мерзопакостному чувству было некуда, оно проникало все глубже, пускало корни, и я не мог понять: то ли незнакомой эмоцией меня заразили на одной из вакханалий, то ли Фабрис говорил правду, и она, действительно, всегда жила со мной.

      — …верно, Юдо?

      Рука друга тяжело легла на плечо, вернув из мрачных мыслей в нарядный зал.

      — Верно, — отозвался я, не желая переспрашивать.

      — Вот я и говорю, — произнес Ноэль бодро, — можно долго бегать от одного дома к другому, рисуя вояк Гераклами, а их содержанок ундинами. Деньги, конечно, платить будут, но к такому мастеру никто не пойдет.

      Я невольно улыбнулся. Не знаю, что меня больше развеселило: Ноэль, дословно повторивший мои недавние слова, или Моро, его лицо выражало искреннее огорчение:

      — Признаться, мне странно слышать о вашем решении, месье Мюссон. Мне казалось, что предприятие с портретами на заказ может пойти на пользу. Сами посудите: хорошие дома — крепкие связи. Впрочем, грубо с моей стороны продолжать навязывать свои методы.

      Ноэль кивнул:

      — Мы очень признательны, что вы помогли нам, теперь у нас обоих есть возможность заняться любимым делом и ни от кого не зависеть, — судя по всему, отказываться от выгодного предложения ему было приятно, его так и распирало от самодовольства.

      — Но, позвольте спросить, что же вы намереваетесь делать дальше? — с участием уточнил Моро, подливая нам вина.

      — Мы с Юдо поразмыслили и решили, что лучше всего будет понадеяться на выставки, там мы сможем и всю фантазию проявить, не опасаясь капризов заказчика, и себя показать, заручившись теми самыми связями. Согласитесь, куда лучше заявлять о себе пусть одной, но крепкой работой, чем горсткой льстивых заказов?

      — Соглашусь, — заверил Моро. — Но тогда скажите, есть ли у вас та самая работа, которой вы собрались пленять избалованное общество?

      Ноэль честно пожал плечами:

      — Пока нет, но это не беда, у меня уже есть несколько очень удачных набросков.

      Здесь я подумал, терпению Моро придет конец: до сих пор заботливый благодетель убедится в бестолковой гордыне художника, плюнет и выставит вон, а наша с Ноэлем жизнь войдет в привычное русло.

      Моро нахмурил брови, постучал указательным пальцем по бокалу, осмысляя услышанное. Белые перчатки в сочетании с красным вином выглядели еще ослепительнее.

      — Что ж, идея смелая. Впрочем, мне это нравится. Вы позволите взглянуть?

      Пока Ноэль раскладывал на низком столике стопку заготовленных листов, я подсел ближе, угадывая в карандашных набросках знакомые сюжеты. На первой зарисовке змея опутывала ноги испуганной красавицы в мужских одеждах. На другой — Юдифь с отрубленной головой Олоферна в руках. Причем композиция была выверена очень разумно: силуэт красавицы возвышался над трупом полководца. А вот и святой Себастьян, пронзенный стрелами, кротко воздел взгляд к небу, подставив грудь под очередной удар. Красота юного тела и спокойное принятие собственной гибели — беспроигрышный вариант.

      За живым рассказом Ноэля и шуршанием страниц идея с «шедевром» казалась не такой уж и безнадежной. Конечно, это были лишь наметки, черно-белые планы, но меня удивляло то, как Ноэль подбирал их. Он делал реверанс в сторону традиций и заигрывал с новыми веяниями. Двуполость Тиресия, изящество праведной воительницы, тоска Себастьяна, — отлично вторили упадническим настроениям.

      Моро внимательно слушал пояснения к наброскам, брал листы в руки и рассматривал через лорнет, и с каждой минутой хозяин дома делался все грустнее, так что Ноэль начинал волноваться. Последний раз я видел его таким торопливым и неловким еще в лицее, когда он на ходу придумывал путь Энея в поэме Вергилия. Получалось столь же невнятно. Наконец, Ноэль не выдержал и спросил в лоб:

      — Вам не нравится?

      — Что вы, месье Мюссон, я вижу, что вы приложили усилия, и чтобы зарисовать ваши замыслы, и изложить их мне сейчас, я ценю это, правда…

      — Но вам не нравится? — перебил художник нетерпеливо.

      — Я не думаю, что это подходящее слово.

      — Так подберите другое, черт вас возьми, — голос Ноэля прозвучал резче, чем позволяли правила приличия, и я с опаской покосился на Моро.

      Тот ответил на несдержанность самой мягкой улыбкой, какой старшие имели обыкновение осаживать вспыльчивых юнцов.

      — То, что вы мне показали, очень мило и хорошо, вот только, — указав на стол, заваленный бумагами. — Это все не ваше.

      — Как это «не мое»? Вы полагаете, что я кого-то обокрал?

      Моро рассмеялся и похлопал Ноэля по колену:

      — Ну что вы. Хотя, это как посмотреть. Юдифь, конечно, прекрасна в своем праведном гневе, точно так же, как Себастьян — в своей благоговейной муке, но подумайте, месье Мюссон, чем отличаются ваши Юдифь и Себастьян от сотни других? — и взмахом руки отсекая возможные доводы. — Помните, я говорил вам о школярстве? Вы мыслите, как ученик с задатками дельца: берете проверенный сюжет и позволяете себе немного вольности в его прочтении. Это грамотный и осторожный путь, за что вас непременно похвалил бы мастер, но вы собираетесь создавать шедевр, а не пережевывать имеющийся материал.

      Речь Моро приобретала колкие интонации, и каждая фраза отражалась на Ноэле: он хмурился, затем озадаченно вскидывал брови, попеременно бледнел и краснел, но, что примечательно, слушал. В любой другой ситуации Ноэль давно бы прервал собеседника. Даже мастеру он умудрялся перечить, сейчас же мой друг только сжимал кулаки до белизны костяшек и молчал.

      Моро добавил ласково:

      — Я не хотел вас расстраивать, мне казалось, что вы доверяете моему вкусу. Если позволите, я дам вам пару дружеских советов.

      Ноэль окинул его гневным взором и тяжело вздохнул:

      — Валяйте.

      — Благодарю, — Моро обновил бокалы и, промочив горло, продолжил. — Если мы говорим о шедевре, то всегда подразумеваем под ним красоту, нечто недосягаемое и доселе невиданное в обыденной жизни. Спрашивается, чем так упоительны мифы и легенды? Их герои так же далеки от нас, как и сохранившиеся с их времен идеалы.

      — Вы уже говорили об этом. Зеркало и прочее, — оборвал его Ноэль и потянулся к бокалу, пролив несколько капель на хозяйский ковер. — По-вашему, теперь вовсе не надо ничего делать?

      — Напротив, дел непочатый край, только к чему нам, современным людям, ветхие идеалы? Мир меняется, меняемся и мы, разве человек настоящий недостаточно прекрасен, чтобы его запечатлели? Он сложнее, умнее и сильнее любого из предложенных вами образов-призраков. Оглянитесь вокруг, неужели вы не видите, какой у вас простор для творчества? Оставьте ваших мучеников и праведных воительниц, и мифических прорицателей — туда же, запомните, они не живые, а если когда-то и были живы, то творцы настолько вылизали их с ног до головы, что ничего человеческого не оставили. Думаете, почему я хвалил вашего Полифема? Потому что он реален, его хищная злость куда правдоподобнее изломанной в жеманных позах «красоты». И этим он прекрасен, и этим он ваш, — тут Моро остановился и благосклонно улыбнулся. — Вижу, что утомил вас. Простите, я бываю очень болтлив.

      Ноэль вздрогнул, точно вышел из гипнотического сна, неловко расправил плечи и, взглянув на разложенные наброски, понуро ответил:

      — Ничего страшного, спасибо за совет, я… еще подумаю.

      — Уже уходите? Жаль, очень жаль, — расстроился Моро.

      Странный разговор тревожил, и я был рад вырваться из роскошной клетки, обставленной в восточном стиле. Ноэль торопливо сметал листы в одну кучу, не поднимая головы, в его порывистых движениях проступала не столько досада, сколько растерянность.

      — Месье Мюссон, — вновь окликнул его Моро. — Я хочу, чтобы вы знали, что мне очень небезразлична ваша судьба. Если понадобится помощь, двери моего дома всегда будут открыты, — и в примирительном жесте протянул раскрытую ладонь.

      Ноэль сконфуженно обернулся и посмотрел на портрет, все это время безмолвно наблюдавший за нами, по лицу его пробежала тень, и он крепко пожал руку Моро, чему тот был явно рад:

      — До встречи, месье Мюссон. Месье Пьютан, — лукаво. — Благодарю.

III

      Вернувшись домой, Ноэль с деланной небрежностью бросил заготовки на стол и усмехнулся:

      — Однако здорово он умеет отчитывать. А с виду такой добряк.

      — Только с виду, — ответил я.

      — Правда. Ну, нам не привыкать к брани, верно, братец? — прибавил Ноэль и с особым усердием похлопал меня по спине, так что в горле запершило. — Ничего, мы с тобой горы свернем. Знаешь, это правильно, что сейчас у меня не получилось. Бодрит, — придирчиво обвел взглядом картонки, расставленные вдоль стен. — Мне так еще больше хочется работать. Из чувства противоречия, понимаешь?

      — Понимаю.

      — Завтра же начну снова искать.

      Все то время, пока я стряпал незамысловатый ужин и готовился ко сну, Ноэль говорил без умолку, рассуждал о пользе маленьких неудач в серьезном деле, изредка спрашивал моего одобрения. Утренняя обида из-за письма делала разговор еще невыносимее.

      Слушая Ноэля вполуха, я думал о том, отчего же слова Моро произвели на моего друга столь яркое впечатление. Может оттого, что именно Моро свел Ноэля со знатными людьми и помог заработать первый крупный гонорар? Или оттого, что Моро умело захвалил и, расположив к себе, огорошил внезапно едким высказыванием? А может оттого, что всякий раз, когда Моро открывал рот, мир замирал, и существовал лишь мелодичный баритон, вливавший в уши патоку, смешанную с ядом, и под конец встречи с Моро казалось, что все эти недостойные мысли всегда обитали в голове?.. Увы, мне не удавалось объяснить природу магической силы его речей, но однозначно я был бы рад обладать подобным даром. Пожалуй, и жизнь моя сложилась бы совсем иначе.

      — ...вот увидишь, мы с тобой горы свернем, надо чуть-чуть подождать, и уже завтра все будет лучше, — убеждал меня и себя Ноэль до самого утра.

      Наступило скомканное заспанное «завтра», а идеи так и не появились. Не пришли они и на следующий день, и на следующий… Ноэль бодрился и бродил по городу в поисках вдохновения. Лувр мы обходили стороной, больше оседая в пивнушках или на площадях. Мой друг всматривался в людей и делал быстрые наброски, прихлебывая сидр из бутылки. После нескольких часов занятий Ноэль, бравируя, принимался разглагольствовать о надобности неуспеха, а когда заканчивалась выпивка, начинал злиться. Вид торговок луковым супом не вдохновлял, а шум будничной суматохи сбивал с толку. Ноэль уходил угрюмый и страшно уставший.

      Дома он садился рассматривать эскизы, и по каморке разносился сухой шелест рвущейся бумаги. Мне удавалось посмотреть на неудачные работы, только когда я бросал их в печку. Лица пьяниц, старух и беспризорных детей грустно тлели за чугунными решетками и оседали серым пеплом на углях. Ноэля убивала его бесплодность, привыкший к успеху, он с все меньшей охотой брался за карандаш, а на старые картины смотрел косо и потихоньку отворачивал их.

      Сразу появились обстоятельства, мешавшие рисовать, кроме того обязательными сделались кутежи с Фабрисом. Шурин барона являлся к полуночи и утаскивал Ноэля до самого рассвета. Иногда встречи шли на пользу, и мой друг возвращался в хорошем расположении духа и с плохо стертыми следами помады, а порой он с трудом взбирался на наш чердак, падал на скрипучую кровать и лежал на ней трупом до обеда.

      Пару раз меня брали на ночные прогулки, ничего примечательного из них рассказать я не могу. Опять были женщины, вино и полутемные заведения, постепенно становившиеся все хуже, но и без того непритязательный Ноэль не обращал на это внимания. Первым делом он спешил забыться, чтобы отбросить давившую тяжесть неудачи, безропотно вливал в себя все, что предлагал, паясничая, веселый Фабрис, ему развратные похождения доставляли страшное наслаждение. Его выходки и гогот веселили пьяного Ноэля, и пока они вдвоем пировали в окружении нимф с повадками гарпий, огрубевших от вечного пьянства и курения, я сидел с краю и наблюдал. Заканчивались праздники одинаково уныло: иссякали деньги и вино — девы теряли интерес к еще недавно горячо любимым гостям. Впрочем, Ноэля они тоже больше не привлекали. Он осоловело глядел на то, как очередная самопровозглашенная Ленора поправляла на мясистой ляжке изодранный чулок, и рисовал эту миниатюру неверной рукой.

      Я с интересом следил за переменами, происходившими в друге, и подмечал собственные метаморфозы. Чем мрачнее он становился, тем значительнее ощущал себя я. Моя важность в дуэте возросла: теперь Ноэль дожидался меня возле конторы, много говорил, разумеется, о своих картинах и идеях для них, но как он это делал! Если раньше мне было достаточно мотаться рядом и своевременно вилять хвостом, создавая иллюзию полноценного диалога, то отныне моих ответов ждали.

      Новый «застой» отличался от прочих неурядиц уже тем, что не давал Ноэлю заниматься любимым делом. Упоминания о прежних успехах и просьбы о терпении лишь раздражали. Я видел, что тоже раздражал его: наставления и уговоры не помогали, но друг старался принимать их с благодарной улыбкой.

      Он, наконец, испытывал на собственной шкуре чувство полной безнадежности, когда даже слова поддержки больно царапали самолюбие. Ноэль никогда не отличался терпением, и к пику отчаяния, к которому я шагал на протяжении двадцати с лишним лет, добежал меньше, чем за месяц.

      Как-то раз, утомленный тщетными поисками и абсентом, он признался мне:

      — Я устал.

      Ноэль несколько дней не брался за наброски, почти не разговаривал со мной, но неизменно брал с собой. Ноги сами несли его в Люксембургский сад, где мы повторяли путь Руссо, петляя под кронами лип и бездумно шагая в окружении мраморных дев и античных героев. Весна окончательно вступила в свои полномочия, королевские аллеи пестрели нарядными клумбами, но цветочные запахи мешали, а настойчивое солнце слепило глаза. Ноэль смотрел на посетителей сада растерянно, точно ожидая от них ответа, что же именно ему следовало в них разгадать и изобразить.

      — Не могу уснуть, представляешь? Никогда раньше не маялся бессонницей, а сейчас — на тебе. А когда все-таки засыпаю, вижу, что сижу за холстом. Кисти валятся из рук, краска расползается, получаются не те цвета и все какими-то кляксами. Просыпаюсь и думаю, что разучился писать, смотрю на картонки и… вставать не хочется, потому что боюсь, что это — не сон, и что я так и не смогу написать что-то стоящее.

      — Ты не обязан этого делать, если не хочешь, — начал я вкрадчиво.

      — Но я хочу. Хочу, чтобы…

      — Чтобы что?

      — Не знаю, — сердито. — Чтобы доказать, что я могу. Мог ведь! Я знаю, как возницу превратить в нового Тесея, а шлюху во вторую Магдалину.

      — Что же в этом плохого?

      Ноэль уставился под ноги:

      — То, что это будут Тесей и Магдалина, а не живые люди. Знаешь, я долго думал о том, что сказал Матисс, — продолжил он упавшим голосом, — дело вовсе не в том, что меня впервые кто-то отчитал, вот уж невидаль, — неловко усмехнулся Ноэль и нервно растер лицо руками. — В Школе нас пугали голодом, забвением, тяжелой работой, что половина из нас будет давать уроки детям банкиров, а вторая — малевать за гроши, и меня это совсем не страшило. Я знал, что занят своим делом, что делаю его хорошо, и этого было вполне достаточно, а теперь я думаю, что могу только копировать чужие работы. Брать готовое и исправлять, понимаешь? Черт с ним, с шедевром, пропади пропадом мастерская, если я правда ничего не могу найти своего, — и не давая мне возразить, добавил. — И как я могу что-то найти, если не знаю, что ищу?

      — «Причитания и пафос»? — отшутился я.

      Ноэль нахмурился и процедил сквозь зубы:

      — Иди к дьяволу, — и ускорил шаг, сворачивая в сторону фонтана Медичи.

      Его сильная, слегка сутулая спина смотрелась немым укором, так обыкновенно убегали дети, недовольные полученным ответом, так поступал и я, когда Ноэль задевал неосторожной фразой.

      — Не думаю, что он это всерьез, в конце концов, месье Мюссон дорожит вами.

      — Может, вы не будете появляться настолько очевидно внезапно? Это выглядит пошло.

      — В самом деле? — отозвался Моро. — А мне кажется, выходит занятно.

      Отвратительно ярко светило солнце, ветер о чем-то заговорщически шептался с листьями, и те отвечали ему ехидными смешками. Люди наслаждались оазисом Италии, раскинувшимся в самом центре Парижа.

      Моро, оправив визгливо желтый пышный галстук, быстро подстроился под мой шаг и кивнул в сторону удалившегося Ноэля:

      — Кажется, месье Мюссон взволнован после нашей последней встречи.

      — Только не делайте вид, что вам его жаль.

      — Отчего же, мне в самом деле небезразлична судьба нашего общего друга. Я давно заметил, что сильным личностям труднее признаваться в слабости. Их может вывести из равновесия несущественная на первый взгляд мелочь.

      — Этого вы добиваетесь? Ищете его ахиллесову пяту? — спросил я, пристально глядя Моро в лицо.

      Он изобразил удивление:

      — Неужели я так плох? С другой стороны, если вам удобно обвинять окружающих — извольте. Каждый справляется со страхами доступными способами.

      Его рука сжалась на моем локте, и дальше мы шли совсем близко, точно самые дружные приятели. За деланной любезностью и щегольской мишурой я успел забыть, что Моро следовало остерегаться. Даже сквозь ткань перчатки чувствовалось, насколько цепкими были его пальцы. А его глаза внимательно следили за каждым моим жестом, раньше бы я стушевался, но ясный день и общая безмятежность сада придавали уверенности. Я спросил:

      — За что вы поблагодарили меня в тот день?

      — Вас интересует такой пустяк? А, впрочем, я с радостью поблагодарю вас и сейчас: вы здорово помогли мне. Идея с картиной вышла просто чудесной. Как вам удалось так легко уговорить Мюссона?

      — Это была вовсе не моя идея, Ноэль сам решил поиграть в творца и рисовать шедевр.

      — Ну, разумеется. Скромность — ваше второе имя, месье Пьютан, но не слишком прибедняйтесь. Это тоже смотрится очень пошло, — обворожительно улыбнулся. — Наш общий друг переживает сложные времена, он запутался, и наша с вами задача — помочь ему, поддержать, а если нужно, подтолкнуть…

      От возмущения перехватило дух:

      — Вы записываете меня в сообщники?

      Снова смена маски, Моро огорченно вздохнул:

      — Зачем же так грубо, посудите сами, раз вы близки с Мюссоном, то легко можете повлиять на него, и если хотите…

      — Я хочу, чтобы все было как прежде. И потом, он стал таким после ваших слов! — опять перебил я.

      — Месье Пьютан, мы с вами образованные люди, и оба прекрасно понимаем, что ни одна мысль, сказанная сторонним наблюдателем, не отзовется в человеческом сердце, если только сам человек об этом не думал. Совсем другое дело — слова ближайшего друга, которому невозможно не доверять. Хотя, вероятно, Фабрис был прав. Скажите, вы ведь обыкновенный завистник и подхалим?

      На секунду мне померещилось, что мою руку царапнула когтистая лапа. Голос змеился и пел:

      — Вам доставляет удовольствие смотреть на чужие неудачи. Вы полагаете, что так восторжествует справедливость, и Ноэль поймет, каково быть вами. Поэтому ни о каком «прежде» не может идти речи. Вот только вы — не Ноэль, и вы его места занять не сможете.

      Мы замерли посреди узкой тенистой тропинки. Моро — до равнодушия спокойный, с приклеенной улыбкой, и я — враз присмиревший и ослабелый. От солнца нас укрыли тяжелые ветви многолетних деревьев, а от любопытных глаз — высокие кусты спиреи. Тонкий медовый аромат смешивался клубком с запахами дыма и духов, врезаясь в память, так что и спустя годы почуяв его, становилось зябко. Я сделал неловкий шаг в сторону.

      — Ну, что же вы, месье Пьютан? — спросил Моро. — Опять уходите от ответа? Вы же понимаете…

      Его голос растворялся в потоке ветра, хлестко дувшего мне в лицо. Я бежал среди кленов, а в голове всплывали образы из лицейской жизни: гулкие коридоры среди белых колонн, задний двор с английскими клумбами, улюлюканье местных задир за спиной. Да, убегать было привычно. Уже тогда я не умел держать удар и предпочитал любому спору отступление, чем ужасно веселил однокашников и ребят постарше. Их можно понять: трусливая резвость выглядела потешно. Наверняка, Моро также веселился, но мне не хватало духу обернуться. Старая болонка брехливо облаяла меня под причитания не менее старой хозяйки, когда я чуть не упал им обеим под ноги.

      В лицее Бурбонов на помощь приходил Ноэль: он без труда разгонял обидчиков и шутливо утешал. Вот и теперь, торопливо огибая кусты и статуи, я несся к фонтану Медичи, где мой друг предпочитал подолгу стоять и всматриваться в бронзового циклопа.

      Вокруг небольшого пруда гуляли люди, их разговоры ложились один на другой и тонули в шуме воды. Кто-то бросал хлебные крошки на серые плиты, и ворох крыльев взмывал гулким вихрем всякий раз, когда кормящая длань кидала новую пригоршню яства. Кто-то, опершись о витое ограждение, наблюдал за рыбами, оставлявшими на водной глади дрожащие круги. А кто-то просто слонялся без дела, коротая единственный день отдыха. Я метался среди праздной толпы, силясь увидеть знакомую долговязую фигуру с вихрастым затылком, чтобы уйти из сада прочь и поскорее.

      — Месье Пьютан!

      Моро приветливо махнул мне, Ноэль стоял рядом с ним и нервно кусал загубник трубки.

      — Мы встретились с месье Мюссоном и что-то заболтались, уже собирались вас искать. Пойдемте, мой экипаж ждет нас у западного входа.

IV

      Когда возница прикрыл за нами дверцу, Моро покачал головой:

      — Месье Мюссон, очень зря вы не воспользовались моим приглашением. Ведь я просил вас обращаться ко мне, если возникнут какие-либо сложности. И что же? От вас ни слуху, ни духу, а потом я случайно узнаю от Фабриса, что его новый друг забыл о нем и полностью пропал в работе.

      Ноэль пожал плечами:

      — Мне было не до того.

      — Понимаю, неприятно признавать неудачи. И еще неприятнее просить о помощи.

      — Было бы с чем помогать, — криво ухмыльнулся Мюссон.

      — И тем не менее, вы согласились со мной поехать.

      Ноэль потупился. Я видел, как он все еще неумело сдерживал нараставшее раздражение.

      — Месье Мюссон, — внезапно мягко произнес Моро. — Вы хотите, чтобы вам помогли, согласитесь. В этом нет ничего дурного. Я знаю, что вы прикладываете все усилия для того, чтобы осуществить задуманный вами план, но не стоит забывать о старых знакомых, которые с радостью протянут руку помощи, — не услышав ни подтверждений, ни отрицаний сказанному, продолжил. — Признаться, и на мне лежит добрая часть ответственности за то, что вы оказались теперь на перепутье: вбросил свои идеи, не убедившись, как они на вас повлияют. Но будьте покойны, теперь я не оставлю вас и прослежу, чтобы все ваши замыслы сбылись.

      Ноэль не знал, как себя вести: с одной стороны, нотации его сердили страшно, а с другой — он устал от беспомощности, плотно завладевшей им. От меня толку было мало, все, что я мог — слушать и отвечать, да и то невпопад. Моро держался убедительно и предлагал реальное участие, но Ноэль решил сменить тон беседы:

      — Куда мы едем? — спросил он, без особого интереса глядя на улицу сквозь тюлевые занавески.

      — К господам Д’Лятурно, — Моро будто бы не заметил, как сжались руки Ноэля. — Поверьте, так будет лучше всего. Вы изрядно помучились, бегая по городу в поисках вдохновения. Вечер в дружеской компании должен прибавить вам сил и…

      — Это бесполезно, — перебил Ноэль. — Я пробовал смотреть на «настоящих людей», как вы мне советовали. Франты, носильщики, торговки, сироты, пьяницы и шлюхи. Я могу их нарисовать, но ни на одном из них вы не задержите взгляда, как не задержали бы, повстречав на улице. Спросите Юдо, — я невольно поежился на сафьяновом сидении, услышав свое имя. — Он сам выбрасывал все наброски, уверен, ни одного лица он не запомнил. Нет в них ничего примечательного, понимаете? Ни характера, ни воли. Так, ошметки. А самое гадкое, что я оказался такой же, как они, а еще что-то из себя строю…

      В экипаже повисло молчание, только слышно цокот копыт по мостовой. Ноэль с досадой отвернулся к окну, но не чтобы следить за дорогой, а чтобы не показаться нам слабее прежнего. Моро выдержал деликатную паузу, уточнил невзначай:

      — Скажите, месье Мюссон, вы часто ходите в сад навестить Полифема? Впрочем, можете не отвечать, я догадываюсь, что изрядно. Вы интуитивно возвращаетесь к тому, что вдохновило вас в нашу первую встречу. Я же говорил, что этот образ важен. Вы верно подобрали композицию и ракурс, но не учли главного: животный порыв к разрушению, овладевший Полифемом, когда он увидел возлюбленную в объятьях другого.

      — По-вашему, желание убивать — это то, что заслуживает внимания?

      — Но именно благодаря этому желанию Полифема получился миф, и мы узнали о печальной любви Галатеи и Акида.

      — Может, мне тогда пройтись по тюрьмам и зарисовать пару-тройку убийц? — сострил Ноэль.

      — Зачем же такие крайности? В каждом человеке есть часть первобытной силы, необходимо лишь поискать. Вы устали от поисков и злитесь. Это правильно, сейчас Полифем вам стал намного ближе. Представьте, что вам открылось новое зрение, ведь важно не только что, но и как изобразит художник в картине. Вас злят прохожие тем, что вы не можете распорядиться ими так, как считаете нужным. А вы представьте, что они — ваш материал, овладейте их судьбами и сможете вкладывать в них свой смысл, а не подгонять их под знакомые сюжеты.

      — И как же мне это сделать?

      — Существуют разные способы, например, с Апполин у вас это получилось чудесно…

      Я подметил, как у Ноэля на шее проступила жила, и как дрогнула его щека. Прежде, чем он успел возмутиться, Моро закончил реплику совершенно буднично:

      — Не подумайте, я не вижу в этом ничего дурного, портрет получился, правда, отменным, лучше всех тех, что были в коллекции Клода до сих пор. В конце концов, вам удалось увидеть и показать все то, что другим портретистам было недоступно.

      — Издеваетесь?

      — Отнюдь, — отрезал Моро. — Или вы почитаете меня за насмешника, решившего подыгрывать вам ради затянувшейся шутки? — положив ладонь на плечо Ноэля, развернул к себе. — Я искренне желаю помочь вам. Вы постепенно отказываетесь от школярской выправки и делаете самые первые шаги к собственному видению, это сложно, но не думаю, что вас можно напугать трудностями, если вы, правда, хотите создать нечто исключительное.

      — Я не знаю, — блекло отозвался Ноэль.

      — Просто согласитесь на один вечер, посмотрите на свой портрет, на ту, с кого вы его рисовали. Возможно там, рядом с картиной и оригиналом, вы сумеете найти недостающие звенья. Что скажете, месье Мюссон?

      Ноэль взъерошил нечесаные волосы, бросил обреченно:

      — Делайте, что хотите, ничем хорошим сегодняшний день все равно бы не кончился.

      Моро подмигнул мне и удовлетворенно откинулся на мягкую обивку сидения.

      Дом барона встретил нас негостеприимной тишиной, особенно чувствовавшейся после воспоминаний о пышном маскараде. Я успел забыть любовь Д’Лятурно к плотным шторам и, топчась у двери, с трудом мог разглядеть носы своих башмаков. Огонь единственного светильника в руках подошедшего слуги напомнил крошечный маяк, грозившийся погаснуть и оставить нас в зыбучей пучине черноты.

      — Как ваш хозяин, все еще плох? — великосветским шепотом спросил Моро, без труда поднимаясь по темной лестнице.

      — Лучше, много лучше, месье, сегодня изволили встать, — протараторил тот, услужливо освещая нам с Ноэлем путь. — Прошу наверх, осторожно, ступенька.

      — Мы не помешаем? — спросил я, ежась от звука шагов, гулко разносившегося по дому и возвещавшего хозяевам о нашем прибытии.

      — Клоду последние дни нездоровилось, — объяснил Моро. — Не стоит ему об этом напоминать, сами понимаете, офицерская гордость — вещь тонкая. Уверяю, Клод будет рад вас видеть, он ведь так и не успел поблагодарить за портрет.

      Слуга согласно закивал и прибавил:

      — Осторожно, змейка, не наступите.

      Через коридор возле самой лестницы полз толстый питон, лениво клубясь и перетекая по узорчатому ковру. Оранжевые глаза сверкнули от огня светильника глупыми бусинами. На секунду Ноэль оробел, выругался, переступая через живую преграду.

      — Да здесь, как в пекле!

      — Месье Д’Лятурно повелел топить дважды в день в спальнях и малых залах, — отчитался наш проводник. — Прошу сюда.

      Полутемная гостиная плавилась в мерцании раскаленных углей. Обстановка не поменялась: тот же ряд трофейных звериных голов, те же сабли и ружья, та же вопиющая нездешняя роскошь, — но все это меркло в духоте и мраке. Барон в самом деле был болен. Он лежал в неизменном халате, укрытый пуховым одеялом, и усталость проступала сквозь вальяжную позу. Баронесса сидела подле мужа и, сжимая его ладонь, смотрела на вспархивающие язычки пламени через решетку камина. В легком капоте, надетом поверх сорочки, и с растрепанной косой она оставалась мила, но отрешенный взгляд и неподвижная поза делали хозяйку дома похожей на куклу, хрупкую и бессловесную.

      Нарушал молчаливую тоску Фабрис, пристроившийся на спинке тахты с книгой в руках:

      — «…потягиваясь и зевая с недосыпу, все стали собираться в путь; слуги седлали мулов, под звуки сегидилий и хакар надевали на них уздечки, угощали друг друга вином и шуточками, сдабривая их понюшками табаку. Лишь тогда дон Клеофас проснулся и стал одеваться, не без грусти вспоминая о своей даме, — порой холодность женщин только распаляет страсть».

      Семейная картина удручала, и ни Ноэль, ни я не решались вторгнуться в нее. Первым нас заметил Фабрис, он соскочил с насеста и подбежал к Моро, шипя сквозь зубы:

      — Ну, наконец-то! Я думал, что с ума сойду с ними. Они сидят так часами, можешь себе вообразить? Еще топят, гады!

      Моро проигнорировал жалобы и обратился к баронессе:

      — Мы не вовремя?

      Та, не поднимаясь с тахты, улыбнулась:

      — Что ты, ты всегда вовремя. Простите наш неподобающий вид.

      Мадам Д’Лятурно держалась подчеркнуто отстраненно, и ни один мускул не выдавал в ней смятения или хотя бы малейшего волнения при виде нас, будто и не бывало той злополучной встречи в господской спальне. Я выжидающе покосился на Ноэля, мне была любопытна его реакция. Огорчился ли? Рассердился ли пуще прежнего? Он сам еще, похоже, не понимал, что ему следовало испытывать рядом с баронессой.

      — Как домашняя одежда может быть неподобающей дома? — усмехнулся барон миролюбиво и потянулся к трости, при том явно не собираясь подниматься. — Не стойте в дверях. Фабрис, распорядись, чтобы подали кофе.

      — В такой жаре? Вы точно смерти моей хотите! Ноэль, ну, хоть ты скажи им.

      — Не шуми, а лучше принеси мое лекарство, — велел Д'Лятурно, выпроваживая надоедливого родственника.

      Хотелось сесть как можно дальше от камина. После улицы, где светило солнце, и дул освежающий ветер, окунуться в царство вечной ночи и удушья было тем еще испытанием, но Ноэль и Моро устроились в глубоких креслах, и я покорно последовал их примеру. Подали кофе, напиток не возымел желанного бодрящего эффекта, а только сделал слюну вязкой и горькой.

      Барон обратился к нам с шутливой суровостью под стук чашек о блюдца:

      — И где же вы пропадали? Сбежали в разгар праздника, не выслушав причитавшихся дифирамбов.

      — Вы и без того были щедры, — пожал плечами Ноэль.

      — Деньги, — отмахнулся барон. — Мне они, считайте, уже без надобности, а вот вам — очень даже. Вообще я полагаю, что все деньги нужно забирать у богатых стариков и отдавать молодым: они употребят средства с пользой и, главное, с удовольствием.

      — Ты на себя наговариваешь, — пожурил его Моро. — Ты еще далеко не так стар, как хочешь казаться, а, кроме того, у тебя чудесная молодая жена.

      Барон кивнул, кратко пожимая крошечную ладонь жены:

      — Что да, то да, благодаря ней я еще как-то верчусь, — к Ноэлю. — Ваша работа мне очень понравилась. Я редко такое говорю, потому что я неотесанный болван, несведущий в искусстве.

      — Ты прибедняешься, — подметил Моро, но тот опять взмахнул рукой:

      — Это правда, я искренне не понимаю напыщенных лиц и пафосных поз, но таковы уж правила. Я видел всяких портретистов, за хорошую сумму они готовы сделать из твоей жены кого угодно: хоть Клеопатру, хоть деву Орлеанскую, хоть леди Годиву, — ты только плати. У вас же получилось изобразить Апполин такой, какой я ее знаю, а это, поверьте, еще никому не удавалось так хорошо.

      Ноэль соглашался с похвалой, но было ясно, что его не волновали слова барона, сколько бы двусмысленных комплиментов в них ни прозвучало. Мой друг смотрел на баронессу с унылой рассеянностью.

      Определенно, он не испытывал к мадам Д’Лятурно никаких нежных чувств. Я говорю это с такой уверенностью, потому что после похода в Шабане Ноэль ни разу не вспоминал о ней и теперь видел в баронессе не более чем прообраз работы.

      — А куда вы повесили портрет?

      — В спальне, месье Мюссон. Я вынес оттуда все старые картины и оставил только вашу работу.

      — Ты разрешишь нам взглянуть? У месье Мюссона сейчас переломный момент, и я хочу помочь ему найти вдохновение для новой работы. Полагаю, эта картина многое может прояснить, — вкрадчиво журчал Моро.

      — Извольте, пускай Апполин проводит вас, а то вы заблудитесь с непривычки.

      Когда Моро и Ноэль исчезли следом за мадам Д'Лятурно, барон облегченно вздохнул и плотнее укрыл ноги одеялом.

      — Месье Пьютан, а отчего же вы не пошли?

      — Спасибо, я имел счастье налюбоваться портретом у нас на чердаке.

      — Признайтесь честно, что вам не хочется оставаться с Матиссом. Понимаю, есть в нем что-то... казалось бы, очень благонамеренный человек, но иной раз скажет такое, что волосы дыбом встают. Вы скоро привыкнете.

      Мне было боязно оставлять Ноэля на растерзание баронессы и Моро, но идти за ними следом в хозяйскую спальню не хотелось категорически. Пристальное внимание нескольких десятков картин, холодный поцелуй, немая ярость друга, — все это отозвалось приступом тошноты. Хотя, возможно, мне сделалось дурно из-за жары.

      Фабрис вбежал в комнату с хрустальной розеткой в руках, и барон указал на него пальцем:

      — Он тоже раньше боялся Матисса.

      — Конечно, — подтвердил шурин барона, размешивая лекарство. — Сегодня он добрый, завтра — веселый. А это совершенно разные вещи. Хотите? — и с наигранной услужливостью бросил мне в напиток ложку маслянистого повидла. К аромату кофе тут же прибавились ноты муската, гвоздики, корицы и уже знакомый травянистый запах кифа.

      — Так что в страхе нет ничего зазорного, месье Пьютан. И чем скорее вы его признаете, тем проще вам будет от него избавиться, — заключил Д'Лятурно, рассасывая порцию снадобья.

      — Кстати, о страхах, эта тварь снова ползает по всему дому. Я на нее чуть не наступил, — заявил Фабрис, развалившись с книгой в кресле. — Вот от кого бы я точно с радость избавился.

      Кружилась голова, в дверном проеме чудилось туловище питона, и я, позабыв о наказе Моро, спросил:

      — Как ваша нога? Болит?

      — Не сильнее обычного, — заверил барон. — Боль можно перетерпеть, она закаляет и даже, знаете, отрезвляет. Так я еще помню, что… — он не договорил, увлеченный мерцающими угольями.

      Кто-то из слуг непрерывно ходил по коридору, топая в такт напольным часам. Фабрис оторвался от чтения и с видом ворчливой сиделки объяснил:

      — С ним такое бывает. Эй! — хлопнул в ладони.

      Барон вышел из странного оцепенения и заключил бодрым тоном:

      — …и я все сильнее склоняюсь к тому, чтобы уехать в Тунис.

      — Ха! Кому ты там сдался?

      — Решительно нужно ехать, — оживленно ответил Д’Лятурно и повернулся ко мне. — Я не боюсь военных конфликтов, нет лучшего снотворного, чем небольшая перестрелка после обеда. Спать будете как убитый, — и сам посмеялся. — А мы даже воевать не умеем. Вспомните семидесятый год, ах, да, вы же не помните... То ли дело Тунис. Я говорил вам, что там просто? Там вы живете, и времени на страх у вас категорически не остается: нужно добывать еду, воду, спасаться от зверя или враждебного племени. А здесь… Париж — ужасное место, я понял это только сейчас. В нем нельзя жить, хочется законопатиться от него, запереться — а он все равно войдет в дом, в комнату, в нас самих, станет менять нас. Люди приезжают сюда, полные надежд и исканий, они преклоняются перед этим городом, а Париж калечит их, делает слабыми, до одури слабыми. Мой вам совет: уезжайте, чем дальше, тем лучше. Лучше всего, конечно, на юг. Продайте свой костюм, купите мула, он намного полезнее, торгуйте пряностями и оружием, странствуйте по землям, не опороченным идеей больших городов.

      Фабрис, гоготнув, прочитал вслух:

      — Вот это забавно. «…я нарядился в турецкое платье, — ответил Хромой бес, — ибо намерен опоганить одежды всех народов, подобно тому как один мой приятель, изрядный пачкун, ухитрился измарать одежду солдата, паломника и студента».

      В него тут же полетела трость. К счастью, барон промахнулся, набалдашник ударился о кофейный столик, перевернув поднос с посудой. Фабрис с досадой посмотрел на осколки:

      — Хороший был сервиз. Китайский фарфор…

      — Не смей меня перебивать! — голос звучал раскатами грома. — Пока я имею власть в своем доме, я не премину ей воспользоваться, — скривившись, закусил губу.

      — Хорошо-хорошо. Сказал бы сразу, что так болит, — Фабрис вспорхнул и поспешно скрылся.

      Я успел пожалеть, что не пошел с Ноэлем, куда привычнее выслушивать его брань, но барон скоро остыл. Боль мешала ему сконцентрироваться на чем бы то ни было. Потирая икру, он вновь заговорил, обращаясь не то ко мне, не то к голове буйвола, висевшей за моей спиной:

      — Я потерплю, да… потерплю. Это я умею, уж поверьте. Только вот меня пугает беспомощность, и я не стыжусь в этом признаться. Врачи ничего не могут, только рекомендуют покой и умеренность. Эти чахлые заморыши, привыкшие быть слабыми. Слабость — вот главная отрава. Из-за нее люди превращаются в скот, сбиваются в стада, строят эти удобные города, — и, едва сдерживая смех, произнес. — Они хотят отрезать мне ногу, дескать, так перестанет болеть. Как от свиной туши кусок отхватить. Не-ет, меня так просто не проведешь, — погрозил пальцем барон. — Помните, я говорил, что туземцы посвящали меня в свои обряды? Слышал я про одного колдуна, он не только лечит, но и мертвых воскрешает...

      — И вы верите, что это поможет?

      — Хочу верить, хотя даже если и нет... лучше жить больным, но целым. Так-то.

      Было тяжело наблюдать за тем, как некогда могучий человек, измучившись, нес бессвязную чушь. В его полубредовом упрямстве узнавались интонации Ноэля. Он так же, как и барон, умел остервенело стоять на своем, не замечая опасности, в которой оказался. У Моро получилось надломить Ноэля, и оставалось гадать, как скоро ему удастся полностью его подчинить.

      — Стих? — полюбопытствовал вернувшийся Фабрис. — Ну, и славно. А то кидается, посуду бьет, — присев на ковер рядом с зятем, достал небольшой кожаный футляр со шприцем и бутыльком. — А надо было сказать, что больно...

      — Что вы делаете? — спросил я, хотя сам все прекрасно видел.

      — Лечу его, — ответил Фабрис, отмеряя необходимую дозу морфия.

      — Вы же его убиваете.

      — Бросьте, Клод нас всех переживет. Верно я говорю? К тому же как порядочному солдафону ему пойдет «солдатская» болезнь, — задрал расшитый золотыми нитками рукав халата.

      Барон чуть поморщился, когда игла вошла под кожу, но не издал и звука.

      — Конечно, я говорил ему, что смешивать разные средства нежелательно, но кто ж меня послушает, — ухмыльнулся Фабрис, растирая сильную руку после укола, больше для иллюзии заботы, чем для дела. — Лучше расскажите, чего Ноэль такой унылый? Право, без него стало совсем скучно. Вот уж не думал, что вы настолько собственник.

      Все-таки меня тошнило, не понятно от духоты ли, кифа или язвительного голоса, звеневшего в ушах. Неприкрытое злорадство, сочившееся в речи Фабриса, огорошивало.

      — Что же он вам сделал? — недоумевал я, предчувствуя верный ответ:

      — Ничего. Полагаю, этого вполне достаточно, — рассуждал шурин Д'Лятурно, сидя подле больного родственника на полу. — Юдо, вы зря трясетесь. Жизнь и судьба Клода — полностью его дело. Поверьте, никто не вел его насильно под венец с моей сестрицей и не заставлял потакать нашим прихотям. Он был с нами добр, за то и поплатился. А у вас иначе?

      Я ответил, не раздумывая:

      — Да.

      — Правда? Тогда вам стоит получше присматривать за Ноэлем. Вы оставили его с Апполин и Матиссом, — Фабрис неодобрительно поцокал языком. — Нехорошо, — и продолжил заниматься бароном, задремавшим раньше, чем подействовал морфий.

      Второй раз отыскать спальню четы Д’Лятурно не составило большого труда. Уже на подходе я различил мелодичный баритон, лившийся вдоль пустынного коридора. Моро что-то объяснял Ноэлю, а тот и не думал возражать, впитывая каждое слово. Мне было не впервой подсматривать, и, стоя под дверью, я следил за их разговором, но от волнения не мог выцепить и пары связных фраз. Там, где раньше грудились бесчисленные портреты, красовалась единственная картина, на ней баронесса смотрелась трепетно кроткой, только легкий румянец и взгляд с поволокой выдавали многолетнюю жажду.

      — Кажется, они смогли понять друг друга, — шепнула баронесса.

      Она так естественно возникла у меня за спиной, что я забыл испугаться.

      — Спасибо, что побыли с моим мужем. Ему необходимо общество. Портрет месье Мюссона пришелся очень кстати, Клода он успокаивает, когда меня нет рядом. Я даже ревную, но с другой стороны, я вижу, что одно мое присутствие отравляет Клода и служит напоминанием о том, что он умирает. Было бы гуманнее уйти сейчас, но я так привыкла к нему, да и Фабрис будет скучать без него. Теперь вы считаете меня совершенно дурной женой?

      — Вам тоже не жаль его?

      Ее лицо приобрело строгое выражение:

      — Жалость — не то чувство, что следует испытывать к сильному мужчине. Я люблю Клода, как бы вызывающе это ни звучало. А вот вас и месье Мюссона мне жаль, — и, отвернувшись, прибавила. — И заберите ваш пиджак, мне он больше не нужен.

V

      Сразу после беседы с Моро Ноэль засобирался и поволок меня на улицу, где небо едва тронули сизые сумерки. В памяти тлели окутанные сонным бредом рассуждения барона. Люди двигались плавно, растекаясь и смазываясь пестрыми пятнами одежд и голосов. Скорее всего, причиной тому был давамеск, добавленный в мой кофе, но я ощущал Париж, как никогда близко: набережная под ногами вздрагивала, словно от дыхания, в реке, как по венам, тек сор, лупоглазые окна гостиниц и магазинов голодно моргали, и где-то там, за спиной, надсадно смеялась церковь Святого Сульпиция.

      Улица Бонапарта встретила нас воскресным столпотворением, но Ноэль решительно шагал вдоль Сены и ни разу не остановился, чтобы рассмотреть кого-то из прохожих, как делал раньше. Он до сих пор был хмур, но в его движениях проступала уверенность. Поспевать за ним не давали мысли, неоправданно тяжелым грузом легшие на плечи: неужели я настолько плох, как меня пытались убедить?

      Место слабейшего принадлежало мне долгие годы, в том не было вины Ноэля, но определенный вклад он, безусловно, внес. Трудно жить с тем, кто во всем и всегда лучше тебя. Ноэль пытался помочь, но слова поддержки от того, кто никогда не сомневался в своих решениях и замыслах, казались попросту бесполезными, а иногда звучали непреднамеренной насмешкой. Порой я думал, что не будь Ноэля в моей жизни, то мне бы удалось добиться хоть каких-то высот, а так я чувствовал себя мелким птенцом, неспособным противостоять более крупному собрату в борьбе за еду.

      Что дурного в том, что мы ненадолго поменялись местами? Ноэль понял, каково быть мной, а я сумел вздохнуть полной грудью. Почему же за короткую радость меня заклеймили злодеем? Безумно хотелось спорить, ведь одно дело — радоваться чужим невзгодам, и совершенно другое — способствовать им. Вот Фабрис вкалывал барону морфий, распоряжался деньгами зятя и успевал потешаться над ним; баронесса совращала мужчин, пренебрегая нормами приличия, и смотрела на то, как ее «жертвы» медленно усыхали; и пускай на первый взгляд Моро представлялся добрым самаритянином, именно он был главным проповедником порока. А что сделал я? Ничего. Или это тоже следовало почитать злом?

      Ноэль шел рядом и был весь поглощен размышлениями, а я смотрел на его волевой профиль и видел лицо барона: смуглое и одновременно бледное, с резкими скулами, с проступившей испариной и с воспаленными глазами, в них — бесконечная усталость. Становилось страшно, я хотел уберечь Ноэля, толком не зная как, но внутри теплилась надежда, что, если поговорить с другом по душам, он поймет, сколько неприятностей ему принесли новые знакомства, ведь то, что от семейства Д’Лятурно и, в особенности, от Моро не следовало ждать ничего хорошего, было очевидным, и что задумка с картиной — не более, чем пафосная лживая чушь.

      Дома Ноэль сразу сел за стол. Ему нужно было занять чем-то руки, и он взялся заточить карандаши, использовав последнюю страницу альбома в качестве подкладки. Я пристроился напротив, к тому моменту мне удалось наскрести остатки храбрости:

      — Нам нужно поговорить.

      На бумаге уже образовалась небольшая горка из стружки и графитной пыли, Ноэль, не отрываясь от работы, произнес:

      — Действительно, нужно.

      Я испытал волну облегчения:

      — Помнишь, когда мы уезжали из Тулона? Мне казалось, что я задохнусь от ужаса еще в поезде, хотя на руках было письмо с рекомендациями от отца и обещанное место в конторе, ты же ехал без франка за душой и успевал подбадривать и успокаивать меня. Я восхищался тобой, — с усилием, — и завидовал твоей удаче, но я понимал, что ты как никто другой заслуживаешь того, чтобы Фортуна была на твоей стороне. Сейчас тебе неуютно, ты не привык к поражениям, и, как бы ты ни бодрился, слабость давит. Я знаю, потому что… знаю. Всегда знал. Я не хочу, чтобы ты увяз в этом, ведь на то и нужны друзья, верно?

      Ноэль внимательно осмотрел острие заточенного карандаша и, довольный результатом, кивнул:

      — Пожалуй, ты прав. Я в последнее время знатно раскис, — усмехнулся. — Это не дело, пора взяться за ум и перестать топтаться на месте. Поэтому мы с Матиссом решили, что я стану его протеже, — по моей спине пробежал озноб. — Мы с ним много говорили. О том, что мир меняется, пропадают запреты, и способов для воплощения потаенных переживаний становится больше, — тут он хмуро покачал головой. — У меня не получается так хорошо объяснять, как у него, жалко, что тебя там не было.

      — Ты меня не слушаешь.

      — Почему же, очень даже слушаю. Ты сам сказал, что я ходил, как одержимый. Знаю, тебе он не по нраву, но он толковый парень: отлично разбирается в модных веяниях, у него достаточно знакомых, а после сегодняшнего разговора мне правда стало лучше.

      Мной овладела жгучая досада:

      — Но ведь из-за него ты стал таким! Как ты не замечаешь? Он играет тобой, обещает славу и признание, а ты и рад верить. Не видишь, что все, к чему прикасается этот человек, гниет изнутри. Посмотри на барона, он тоже когда-то познакомился с Моро, а тот свел его с Д'Лятурно и Фабрисом, и…

      — Юдо.

      — Нет, слушай, я хочу помочь. Эта история с картиной — обман. Моро дает тебе легкие деньги, женщин, все для того, чтобы тебе хотелось его слушаться. Ты ищешь одобрения Моро так, как не искал ни у кого другого, хотя сам смеялся и дразнил его Альпанусом за лорнет. Давай прекратим, прошу. Не надо ничего искать, давай ты извинишься перед мастером, покажешься его другу из Рима, а потом мы уедем отсюда.

      От долгого монолога пересохло горло, но я старался звучать искренне. Поначалу Ноэль порывался что-то возразить, прожигал мрачным взглядом, а затем принялся стругать карандаши. Опилки с хрустом вылетали из-под острого лезвия ножа. Один раз Ноэль чуть не угодил по большому пальцу и в сердцах хлопнул по столу:

      — Черт возьми, еще не верил Матиссу, защищать тебя лез, а ты оказался обыкновенным трусом.

      Слова больно хлестнули, к щекам тут же прилила краска:

      — Ты несправедлив.

      — Неужели? А ты сейчас поступаешь со мной справедливо? — горячился Ноэль. — Подумать только… Я хотел, чтобы мы жили свободно, чтобы каждый из нас занимался любимым делом, а что ты? Только ныл и причитал, сидя у меня на шее, а теперь и вовсе предлагаешь бросить все на полпути.

      Ладони сделались совсем мокрыми. Я никогда не шел наперекор Ноэлю, но продолжал стоять на своем:

      — Хорошо, я — трус и мерзавец. Но посмотри, во что превращаешься ты! Ноэль, ты же тоже боишься и не хочешь сознаваться в этом!

      Тот багровел, а его голос переходил в рык, и все же мой друг сталася держать себя в руках:

      — Юдо, хватит. Эдак мы крепко поссоримся и...

      — И что? — взволнованно шепнул я. — Не станешь слушать? Прогонишь? Но я ведь тоже важен. Без меня, жалкого и никчемного, ты просто спесивый гордец и пьяница с замашками гения, скачущий на поводу у Моро и вьющийся за чужими женами. Ты еще хуже меня.

      Оба замолчали, но не для того, чтобы собраться с мыслями и успокоиться: щека Ноэля нехорошо дрогнула, и прежде, чем я успел что-либо подумать, он рванулся вперед. Упала табуретка. Оказавшись со мной на полу, Ноэль навалился всем весом, а его пальцы крепко сжались на вороте рубашки:

      — Возьми свои слова назад, — велел сквозь зубы.

      Мне удалось лягнуть его в живот. Не ожидав такой наглости, Ноэль со звериной яростью накинулся на меня снова. Мы откатились к кроватям. Все случилось слишком быстро, последнее, что запомнилось — искаженное гневом лицо друга и решительный взмах руки. Лезвие ножа вошло в правую ладонь насквозь. Страх и вид крови вытеснили любые ощущения, боли не было, а грудь сперло спазмом, так что я не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть.

      В глаза бросился чистый холст, прислоненный к серой стене. Он замер в памяти пронзительной испепеляющей белизной, озаренной последними лучами солнца. Возможно, это было болезненной галлюцинацией, но сквозь испуганные слова Ноэля, который успел осознать, что натворил, и собственный жалкий скулеж, я видел, как по грунтовке растекались багровые пятна заката, вырисовываясь в нечто живое и до жути знакомое.