Когда он улыбался — широко, заразительно, блестя белыми, похожими на ровные отполированные кусочки мрамора зубами, — Корум невольно задерживал взгляд. Губы, ямочки на щеках, задорный, слегка бесноватый взгляд сорванца напоминал ему что-то далёкое, смытое волнами памяти, как начерченный рисунок на песчаном берегу. Холодное зимнее солнце играло в рыжих локонах, оседало на бледных веснушках, так и не сошедших с острого носа и щёк. Два маленьких голубых осколка весеннего неба — на них особенно засматривался Корум, сам не осознавая время, теряющееся в этих глазах.

Казалось, Элэйн был с ним всегда, где-то рядом, почти неслышно преследуя мага по нехоженым тропам дракенденского леса, придерживая край плаща маленькими пальчиками, как в ту самую ночь, когда они встретились где-то западнее от города.

Когда у местной швеи пропал сын Дракенден забурлил, как забытый на печи котёл. Мальчик, даже малыш — едва стукнул шестой год — отправился в лес за ягодами, хотел помочь матери накормить двоих таких же непоседливых сорванцов. Отец — неизвестный наёмник, когда-то забредший с заказом от бургомистра, задержался на время, засмотрелся на красавицу… Некоторые говорили — было как в старинных сказках о принцессах и рыцарях: любовь, верность, единодушие. Память Корума не была столь избирательна, подкидывала каждый раз напоминание о зарёванной, лишённой всего женщине, дрожащими руками натягивающей на маленькую грудь обрывки какого-то мышастого платьица. Он видел расплывшиеся чернотой ссадины, видел, как в её глазах безысходное, тусклое безумие разгоралось, как пламя под пальцами мага. И с каждым страдальческим воплем насильника уходила её боль, но не чувство предательства.

Корум сопроводил её лишь до границы города, в Дракенден вышла самостоятельно, с ненавистью, отпечатанной в искалеченной памяти. Поэтому её взгляд видел пустоту вместо ясных глаз мальчика, не замечал золотистые локоны, её пальцы не касались мягкой кожи, не убаюкивали, не гладили по топорщившимся в разные стороны волосам. Она его не ненавидела — просто не видела, не хотела замечать присутствие. Жизнь одарила чудесным мужем из местных и двумя очаровательными девочками. Муж погиб под Мурбруком от яда тёмного эльфа, тот с лёгкостью одолел малый отряд дракенденских солдат, их останки растащили варги — троих с трудом сшили, двоих и вовсе нигде не обнаружили. Нашли через неделю, когда запаниковала Алана, дочь кожевника, не дождавшаяся своего суженого. Отряжали отряд во главе с магами из Мистдейла, уговорили даже одного рыцаря из ордена, заплатили столько, что можно было справлять три свадьбы три ночи к ряду, накормив всех гостей и местных жителей.

Коруму рассказывала про это Оана, жена местного ростовщика Элбана, женщина на редкость говорливая и сведущая в местных слухах. Она любила, когда он приходил к ним за деньгами или с новыми изделиями, для неё всегда делал что-то необыкновенное и обязательно самое чудесное, с маленьким зачарованием и драгоценным камешком, так таинственно поблёскивающим. Оана хотела бы сосватать свою дочь за молчаливого, немного угрюмого, но такого прелестного чародея, но у неё был только сын — проклятье Элбанов, как вздыхала женщина, рождаться только мальчиками и заниматься ростовщичеством.

Озеа — «счастливица» с какого-то наречия — едва не свихнулась от горя, впала в безумие, едва скрутили на краю колодца и заперли в доме, привязав к кровати несчастную. Слегла на три долгих месяца, соседи скидывались на лекаря, на мази и настойки, ходили к алхимикам, наведывались в Мистдейл за помощью. Корум видел её старшего, тот с серьёзным видом ухаживал за оставшейся чахлой скотиной — две курицы и полумертвая коза. Он не интересовался их судьбой, но ему продолжала рассказывать жена Элбана, горестно вздыхать, качать головой и округлять полноватые губы при каждом восклицании.

И вот новая напасть — пропал мальчишка, Элэйн, тот самый, которого Озеа когда-то понесла от наёмника. Его искали три дня, факелами мелькая между древних стволов сумрачных елей и сосен, истоптали валежник, кто-то даже набрался храбрости, заявился на порог Корумова дома с требованием помочь в поисках — мистдейловские маги отказались, паскудники бессердечные. Он стал таким же, когда закрыл дверь перед носом самой горластой женщины. Они шастали вокруг околицы ещё одну ночь, а после разошлись, будто, всё что могли, сделали. Оана рассказала — кости нашли, вроде детские, в пещере медведя, того, слава Творцу, в тот момент не было. Мать приняла останки с мёртвым взглядом безумицы, швырнула в печь и больше не говорила про мальчика.

Люди — существа хрупкие, весьма непредсказуемые, жестокие. Они хранят память обиды, но забывают всё хорошее. Дракенден забыл Элэйна спустя день, лишь короткими тихими шепотками да суровыми присказками для детей жил в городе.

Пока к Элбану на порог не подкинули златоволосого, молчаливого мальчика. Элэйна вернули матери, он же рвался в лес, выкручивался из хватки мясника, царапался и кусался так сильно, будто взбесившаяся ласка. Кричал что-то про демона. Соседи решили — умом тронулся, на всякий случай позвали лекаря, позже поняли — встретил отшельника. Со временем успокоился, отпустили прожитые в диком лесу дни, только память о высокой фигуре в плаще так и осталась высеченной в его детском разуме. Хранил маленький подарок — янтарный камешек на серебряной цепочке, тот по ночам мягко светился, разгонял тьму и одиночество, не давал потонуть в безысходности от замкнутой в себе матери.

Через месяц Озеа вышла за Дракенден и повесилась. Её тело снимали кузнец с дочерью, похоронили на общем кладбище, но подальше от остальных, привалили свежую землю камнем, чтобы измученная душа не смогла выбраться. Элэйн обнимал двух сестёр, но сам не пролил ни слезинки, только молча смотрел на могилу матери.

В двенадцать Элэйн решил, что хочет быть магом, но не хочет в академию. Он собрал в сумку старый хлеб, пару лепёшек, кусок козьего сыра и залпом выпил молоко — он хотел вырасти таким же высоким, как демон, живущий в лесу. Он блуждал по лесу половину дня, но нашёл старый каменный особняк, учуял запах еловых дров в дыму, что поднимался узкой полосой над верхушками старых деревьев. И явился на порог, чтобы с гордостью заявить — хочет обучаться у мага-отшельника. Когда дверь ударила больно по носу, а первые капли упали на маленькую подставленную к лицу ладошку, Элэйн не растерял желания, но храбрости значительно поубавилось. Нагретый солнцем каменный порог стал его местом ожидания, дверь — молчаливым собеседником. Ночь он провёл дрожа от холода, стуча зубами и обнимая худые, усыпанные рыжиной плечи узкими ладошками. Утром нашёл себя накрытым плащом, мерно покачивающимся в седле идущей лошади. Его привезли к Элбану, как и в тот раз, отдали Оане, что накормила свежей выпечкой, даже дала пару лепёшек его сестрёнкам с наказом вернуться к ним и не чудить, не доставать достопочтенных магов почём зря. Элэйн стыдливо послушался.

Спустя две зимы Оана слегла с хворью — невозможно было вылечить. Исхудала, осунулась, пышные волосы поблекли, если не выцвели, в глазах горели остатки задорного огонька, слабая улыбка расходилась трещинками морщинок в углу губ. Корум провожал её к Смерти, та каялась, что была бы у неё дочь — обязательно бы породнились, но у этих проклятых Элбанов получаются только мальчики и ростовщики. Его пальцы грели её замёрзшие ладони, нежно сжимали хрупкие косточки, высушенную до желтизны пергамента кожу, пока вздох облегчения не сорвался полушёпотом. Они хоронили её на кладбище под дождём, когда земля стала рыхлой и скользкой — Наиль, сын мясника, сорвался в яму, едва не сломал ногу и с неделю прихрамывал.

Горячая ладошка Элэйна робко сжала холодные пальцы мага, будто подбадривая. Тот стиснул сильнее и тяжело выдохнул.

Не отходил мальчишка до самого вечера, стоял рядом, продрогший, измученный; капли скатывались по бледному золоту волос, по светлой коже с веснушачьей россыпью. Он молчал в своей невинной скорби, сгорбленный под тяжёлыми, крупными каплями, сжимал ладонь заиндевевшими пальцами с глухим отчаянием.

Корум считал, что друзья — это нечто странное, ему совершенно неведомое, к чему стоит привязываться в крайних, болезненных для себя случаях. Корум не любил, когда в его одиночество кто-то вторгается и всё же впустил в сердце нескольких, весьма надоедливых, шумных, бестактно-интересующихся его жизнью, делами, мыслями. Он отвёл им угол — они заполнили комнату. Он хоронил их по одному, но каждого. В конечном счёте никого рядом не останется, такими мыслями провожал Оану под холодными, похожими на маленькие шипы, каплями. И сжимал ладонь Элэйна, делясь своей пустотой и стылым одиночеством.

Так минула осень, ветры выстудили землю, запорошили снегом; волчий вой пронизывал ночь, пел о утратах, о голоде, о тяжёлых временах, предвещая бедствия. Свирепая зима стенала за околицей, пыталась просачиваться между оконными рамами, бесновалась в глотке камина, беспрерывно плакала. В такие вечера горячее вино с диковинными специями, старая книга на краю стола и уединение — вот и вся зимовка старого отшельника. Но всё разрушилось от дерзкого стука в дверь, сквозившего отчаянием. На пороге Элэйн — по самый нос закутанный, лишь голубые глаза сверкают, блики лампады танцуют на их зеркальной поверхности. За спиной вязанка хвороста бугрится, оттягивает спину, впивается в плечо овечьего кожуха вымороженными верёвками.

— Заблудился, — бледные губы едва шевелятся. — Впустите?

Корум молча отошёл в сторону, добавил к своему кубку деревянную кружку с травянистым отваром, смотрел на вертящегося на пороге мальчишку, что отряхивал снег, расстёгивал пуговицы. Мороз изъел пальцы под толстыми перчатками — плохо слушались, тепло щипало болезненными мелкими укусами, Элэйн морщился, растирал ладони друг о друга, передёргивал плечами и оглядывался.

— Красиво у вас, — не отводил глаз от полок с книгами, будто зачарованный.

Корум молча следил за незваным гостем, оценивал. Видел, как мнутся в неуверенном соблазне взять вещицу, поднести поближе к глазам, потрогать, повертеть пальцы мальчика. Нет, не мальчика, почти что юноши. Элэйн незаметно для отшельника вытянулся, возмужал, стал красавцем с рыжими непослушными вихрами. Странно, буквально недавно выводил совсем маленького из леса, укутывал тонкокостные плечи в плащ, согревал своей магией.

— Вы же маг, — говорит, а сам улыбается, зубы блестят в полутьме белёсыми речными камешками. — А меня научите?

Корум тихо с улыбкой хмыкает, кивает на кружку с отваром, подкидывает прожорливому огню немного дров и откидывается на резную спинку кресла, вслушиваясь в тихое мальчишечье сопение.

— Научу, — с губ срывается обещание полушёпотом, Элэйн жадно его впитывает. — Пока вьюга не закончилась.

Он хотел бы, чтобы снежная буря за окном не заканчивалась, чтобы пела свои песни, танцевала дикие танцы, сметала всё в ярящейся ненависти к теплу в очагах поселений, в человеческих сердцах. Элэйн не хотел покидать дом отшельника, держался близко, слишком близко для ученика, на грани интимной дерзости, пожирал глазами жесты мага, смешно повторял своими собственными пальцами. Ничего не выходило, ни искринки, ни пламени. Оба смеялись над его невезучестью. Элэйн знал, что в нём не было магии, что его острые глаза хороши для охотника, что твёрдая рука досталась от отца-ублюдка, изнасиловавшего мать где-то в лесу, когда она ушла по ягоды. Он знал, что его вылитая копия — Озеа любила напоминать ему про наследие, оставленное безымянным наёмником.

Внутри Элэйн чувствовал что-то странное, жар расползался по телу, перехватывал дыхание от каждого невинного прикосновения отшельника. Хотелось смотреть на него и не отводить взгляд, дотрагиваться до коротких, покрытых серебром волос, вдыхать сухой запах еловых дров, терпких трав, исходящий от мага, смешать со своим собственным. Элэйн видел, как Наиль как-то раз тискал за коровником пышногрудую Девону, внучку мага из Мистдейла, преподававшего в академии. Как ладони блуждали по телу беспрепятственно, задирали подол платья, скользили по голой коже девушки с волчьей жадностью. Наиль пыхтел от усердия, тыкался носом в её шею, как телёнок, ищущий вымя матери, впивался губами в её рот — позже Элэйн узнает, что так целуются любящие друг друга взрослые. Он смотрел за ними, слышал как тихо постанывает Девона, когда раздавались мясистые шлепки, с которыми дёргал худым задом сын мясника, вжимая девушку в нагретую солнцем стену коровника. И чувствовал нечто похожее — глаз не оторвать от такого странного, чуждого ему зрелища. Ему было стыдно, но он таился у старого забора в диком малиннике, подглядывал за влюблёнными, а руки сами тянулись к штанам, теребили завязки, тело изнывало от странного желания.

Элэйну хотелось того же самого, но только не с рябой Энной или худой беловолосой Шайлой, и даже не с дочкой травницы. Он каждый день глазами выискивал отшельника, что должен был приехать к Элбану, крутился у ростовщика, сдружился с его сыном — Адриком, навязался в помощники. Подглядывал за тем, как мужчина вынимает из сумки различные свёртки, как их разворачивает торговец, придирчиво оглядывает. Они о чём-то коротко переговариваются, не спорят, не ругаются — кивают, пожимают руки и расходятся. Элэйн иногда ловит взгляд чужих глаз и замирает от волн нетипичного для него ощущения. Адрик смеётся, подтрунивает:

— Влюбился?

— Нет, глупости.

Сейчас Элэйн знает — пропал без памяти. Ему каких-то четырнадцать, он себя считает взрослым, заботится о сёстрах один, но для отшельника ещё мальчишка, ребёнок, причём навязчивый. Видит по его пустым глазам и содрогается от обиды, но всё же пытается быть рядом, полезным, вечно улыбается, невольно прикасается, хочет обратить на себя внимание. Корум видит это, замечает, он понимает и поэтому не отвечает на странную симпатию. В его сердце всё ещё теплится старое чувство утраты и желания, для ребёнка, даже такого милого, места там не было и вряд ли найдётся в будущем.

За шальными вьюгами пришла оттепель. Но всё реже встречался Элэйну отшельник, всё чаще его отправляли с Адриком в Мистдейл за товарами, травами, свитками. Всё сильнее он чувствовал желание вновь потеряться в лесу, заблудиться в диком одиночестве, а после набрести на старый особняк с маленькой кузницей. Но Элэйну мешали обязательства, он был прилежным помощником, хорошим товарищем, следил за сёстрами. Ему было некогда заниматься глупостями.

Корум следил за его успехами, узнавал от Элбана-старшего, подкидывал немного денег с просьбой не оглашать его имени, не беспокоить мальчишку излишним вниманием.

— Хороший парень, трудолюбивый, умный. Всё на лету схватывает, — Элбан улыбается, над верхней губой топорщатся густые усы, в зубах — щербины. — Если б сыном мне был, ему бы дело доверил, а не Адрику. Только это…

Элбан хмурится, облокачивается на стойку, подманивает Корума и тот молча наклоняется.

— …начал он какими-то магическими искусствами зачитываться. Книжки откуда-то из Мистдейла возит, на досуге почитывает. Я всякого магичества повидал, только это вот мне и не нравится. Дурное предчувствие. Может, поглядишь, как вернутся эти оболтусы, что за книжечки?

Корум коротко кивает, хоть и слегка морщится. Мальчишка хороший, но дело вольное — изучать запретные практики, в нём всё равно магии нет, сколько бы в древние свитки не вчитывался.

Адрик вернулся с Элэйном через три дня — оба довольные. До позднего вечера помогали Элбану с товарами, занимались записями в книгах учёта, подсчитывали выручку. Вечером на пороге старого дома Элэйна объявился незваный гость с подарками. Отшельника встретил наваристый суп с горячими лепёшками, маленькие сёстры хвастались друг перед другом цветными бусами, катали в ладошках стеклянные шарики и гладили по мягким волосам дивных кукол, привезённых по заказу Элбана из Маскареля.

Элэйн крутился лаской по дому, то и дело поглядывая на мага в чёрно-фиолетовом камзоле с подозрением.

— Ты продолжаешь учиться магии?

Пальцы Элэйна ослабли, чуть не выронили чашки, но стиснули сильнее, когда прошла первая волна удивления.

— Господин Элбан нажаловался?

— В теории нет ничего зазорного. Любопытство присуще пытливым умам, только будь осторожнее.

Элэйн замирает и с трудом сглатывает комок, после тихо говорит, не оборачиваясь:

— За меня так волнуетесь?

Корум поднимается — стул скрипит деревянными ножками. Подходит медленно, сжимает пальцами плечо мальчишки, чувствует крепкие мышцы под загорелой кожей.

— Может, — язык судорожно облизывает обветренные губы, чувствуется шершавая кожица. — Снова меня научите?

— Может, — ладонь приглаживает непослушные волны золотистого пламени, Корум смотрит в осколки весеннего неба и добавляет. — Когда вырастешь.

***

— Почему вы не стареете? — Элэйн смотрел на мага испытующе, впился в лицо острым, как игла, взглядом, пронизывал до задней стенки черепа.

— Тебе так кажется.

— Я помню вас в лесу, вы таким же были, не изменились ни капельки!

— Тебе так кажется.

— Вы всё реже приезжаете. Люди говорят… разное…

Он отводит взгляд, пальцы сжимаются в кулаки, слегка подрагивают. Элэйн кусает нижнюю губу, чтобы не сорваться, и больно морщится.

Ему уже шестнадцать, он впервые поцеловался с Юнасом, кузеном Наиля: влажно, топорно, совсем не как представлял в своих ночных фантазиях. Тот был на полтора года старше, прыщав, но даже чем-то красив со своими длинными пшеничными локонами. Говорил всё время о своей службе у барона Де’Мордри, о маскарелльских женщинах, о винах и живописи, читал стихи и кривился от непонимания Элэйном тонкостей поэзии. Юнас хотел большего, всегда маслянисто поглядывал на него, гладил по бёдрам, подходил со спины, тёрся и тискал, как деревенскую дурочку. Элэйну это не нравилось. Он хотел не с ним, но тело изнывало и млело от каждого касания. Отшельник почти не появлялся в Дракендене, Адрик любезно подсказал — уехал куда-то за припасами, а может — путешествовать. Они увиделись лишь однажды — на похоронах Элбана-старшего, тот скончался тихо в собственном кресле за бухгалтерской отчётностью. Элэйн видел Корума позади остальных, короткая борода его старила, взгляд отрешённый, пустой с привкусом неизбежности. Элэйн хотел подойти, но рука Юнаса стиснула запястье с болью, дёрнула назад, не дала вырваться. Юнас ревновал его, а сам любил припомнить свои грязные похождения, рассказать в подробностях о доступных шлюхах. Он гостил пару месяцев, собирался скоро уезжать, забрать с собой Элэйна, описывал свой дом, слуг и возможности, обещал купать в золоте, но только, если дракенденский дурачок будет послушным и верным ему пёсиком. Элейн отказал ему и был пойман в лесу, едва ли не на том месте, где сгубили жизнь его матери. Он пытался вырваться, глядел на холодное бездушное небо сквозь слёзы, шмыгая разбитым носом и шёпотом зовя демона-отшельника помочь ему, как тот помог когда-то Озеа. Но он не пришёл.

Юнас уехал на следующий день довольно скалясь и радуясь хорошему отдыху, его провожала родня ничего про него не знавшая. Он не навестил обессиленного, сломленного Элэйна, не вспомнил о нём, не исполнил обещанного, лишь в тот день сунул под язык избитому, истерзанному мальчишке золотой с благодарностью. Элэйн хранил тяжёлое молчание, гнетущий секрет его проклятья, доставшегося от матери — повторить судьбу несчастной безумицы. Он хотел мести, но был слабым и беспомощным. И вспомнил о магии.

— Вы правда пьёте кровь женщин?

— У мужчин тоже, бывает, пробую.

— Вы вампир?

— Как видишь, я один в своём древнем капище.

— Обратите меня, — Элэйн почти выкрикивает. — Пожалуйста!

Корум сидит в кресле, поглядывает на рубиновое вино, покручивает кубок в руке в молчании. Слова мальчишки эхом отражаются от стен, оседают на корешках книг, на старых записях.

— Уходи, Элэйн.

— Нет.

— Тогда я тебя вышвырну.

— Пусть так, я всё равно приду, вы же знаете.

Корум обречённо вздыхает, убирает кубок в сторону и неспешно поднимается. Он с болью смотрит на разбитые губы Элэйна — узнал всё от вездесущего Адрика, тот клялся, что оскопит того выродка, не пожалеет золота, только останавливает протекция Скалы Воронов. С Де’Мордри враждовать никому не хочется, но где найти справедливости для одного ублюдка-приспешника?

Элэйн смотрит на мага с упрямой уверенностью, в его сердце всё ещё горит пламя чувств в бурном неистовстве, пожирает с головы до ног, ярится, набухает, перемалывает.

— Почему вы меня не любите?

— Не каждый может отвечать взаимностью.

— Но я ведь…

— Уходи, Элэйн, мне тебя учить нечему.

Элэйн стискивает зубы, сдерживает злые слёзы обиды, размазывает тонкие ручейки по красным щекам, шарит ладонью по груди и что-то под рубашкой нащупывает. Сжимает с дикой ненавистью, лопаются с тихим треском серебряные звенья цепочки, блестит зажатый в руке янтарный кулон. Элэйн швыряет его под ноги отшельнику:

— Я ненавижу вас! Ненавижу!

И убегает из дома Корума в стылый воздух летнего вечера — лето в этом году на редкость паршивое: дожди льют, как из прохудившегося ушата, нет от них спасения. Маг хочет остановить его — в лесу опасность: болота, овраги, неприметные валежники. Элэйн выскальзывает лаской из пальцев и во тьме растворяется.

Он не пришёл ни на следующий день, ни через неделю и даже месяц. Адрик лишь отмахивался, мол, бросил сестёр, собрал вещи, ушёл куда-то в сторону Белльвью.

Три года спустя пропала Алана со своей дочкой — поехала в Мурбрук к родне, но так и не доехала. Ни торговые караваны не нашли, ни патрулирующие стражники. Не было её останков у дороги, только околевший труп лошади. В Дракендене зашептались — тёмные эльфы вновь объявились, быть беде. Через шесть месяцев сгинул в дракенденских лесах Наиль — изуродованное тело нашли висящим на ветвях у южного въезда в город спустя неделю: обглоданное, обескровленное, без нижней части, подвешенное в петле, как висельник.

— Кто-то за нами охотится, — обеспокоенно выдыхает Адрик, чешет за ухом.

Корум мрачно усмехается. Был в отъезде, хотел побывать в Мистдейле, по прибытии увидел дверь незапертой, будто специально так оставленной. Ничего не тронули, хоть и с жадностью гончей собаки всюду рыскали. Пересчитал все записи, книги, свитки, материалы, изделия — ничего не было украдено. Разве что один кулон из янтарного шарика, подвешенного на серебряной цепочке, оставленный когда-то на столе и забытый со временем.

— Думаешь, вампир?

— Или оборотень, — пожимает плечами торговец.

— Или оборотень, — почему-то Корум соглашается.

Он слишком сильно задержался в городе, луна медленно переползла за полночь, сияла узким серпом на чёрном полотне неба, усмехалась холодным безумием. На середине пути его ждал путник, присевший на придорожный камень, глядя в даль задумчиво. Он поднялся, отряхнул плащ, откинул капюшон и вышел на свет с острой улыбкой доброжелателя.

— Я заблудился, дорогу не подскажите?

В полыхнувшем огне заблестели голубые глаза, как осколки весеннего неба, рыжие короткие волосы, бледное лицо, усыпанное веснушками.

— Элэйн.

— Навещал сестёр, дело семейное. — блестит улыбкой невинного, касается невзначай меча на поясе. — Больше в этой дыре мне делать нечего. Знаете, куда я отправлюсь? В Маскарелль! Или лучше в Тимбертон? А может, посмотреть на Скалу Воронов? У меня теперь много времени, успею повидать мир и всё распробовать.

— Прощаешься?

— Может быть, — легко пожимает плечами и снова улыбается. — Может, и свидимся.

Маг кивает и трогает пятками бока лошади. Элэйн провожает его взглядом и не двигается.

— Почему?! — вдруг выкрикивает. — Почему вы меня не убьёте?! Вы же знаете…

Корум притормаживает коня, но не оборачивается.

— Твоя жизнь — тебе за всё и расплачиваться.