Виктор не может глубоко вдохнуть.
Каждое движение легких все равно, что попытка совладать с тяжестью Титанов, что устроилась на его костлявой груди. Он тянется руками, шарит ладонями, ощупывает -поворачивает голову, утыкаясь носом и губами в чьи-то волосы.
Мягкое, горячее, физически тяжелое.
— Джейс…
Произносит еще до того, как может разлепить свинцовые глаза. Дыхательные трубки в носу неприятно щиплют, а глотку стискивает сухость — звук голоса чужой, слишком сиплый, слишком болезненный. Игла в сгибе локтя от капельницы все равно, что копье, которым проткнули всю конечность целиком — хочется стряхнуть, вытащить, выдернуть.
Эта боль новая, тягучая, очень выматывающая — слишком много ощущений не притупленных, будто бы вытащенных изнутри, раскрытых, кровоточащих.
Виктор не помнит, чтобы ему было настолько плохо.
Виктор не помнит, чтобы Джейс Талис лежал на нем верхней половиной тела, обнимая, придвинув стул максимально близко к койке — на нём одежда со Дня Прогресса с грязными темно-бордовыми разводами подсохшей крови на рукавах.
Палата — другая. Не серо-синяя, не давящая неумолимостью конца, но полная её противоположность — стены покрыты белоснежной краской, напоминающей о стерильности и свежести.
Время тоже другое: за окном рассвет, окрашивающий небо в цвета свежей плоти, такой реальный, что если бы не темные шторы, закрывающие большую часть вытянутого вверх окна с резной деревянной рамой, то стены палаты тоже бы пошли розово-красным — геометрией линий, формирующихся через призму стекла.
В голове слишком тихо.
Неужели это все был лишь плохой сон?
Нет.
Не может быть.
— Виктор? — Джейс приподнимает голову сонно, и Виктор сглатывает, цепляется пальцами за одежду, жмётся сухим ртом к чужой макушке. — Ты очнулся.
Россыпь легких поцелуев по изгибу шеи, линии челюсти и щеке — бормотание на грани плача, такое тихое, что Виктор едва ли разбирает его:
— Мне так жаль, я и подумать не мог, списывал все на то, что ты тонешь в работе, я так привык к тому, что ты всегда…
Что-то не так.
Виктор хрипит — говорить этой глоткой и этими губами, этим напоминающим о мелкой каменной крошке языком непривычно, больно, неестественно:
— Сколько мне осталось?
Он должен вздохнуть, повернуть голову, посмотреть на Талиса в свете тусклого ночника на тумбочке возле стула, но нет ни ночника, ни тумбочки, ни того Талиса, что сидит, уложив лицо в раскрытые ладони.
Этот Талис елозит лицом по Виктору, бормоча несуразный бред.
Цифра — другая. Она на удивление больше, а голос Джейса полон эмоций, далеких от простого сожаления и смирения.
Кто он такой? Кто этот Джейс Талис?
Кто есть сам Виктор?
— Почему ты не сказал мне? — Джейс отстраняется, позволяет вдохнуть глубже, заглядывает в глаза.
Ох, эти вздернутые вверх темные брови и взгляд с радужкой намного светлее, чем Виктор помнит. На груди Джейса Талиса еще одни грязные, тёмно-бордовые разводы и кляксы подсохшей крови, словно что-то кровоточило на его руках.
Виктор не помнит.
Что-то не так.
Вдохнуть полной грудью все равно не выходит — есть лишь жгучая боль, как колючие шипы, пронзающие истощенное тело насквозь. Виктор сипит сквозь зубы и это все звуки, на которые он сейчас способен — не помнит, правда не помнит, как говорить то, что он действительно хочет сказать. Слова вертятся на камне-языке, жгут иссохшую слизистую, но Виктор может их только тяжело, вязко сглотнуть.
Джейс не настаивает.
— Я принесу тебе воды и сообщу докторам, что ты очнулся. — Встает медленно, отодвигая стул, но не отходит, пока не касается ладонью чужой макушки, слегка приглаживая волосы и касаясь лба подушечками пальцев.
У него такая теплая, такая живая рука, такая реальная…
Джейс мягко, спокойно улыбается:
— Не переживай, ладно? Что-нибудь придумаем. Мы — что-нибудь придумаем.
Он уходит без спешки — огибает койку, смотрит на Виктора чуть дольше тем же взглядом и улыбкой, а после просто пропадает из поля зрения, как что-то эфемерное.
Что-то не так.
Всё не так.
Кто он такой?
Виктор слишком хорошо знает, как все должно быть. Койка в полутьме, скорбные глаза Джейса на пару мгновений и одиночество, которому не будет конца. Скай заглянет уже тогда, когда Виктор соберется возвращаться в лабораторию — будет бояться смотреть в
глаза, ведь это именно она нашла его бесчувственное тело перед хекс-ядром. Уже собиралась идти домой, получив бесконечный в своем значении отказ, услышала шум и…
— Виктор, открой рот, пожалуйста. — На лице Джейса написано всё недовольство, что может только вместиться в это человеческое тело. Ложка у губ Виктора полна пресного больничного бульона из мяса и костей птицы, и Джейс мать его Талис кормит Виктора с ложечки.
Это почти забавно.
— Если ты не съешь всю тарелку, то клянусь стенами Академии — я засуну её в тебя силой.
Угроза звучит натуральнее, чем могла бы, но, конечно же, Джейс не серьёзно. Виктор может с легкостью представить, как тот набирает в рот бульон и отправляет его в Виктора поцелуем, но не более того.
Возможно, Виктор этого даже хочет.
Уступить все равно приходится, с трудом сглатывая теплую жидкость и без удовольствия наблюдая, как у рта возникает следующая порция.
Кто ты такой, Джейс Талис?
Виктор не помнит.
Совсем ничего не помнит.
Последняя ложка бульона лезет обратно, но Виктор сдерживает рвотный рефлекс как раз в тот момент, как Скай тихо проскальзывает в палату. В её глазах смущенное беспокойство, на губах легкая улыбка, когда она смотрит на Виктора, а в руках — колода карт. Ярких, цветных, но совсем не новых карт.
Лицо Виктора серое и истощенное, болезненное, отвратительное. Скай не должна смотреть на него, должна отвернуться, извиниться, уйти — она всегда так делает, виновато, словно бы действительно совершила ошибку.
Но сейчас она сияет - обращает внимание на Талиса, пока тот убирает тарелку на
откуда-то материлизовавшуюся тумбочку возле кровати, и еще вчера вечером её не было здесь, Виктор не безумен.
Виктор устал. Очень сильно устал.
— Доктора сказали, что он еще не сможет говорить несколько дней.— Джейс вскидывает приветливый взгляд на девушку. —Поэтому, впервые за долгое время мы можем…
Скай подбирает стул, пододвигается с левой стороны и выкладывает стопку карт на столик-поднос, умостившийся на коленях Виктора.
Она продолжает за Джейсом так, будто между ними двумя есть какая-то тайна, свидетелем которой Виктор никогда не был.
Поправляет очки, со смешком поглядывает на него:
— Не слышать старческого ворчания на счет того, что мы жульничаем?
— Именно! — Джейс раздаёт карты, скидывает оставшиеся с видом победителя, хотя игра еще даже не началась, и мягко мажет взглядом по Виктору. — Готов к сокрушительному поражению?
Да, он помнит об этом. Карты.
Игра в карты по вечерам в стенах лаборатории, когда идеи превращались в абсолютную мешанину из разных взглядов, суждений и возможностей.
Что это была за игра? Он помнит, но это было давно. Как же…как давно то было?
Это — впервые.
Всё, что происходит здесь — происходит впервые.
Виктор никак не реагирует, подбирая карты со столика медленным, тяжелым движением.
— Так, у кого что? Мы же вроде с наименьшего значения играем? Значит я первый.
Виктору приходится учиться на ходу — он смотрит в карты без особого энтузиазма несколько секунд, прежде чем Джейс совершает первый ход.
Это просто картинки. У них нет ни значений, ни имен, ни цифр — комбинации не имеют смысла, не имеют схемы. Виктор может сколько угодно врать себе, что он что-то понимает, но он ни черта не понимает, ни секунды, когда на него обваливают десяток карт с обеих сторон койки.
Наверное, он слишком долго смотрит в картинки перед собой пустым взглядом, прежде чем выложить что-то, совершенно не похожее на комбинации из прошлого.
Что-то новое, яркое, эпатажное, злое: по одну строну сверкающее хищными клыками, а по другую — лезвиями гигантских клешней.
В палате, как и в голове Виктора повисает звенящая тишина, пока Скай не выдаёт многозначительное и тихое:
— Ой-ёй.
Джейс мечется взглядом между картами и Виктором — возмущенно, озадаченно, неверяще. Кажется вот-вот, и он просто сорвется с места, хватаясь за голову и восклицая несуразицу о том, что его жизнь кончена.
Виктор уделал их обоих за один ход.
— Да как… — Джейс хватает ртом воздух, ерошит на голове волосы, таращится на Скай и та только плечами пожимает, улыбается знакомо-виновато. — Что было в той тарелке?!
Виктор понимает, что тоже улыбается, но совершенно не понимает, почему.