I

      — Так и оставляй тебя, — Матвей протиснулся между Борисом и дверью, шурша пакетами. — Как ты?

      — Я в п-порядке… Ты чего не п-позвонил? Я б встретил…

      — Ой, да конечно! Не переживай, я вызвал такси и… Борь, не трогай сумки. Дай, я пройду.

      Борис покорно отодвинулся и открыл было рот, чтобы сказать — он пока не придумал что — но вместо этого сипло закашлял, натянув ворот кофты до носа. Вышло убого. На лице Матвея замерла смесь удивления, жалости и возмущения.

      — Значит так. Иди в кровать, и чтобы я тебя не видел, — отмахнулся. — Ой, и вот лучше не спорь сейчас!..

      «Он старается звучать грозно, но у него совсем не получается».

      Как обычная простуда вышла из-под контроля, Борис отследить не успел. То есть да, он прекрасно знал, что день-другой после того, как поспал с распахнутыми окнами, стоило бы отлежаться, но… Борис же обещал навестить тетю Надю еще в понедельник, посчитал, что снова ее бросать — некрасиво. Потом к Касыму, чинить очередной холодильник на скорость — пока не растаяло мороженое. В четверг позвонили знакомые и очень попросили подменить на вышке, а там, на двадцати пяти метрах и в минус три, Бориса продуло окончательно и бесповоротно. Тогда Матвей начал что-то подозревать. Прислушивался к голосу, кашлю. Просил отдохнуть, померить температуру. Борис уверял, что будет в порядке. «Вот уже почти». Пятницу он честно отработал. В общем, в субботу удалось достичь той кондиции, когда ощущение времени и пространства меркло, вместо него с завидной регулярностью возникали мерцающие круги на потолке, вертолеты, дурнота, а еще жар в пересменку с ознобом. Находясь в таком полубредовом состоянии, Борис пропустил утренние и обеденные звонки Матвея, все СМС-ки, а когда к вечеру, слегка придя в чувство, набрал его, тот уже ехал в «Сапсане».

      «И пока я пытался подняться и собраться, он уже приехал. Стыдно, конечно. Он к Гуле собирался, да и вообще у него отпуск. Ему бы отдыхать, а не вот это вот. Ну и как это называется? Старость? Или просто идиотизм?» — Борис с унынием оглядел себя в зеркало, висевшее в ванной. Отражение смотрело в ответ красными глазами из-под темно-коричневых мешков, чесало взъерошенную макушку и, казалось, сейчас тоже выскажет все, что у него накипело за неделю.

      — Ты лег?

      Борис упал на матрас и, кое-как укрывшись одеялом, принялся через приоткрытую дверь наблюдать за тем, как Матвей метался по дому туда-сюда, раскладывал вещи, включал и выключал свет, на ходу переодеваясь из городской одежды в домашний комплект из футболки и мягких штанов на резинке. Постепенно дом наполнялся приятным шумом: звук наполняемого чайника, гул плиты, разноголосое пение радио. На «Монте-Карло» в дневное время стабильно включали попсовую ретро-подборку.

      «Я как в мелодраме из нулевых», — Борис зябко обхватил себя руками, моргнул и опять провалился куда-то в темноту с пульсирующими всполохами, а когда разлепил тяжелые веки, из дверного проема на него косо смотрел Матвей.

      Сил хватило на вялую улыбку, от нее немедленно заболела челюсть.

      — П-привет…

      — Не смешно, — нахмурился Матвей. — Я все еще сержусь на тебя.

      — Хорошо…

      — И буду еще долго сердит. У тебя дома даже градусника нет, ты в курсе? И как тебя мерить? Ой, если ты пошутишь про линейку или рулетку, я точно взорвусь!

      «Я такого никогда не видел. Наверное, я бы хотел глянуть одним глазком, но… мне не хочется расстраивать его еще сильнее».

      Пока Борис медленно подбирал слова, чтобы не сделать ситуацию хуже и не молчать слишком долго, чтобы окончательно не сойти за труп, Матвей со вздохом вошел в комнату и, опустившись рядом на край кровати, положил руку на лоб.

      Стало хорошо.

      — Я могу разбить об тебя яйцо и оно превратится в яичницу.

      — Т-ты преуве… — Борис закрыл рот, чтобы не кашлять на Матвея.

      — Нет, — тот ухватил его за локти, помог сесть. — Определенно нет. Я принесу подушки. Поднимем тебя повыше, чтобы дышалось. Я по пути купил немного. Сейчас выпьешь «ТераФлю», поспишь, а я сбегаю в аптеку за градусником и каким-нибудь сиропом. Договорились?

      Борис кивнул. Комната качнулась следом, а голова по ощущениям едва не оторвалась от шеи. Прислонился к плечу Матвея. Полегчало. От футболки пахло стиральным порошком, его они купили вместе, а от самого Матвея — сигаретами и незнакомым гелем для душа.

      «Что-то с травами. Странно… А. Ну он же был у родителей. Все равно странно. Или я из-за соплей чую все криво».

      — П-прости. Я накосячил…

      Матвей вздохнул, но как-то мягче и тише.

      — Борь, я на всякий случай уточню, что косяк — это не то, что ты заболел. Так-то мне тебя очень жалко. А то, что ты себя запустил и мне ничего нормально не объяснил — вот это да, это ой какой косяк. Ты б себя видел, — обнял, похлопал по спине.

      «Я видел. Мельком. Мне хватило. Какие у него прохладные руки… Черт, а я ж еще и потный весь. Гадство».

      — Борь.

      — М?

      — Ну ты же согласен со мной? Мне очень не нравится на тебя ворчать. Но ты же понимаешь, о чем я? Тебе нельзя еще так разваливаться, ты же моложе меня.

      — О, д-да. На целых… сколько?

      — Достаточно, — судя по тону, Матвей улыбался. — И что мне с тобой таким делать? Ума не приложу…

      Его ладони скользили по футболке вверх и вниз, от чего Борису мерещилось, что он тает. Медленно утекает в объятья и растворяется в них.

      — Борь.

      — М-м?..

      — Ты меня раздавишь.

      — А-ага, — с трудом оторвал голову от удобного плеча, напоследок поцеловал.

      Вышло смазано и неловко, как и все сейчас. В обычной жизни Борис не разрешил бы себе такую вольность без повода: вкрадчивый разговор, романтичный фильм на фоне, интим, в конце концов. В данный момент не было ни первого, ни второго, ни тем более третьего. Борис не сомневался, в нынешнем состоянии его внешность можно было смело назвать «противозачаточной», как выражалась в молодости Вера, когда рассказывала про бывших ухажеров или однокурсников.

      Очевидно, поцелуй пришелся бы не к месту, хуже того, его легко получалось списать на нечто вместо полноценного извинения, но… собственное тело казалось чужим, мозг — на 99% состоящим из каши, как с мощного перепоя, а реальность — нереальной, поэтому…

      «Почему бы и да?»

      Матвей смутился, но промолчал. Принес подушек, помог улечься и укрыться вторым одеялом. Перед уходом выключил свет.

      «Правда, я не слышал щелчка. Поэтому скорее это я выключился».

II

      Борис редко болел. Ему повезло, он родился по-настоящему крепким, поэтому ситуаций, в которых его всерьез подкашивала какая-нибудь зараза, он мог пересчитать по пальцам.

      Лет в пять. Когда пьянющий отец выставил их на улицу зимой. Просто потому что ему что-то там взбрело. На матери был синий домашний халат, Борис как сейчас помнил, в крупные оранжевые цветы. «Астры, что ли?» На самом Борисе из одежды тогда оказались лишь трусы и майка.

      «Занятно, на нас глазели все соседи. Я видел, как они зажигали в окнах свет, высовывались из-за занавесок. Вроде как незаметно. Но никто не вышел. Никого не вызвали. И мать ни у кого помощи не попросила. Потому что это — их с отцом жизнь. Гордо. Нет… Глупо».

      Отец смиловался и пустил их обратно примерно через час.

      «А потом страшно исходил на говно, что у меня воспаление легких. Что лечить меня дорого и хлопотно. М-да. А я тогда всерьез себя виноватым чувствовал. Что вот. Мать подвел. Всем помешал. Ха. Я себе тогда прям запретил болеть. Нельзя и все».

      Запрет удалось нарушить в пятнадцать. Но там уже из-за своего упрямства. Отец нашел его заначку и мало того, что пропил в тот же день, так еще скандал устроил, мол, «о семье не думаешь, не делишься, а мы тут с голоду мри». С чего-то решил, что сын — вор. Мать стояла рядом и не влезала, только если Борис отвечал слишком громко, делала строгое лицо и шипела. Противнее всего было то, что он копил ей на нормальный подарок ко дню рождения. По-детски гордился своей самостоятельностью, наивно лелеял в мечтах момент дарения. А тут… вспомнились все обиды и та зимняя ночь, когда все нормальные люди сидели в тепле, а они с матерью босиком по снегу топтались и боялись в подъезд зайти. В итоге Борис рявкнул на всех, сгреб оставшуюся мелочь, хлопнул дверью.

      Бродил по осенним улицам с бутылкой пива. На пустой желудок в мозг дало быстро. Пришлось сесть на скамейку. Жевать семечки вместо нормальной закуски и подбирать сопли-слезы, вылезшие то ли от холода, то ли от обиды на весь мир.

      «Ну, сопли я тогда носил до колена еще с неделю. Дурость потому что. Когда что-то делаешь на эмоциях, оно всегда — дурость. Было и было. Забыли…»

      Нет, не забыл. Пусть и хотел бы. И зачем Борис сейчас только вспомнил, как мать обиделась на него, что он ее в тот год так и не поздравил?

      Хуже всего болелось в тюрьме. Потому что лечили там или углем, или ампутацией. В лазарете воняло хлоркой так, что желваки сводило. В минуты озноба тонкое колючее одеяло не то что не грело, оно делало хуже, как бы создавая иллюзию тепла, но одно движение — и тебе холоднее, чем прежде.

      «Да-да, нас тогда отправили чинить сарай по лютому морозу. А я ж порядочный был, поощрения собирал, чтобы пораньше отпустили. Работал в перчатках, а когда их снял, смотрю — пальцы синие».

      В лазарете было еще и потому мерзко, что туда часто отправляли опущенных и вообще там назначались встречи, почти так же часто, как в душевой. И у тебя вырисовывалось два пути: или срочно выздоравливай и проваливай, или лежи-не дыши, притворяйся, что ничего не слышишь.

      «С другой стороны, я после того сарая реально ничего не слышал и не видел. Думал только, чтоб пальцы не отрезали. Но про лазарет усек. Больше так не изнашивался, чтоб ничего лишнего не запалить».

      Когда откинулся и таскался по улице, Борис словно всегда болел. Но не физически, а скорее морально.

      «Но тогда казалось, что я болею прям весь целиком. Не то чтобы я страшно пил тогда или еще что… На душе просто всегда было погано. И непривычно. В тюрьме какой-никакой, а порядок. Расписание. Да, на тебя всем плевать, но тебе кажется, что ты занят полезным делом. То в мастерскую, то чинить чего, то учиться. Вроде как ты нужен. А на улице… На улице ты и себе-то не нужен. Вот я и разобрался».

      Борис думал, что если бы не такое полуживое состояние, когда мозг соображает наполовину, и то со скрипом, как старый компьютер, он бы и в жизни не посмел приблизиться к Вере. А так действовал бессознательно.

      «И вышло хорошо».

      Когда они съехались и поженились, Борис твердо решил много трудиться и стараться для Веры по максимуму. Если отдыхать, то лишь с чувством выполненного долга.

      «А потом появилась Алиса и я стал "отцом-молодцом". Ну, мне очень хотелось им быть».

      Чувство ответственности придавало сил. Если Вере нравилось дарить спокойствие и уют, то Алису казалось необходимым оградить от любых напастей и бед.

      «Тогда уж не до болезней».

      Постигая азы родительства, Борис все меньше понимал своих родителей. Скажем, как можно выгнать ребенка на мороз? Зачем? Ему же будет холодно и страшно. Нет, жалости к себе маленькому не случалось, но зато регулярно собственные воспоминания накладывались на образ Алисы. А с ней и без того хватало проблем, вернее, нет, она всегда отличалась примерным поведением. Срезанные перед первым сентября волосы — это так, ерунда. Борис банально не умел ухаживать. Не знал ни колыбельных, ни сказок, разве что про Волчка и Колобка и то, как выяснилось, не полностью. Пытался исправиться. Скупал книги по воспитанию, сборники сказок, разучивал детские песни. Подсматривал и повторял за Верой. У нее так легко получалось найти к Алисе подход. Приласкать-обнять, угадать, что надо сделать, чтобы помочь.

      «Я разве что понимал, чего делать точно не надо. Чувствовал себя каким-то эмоциональным инвалидом».

      Зачем ему снилось все это? Наслаивалось и давило? Борис не знал. Он бессильно ворочался и брыкался, безрезультатно отмахивался от мрачных силуэтов. Ему то мерещилось, что его отправляют обратно в тюрьму, то он заблудился где-то между Ростовом и Москвой, не в силах найти дороги домой, то — самый ужас — якобы у него потерялась Алиса. А Борис бегал ее искать по следам босых ног на снегу.

      «Черт, жуть какая. Пожалуйста, хватит».

III

      Борис очнулся в разоренной кровати без одеял и подушек. Из коридора в комнату сочился свет, оттуда же вновь доносились суетливые шаги и приглушенная музыка. Иногда к ним добавлялись целые слова:

      — …все в порядке… я тут… ничего… он уже… так что…

      Понадобилось пару минут, чтобы сообразить — это не текст песни и не остатки температурных кошмаров, а голос Матвея.

      «А с кем он?»

      Борис постарался вернуть одеяла с подушками на место, но руки, внезапно хилые, его совершенно не слушались.

      «Сколько ж я?.. Темно. Темно, потому что ночь или занавески?.. Я не звонил сегодня ни Вере, ни Алисе. Не, им меня такого, может, слушать и не надо. Но я не хочу, чтоб они беспокоились и… Что ж я за развалина?»

      Дверь приоткрылась.

      — Ой, Борь, ты проснулся? — Матвей проскользнул внутрь, так и оставив в комнате полумрак. — Я задержался немного. Встретил тетю Надю. Она тебе варенья передала. Брусничного. Ругалась. Еле отмазал тебя. Если что, я всем отзвонил, всех предупредил, что я тут… — провел пальцами по раскаленной коже Бориса от загривка до воротника кофты. — Ой, какой ты мокрый. Неприятно, да? В душ я тебя такого не дотащу… Давай мы тебя пока переоденем и оботрем? Борь, ладно?

      В интонациях Матвея полностью исчезла напускная строгость, теперь он ворковал, даже вкрадчивее, чем обычно, объяснял каждый жест. Борис выполнял все, о чем его просили: поднять руки — опустить руки, повернуться спиной — повернуться лицом, по возможности не задеть ничего собой и не уронить. От присутствия в комнате Матвея тревога отступила, мысли слегка прояснились. А там, где его касалось влажное полотенце и длинные ладони, пробегали мурашки.

      — Лучше, да? — шепотом спросил Матвей. — Мне так в детстве всегда делали. Посвежее сразу. Сейчас еще «Звездочку» принесу. Ой, не морщись. Это классно! Мне еще мама ноги растирала, не знаю, помогает ли это по-настоящему, но мне просто нравилось, что вокруг меня все хлопочут. Хочешь, помассирую? Нет? Ну, значит, потом. Давай наденем чистое, — помог натянуть футболку и шорты. — Я бы и пододеяльник поменял. Попозже. Все, тебя заносит. Ложись-ложись, — сунул подмышку градусник. — Веришь ли. Еле нашел ртутный! Я этим электронным вообще не доверяю. Четыре аптеки оббежал.

      — У нас ст-только есть?

      — Представь себе. Так… «ТераФлю».

      После всех манипуляций Борис вообразил себя пятой аптекой — «Пахну я точно как она» — но такой, достаточно комфортной.

      «В "Яндекс картах" я б себе четверку поставил».

      Шутка даже для нынешнего состояния была идиотской.

      Матвей бережно потрепал его по волосам:

      — О. Ты улыбаешься. Это хорошо. А то ты сначала совсем неживой был. Я думал врача вызывать.

      — Вот этого т-точно… Л-ладно, прости. Я… не имею право голоса, — «И сам голос тоже».

      — Спасибо. Это разумно с твоей стороны.

      — Н-нет, я серьезно. П-прости. И за то, что тебе п-пришлось… Я-я испортил теб-бе отпуск.

      — Поверь, твоя смерть от лихорадки тоже бы меня не порадовала. Мне в любом случае пора было уезжать от родителей. Я и так у них засиделся. То есть они бы меня не отпускали и дальше, но… ой, я тебе про них потом расскажу! Они такие смешные. А Гуля вообще ко всему отнеслась спокойно. Она в каком-то смысле повернута на теме здоровья. То племянника лечит, то Никиту Кимыча. Кешу вообще раз в месяц по врачам таскает. Ну, ему иначе никак. Так что я примчался с ее благословения. И мне с тобой рядом спокойнее. А то я уже, знаешь, насочинял себе… Будем тебя лечить. Я, кстати, бульон куриный сварил. Надо будет обязательно поесть, чтобы не глотать лекарства на пустой желудок. Так. Проверяем температуру, — Матвей специально отвернулся и подсветил себе экраном телефона, чтобы не включать основной свет и не мучить глаза Бориса. — Тридцать восемь и семь… Ну, слушай, я боялся, будет хуже. А с этим можно жить. Но жаропонижающее мы выпьем. Что? Что тебя так рассмешило?

      — «Мы поп-пили, мы покушали, мы покакали»…

      — Ой, я как-то и не заметил. Ха-ха. Говорю же, со мной вот так всегда и носились. А у тебя разве?.. А, — Матвей осекся. — Прости. Я что-то не сообразил.

      — М? — до Бориса все доходило, как через вату. — А. Все н-нормально. Не бери… Ч-черт. Я понимаю, о ч-чем ты. Я ж не с-совсем… Мне просто п-правда многие вещ-щи с заботой… Ну, не очень… О. У-у меня есть история… Он-на смешная… М-можно?.. Алиса из с-сада принесла кишечную инф-фекцию. Свалило в-всех. В-вера не терпит темп-пературу выше тридцати семи… Я вроде как был на н-ногах. И с Алис-сой был тож-же я. Жалел, развлекал. А-а ей ну… Ну не очень в-весело… И от всего дурно. Ни поиграть, ни мультик-ки просмотреть. И из-за этого с-скучно. Мы п-прочитали все сказки… Она лежала с закрытыми глазам-ми и просто просила ей рассказывать. Что-то. И я стал болтать п-про себя. Не б-буквально. А жил-был м-мальчик и в-вот это вот… Ну и… Откровенно гадкие к-куски я пропускал. Тюрьму я сделал т-темницей, то, что я бомжевал — в-вроде п-путешествовал. От-тца превратил в т-тролля… В-вышло бодро, х-хотя мне до сих пор неловк-ко, и с-сказки я рассказываю п-плохо. Вот-т…

      Борис отвернулся, чтобы откашляться, Матвей, все это время молча сидевший рядом, вдруг погладил его по волосам.

      — Впервые слышу, чтобы ты так много говорил. Это неожиданно. А всего-то тебе надо было свалиться с простудой. И зря ты, история не смешная, а очень трогательная.

      — П-погоди, я з-зачем-то это все… А… Я эт-то к тому, что… Быть з-заботливым — слож-жно и… Я так и не н-научился…

      — Я тебя перебью? — Матвей взял Бориса за руку, поднес ее к своим губам. — Спасибо. Ты невероятно заботливый. Нет, не спорь, иначе я решу, что ты напрашивается на комплимент. Ты отлично научился заботиться о других. И это здорово. А вот о себе — нет. Но думаю, у меня получится тебе с этим помочь, — еще один поцелуй в безымянный палец. — Разреши себе отдохнуть и побыть слабым, ладно?

      Звучало как непозволительная роскошь, но от поцелуев — щекотно и нелепо. А от температуры — скверно и сложно, так что Борис валялся, беспомощный и вялый, Матвей ворковал над ним, произносил шепотом приятные, почти волшебные слова, от них по телу разливалось тепло и благодарность. Нет, его хвалили и жалели прежде, вон, какую с ним работу Вера провела, человеком сделала, но… Вот так расползаться в бесформенный кисель под нежными прикосновениями получалось только с Матвеем. Возможно, дело в том, что они похожи, что открылись друг другу сперва не с лучших сторон, а поэтому сразу проще отнеслись к недостаткам друг друга.

      «А возможно я подумаю про это все завтра».

      Борис не отследил, когда он подтащил Матвея поближе к себе, уложил голову ему на колени. Аккуратные пальцы мяли затылок и виски, слегка скребли ногтями. Это было до безумия хорошо и отчего-то при том невыносимо тоскливо, так что когда Матвей заговорил о том, чтобы встать, принести ужин и еще лекарств, Борис не нашел ничего умнее, кроме как крепко обнять.

      — П-погоди, пожалуйст-та, — промычал куда-то в плоский живот.

      Матвей рассмеялся:

      — Ой, Борь, ну ты чего? Я же никуда не пропаду. А потом буду кошмарить тебя хоть до первых петухов. Ха-ха. Ты понял шутку? Борь? Только не засыпай так, — наклонился чуть ли не к самому уху. — Бо-ря…

      — Да-да, Моть, я с-сейчас. Прости…

      Осознание того, что он ляпнул, пришло с задержкой в несколько секунд. Борис осторожно высунулся из-за футболки Матвея. Глаза привыкли к темноте, так что стало видно его изумленное лицо. Скорее всего смущенно румяное.

      — Повтори, что ты только что… Ой, стоп, — осторожно зажал Борису рот. — Лучше потом. Это очень… Неожиданно.

      Борис улыбнулся. Не стал спорить. Лишь сам медленно поцеловал ладонь Матвея. Вот. Теперь ему точно лучше.