I

      — Королек, шуруй к нам.

      Матвей трясущимися руками поставил метлу возле дерева и на негнущихся ногах зашагал к группе заключенных.

      — Резче!

      Разглядывали, прицениваясь.

      «Они явно не определились, хотят они глумиться, бить или договариваться про вечер».

      Матвей растерянно повертел головой, ища кого-нибудь, кто мог бы сейчас вмешаться. Они все же стояли во дворе, но, как назло, народу на прогулке мало, а охранники пялились на все таким отсутствующим и пустым взглядом, что Матвей догадывался, если его прямо тут повалят насиловать или убивать, те и не почешутся.

      За то, что отвлекся, Матвей получил окурком в лицо.

      — Не бзди. Месить не будем. Так. Глянем. Ты ж это… Зеленый вроде как. Из чистых? Не барабанная палочка?

      — Н-нет.

      — Точно? А то ж мы узнаем.

      — Я-я совсем чистый…

      — М-да?..

      Мужики переглянулись. Один из них велел:

      — Лопатник разбей. Быро, — и пальцем махнул, мол, повернись.

      Пришлось повиноваться. Задрать на себе верхнюю часть робы.

      Матвей стеснялся своей розы. Она мешала ему, будто царапала нарисованными шипами по-настоящему. Не слишком хорошо запомнился сам процесс наколки, сознание предпочло избавиться от подобного и поживее, но зато Матвей явственно помнил день, когда проснулся и пошел утром в душ, к лейкам в левом дальнем углу для опущенных. Прохладная вроде бы вода обожгла, но хуже всякой физической боли и неминуемого воспаления было ощущать чужие взгляды на себе. Они жгли хуже кипятка и даже раскаленного олова.

      Татуировка являлась своеобразным свидетельством того, что он — вещь, к тому же порченная, а значит, ее не жалко. Он давно подметил, что какого-нибудь чистого, красивого и без наколок парня калечили куда меньше — «Если только не артачиться чересчур» — но едва на том появлялась первая отметина, свидетельствующая о «поломке», становилось ясно, дальше — будет хуже.

      Мужики все смотрели на розу, похабно перешучивались, а Матвей не смел пошевелиться. Вдруг почувствовал за спиной шаги и то, что пояснице резко стало тепло, почти жарко. Испуганно отпрянул, сообразив, что об него собрались затушить очередной бычок. Едва не вскрикнул, чем окончательно мужиков тех и разозлил.

      — Стой, сука, ровно! Мля, давно не били?!

      Матвей привычно закрыл лицо руками, чтобы уж на нем следа не осталось, он знал, что никто из путевых руками бить его не будет. Только сапогами.

      Но вот секунда, другая, а его все не трогали. Орали — да, но вот остальное. Матвей медленно приоткрыл левый глаз. Рядом с мужиками замер другой. Высокий, небрежно бритый, громкий и очень-очень наглый. Орал благим матом прямо им в рожи и с места не двигался, сколько бы те самые рожи не скалились и не раздувались от гнева.

      — Ша! Ша, я сказал! Совсем омурели?! Средь бела дня пацана щемите! Балду погоняйте. Нечего!

      Мужики рычали. Обзывали «мразью», «вафлером» и «подстилкой», но все это действительно напоминало мальчишеские дразнилки, потому что высокий и наглый продолжал стоять на своем.

      — Бешеный, тебя давно не разукрашивали, а? Че не по масти базаришь?

      Тот лишь ехидно расхохотался.

      — А чего? Украсите? Меня? — подскочил ближе. — Ну если только ты, верзила. Этот сивый мне не нравится. Не люблю, — и потянулся, порываясь повиснуть на шее самого крупного.

      Все разом отпрянули от него, как от прокаженного. Брезгливо сунули руки в карманы.

      — А чего вы сдрейфили? Тю. Вы мне столько всего наобещали…

      Самый крупный из группы небрежно харкнул:

      — Ублюдина вертлявая. Еще в чертей из-за тебя, суки, лезть.

      Мужики отошли, тихо бранясь. Охранник лениво зевнул и отвернулся, он за всем наблюдал как за каким-нибудь сериалом, разумеется, все так же не вмешиваясь.

      Матвей начал было убирать руки от лица:

      — Ой, с-спасибо, — тут встретил пристальный взгляд высокого, захотелось снова спрятаться.

      — И чо ты жмешься? — спросил строго. — Жало попроще сделай, а то они решат, что ты их боишься.

      — Н-но я их правда боюсь.

      — Да. Но так-то об этом знаешь только ты. И вообще они нас тоже боятся. Вон как зассали, когда решили, что им масть попортят, — протянул руку.

      Матвей собрался было ответить на рукопожатие, но вовремя опомнился.

      — О-ой, я же…

      — Я тоже, — уточнил совершенно будничным тоном. — Я теперь из ваших. Стас.

      — Я-я знаю… А я — Матвей.

***

      Проснулся по будильнику.

      «Господи, это всего лишь сон. Как хорошо», — нервно растер лицо.

      Сгреб в охапку вкусно пахнущее ополаскивателем одеяло, лениво перекатился на бок. Образ петушиного угла вылетел из головы, на смену ему пришла ясная бежевая спальня в съемной квартире.

      Хорошо.

      Матвей всегда быстро успокаивался после кошмаров про тюрьму. Да, первые секунд пять страшно, хочется вертеться, тереть щеку, искать соседей или Стаса — когда тот был в камере, на душе делалось легче — но потом, когда приходило осознание, где он и когда — с освобождения минуло девятнадцать лет — день, еще не успевший начаться, казался изумительным. Ведь быть где угодно, вместо параши — шикарно.

      «Ха-ха, я могу стать коучем для откинувшихся ребят. А что? Рассказывать я люблю, так что… интересно, почему мне приснился именно тот случай? Погодите-ка, а какое сегодня число? Второе июля. А. Ну… да. Ровно полгода, как Стаса… Ясно. Это он мне так намекает, да? Что надо зайти, навестить? Наверное, но… нет-нет, сегодня никак нельзя. Может, это неблагодарно, но у меня же планы и…»

      Подул ветер, зазвонил фурин, привезенный Алисой из поездки на море. Сквозь неплотно прикрытые шторы пробивалось июльское солнце.

      «Ой, ну наконец-то! А то так надоело, что хмурое небо».

      Матвей вытянул руку, подставил ладонь под полоску света. Тепло. Опять-таки хорошо.

      Потянулся за телефоном, чтобы набрать Бориса, пожелать доброго утра и минут пятнадцать, а лучше двадцать гулять вот так в одних шортах по квартире, готовить завтрак, варить кофе и болтать-болтать-болтать.

      На экране всплыло сообщение из «Вотсапа»:

      «Привет. Еду на вышку не знаю насколько. Закончу обязательно напишу. Удачи сегодня», — следом было прикреплена фотография белого кота тети Нади в смешной позе на скамейке у дома. Борис явно рассчитывал, что снимок Матвея позабавит, но он вызвал лишь грустную улыбку.

      «Ой. Точно, он же вчера говорил, что его попросили друзья помочь, и что он уедет прям рано-рано. А я и забыл. Вот дурак».

      Утро стало чуть менее хорошим. Уж больно их ежедневные телефонные разговоры плотно вошли в привычку. Без них и завтрак не так вкусен, и кофе не ароматный, и вообще… Но Матвей несколько раз перечитал сообщение, заодно полез в переписку повыше, пролистал и ее, представляя, как Борис все пожелания и добрые слова произносит вслух.

      «И кот этот… Помнит, что мне он у тети Нади больше всех нравится. Самый жирный, самый красивый… ой, а времени-то! Вставать-вставать».

      Дальше все по расписанию: пока настаивалась каша и закипала вода, Матвей убирал и складывал кровать. За завтраком читал. После двадцать минут занимался на коврике для йоги. Очень хотелось к следующей поездке в Волоколамск научиться стоять на руках.

      «Глупо, конечно, таким выпендриваться, не мальчик же. Но… мне так трогательно, когда Боря наблюдает за мной и хвалит».

      Потом контрастный душ, зарядка для лица, крем, спрей для волос, укладка. Матвей про себя часто шутил, мол, ага-ага, как будто это поможет, и сам же себе возражал: «допустим, не поможет, но мне же нравится».

      Сегодня у него в театре стояла вечерняя смена: репетиция плюс спектакль, — поэтому все можно было делать не торопясь, с удовольствием, но все же изредка поглядывая на часы, как-никак к одиннадцати его ждал Веня.

      Матвей стянул с сушилки новую ярко-желтую футболку, купленную в секонде за смешные сто пятьдесят рублей, она отлично смотрелась со светлыми джинсами и клетчатой короткой рубашкой. Над ним еще в «гнезде» посмеивались, дразнили модником, он и не обижался, ведь правда, одежда ему здорово поднимала настроение, как и одеколон, единственный, но дорогой — «Зараза» — с нотами дуба, пачули и ванили с кипарисом.

      «Так вроде и не совсем голодранец, — думал Матвей, разглядывая себя у зеркала в прихожей. — И не совсем еще старый».

      Но больше всего радовали сейчас кеды, подаренные Борисом. Матвей протирал их салфетками, чистил щеткой, проверял подошвы и каждый раз улыбался, когда надевал их.

      «Черт, если бы я не забыл, что он на вышке, я бы мог встать пораньше и пожелать ему всего доброго. Интересно, а он догадался взять с собой что-нибудь из еды?.. Скорее нет, чем да… Интересно, если я ему сейчас напишу ответ, я ему не помешаю? А если…»

      Телефон завибрировал в кармане рубашки.

      — Ой. Доброе утро, мамуль! Как вы там с папой?.. Ага… Я-то? Я хорошо, вот, выхожу, — закинул сумку на плечо. — Почти выбегаю.

II

      С родителями Матвей тоже созванился ежедневно, переписывался. Как минимум мама оказалась той самой продвинутой пенсионеркой, что умела и в «Вайбере» с «Вотсапом» картинки отправлять, и книги по интернету заказывать, и любимые сериалы с ноутбука смотреть. Поэтому с ней получалось быть на связи практически постоянно. Мама расспрашивала про работу, здоровье, что Матвей ел, с кем виделся, аккуратно уточняла, когда тот приедет в следующий раз. Он с удовольствием все рассказывал, слал фотографии из-за кулис или красивые городские пейзажи. Приезжая раз в месяц, привозил мешки угощений.

      «А увозил еще больше, ха-ха».

      Мама принималась вокруг Матвея хлопотать. Готовила любимую еду, обнимая, гладила по спине. Рядом с ней он мигом превращался и в «зайчика», и в «птенчика», и в «Матвейку».

      «Вроде и стыдно. А приятно. Она такая нежная, даже будто еще нежнее стала».

      С отцом Матвей тоже общался. Он забирал у мамы телефон, когда та заканчивала стандартный опрос «где ты/как ты/ты не голодный». Отец с любопытством слушал про театральную технику, обязанности работников сцены, иногда советовался по ремонту дачи. Матвей очень просил его не перенапрягаться и с удовольствием, когда приезжал, возился в гараже.

      «Кажется, он доволен, что у меня руки из правильного места растут. Раньше бы он меня к паяльнику или пиле не подпустил. Приятно. Хотя он с годами тоже как-то смягчился. Нет, он никогда со мной не был строг, а стоило бы. Да… а сейчас он такой дедушка-дедушка. Словно уменьшился, ослабел».

      Иногда грудь сдавливала вина, приходило чудовищное осознание того, как ему этого всего не хватало. За годы «добровольного сиротства» Матвей приучил себя к мысли, что родительской любви он не заслужил, и что им будет лучше одним, чем с сыном-сидельцем без образования да к тому же коронованным.

      «Ну, если уж по правде. Я, когда вышел, был кем угодно, но не собой. Так, оболочка ходячая. И это ладно. Это полбеды, я же тогда в долгах как в шелках… я должен был Стасу помогать. А если бы родители узнали? Что я для него и с кем… Нет-нет, ужасно».

      О тюрьме не вспоминали. Матвей старался переодеваться у себя в комнате, а когда ездили втроем на Белое озеро, купался исключительно в футболке, чтобы не засветить старую татуировку и свежие следы от швов после Стаса. Но и без того ловил на себе грустные взгляды матери, порой она ни с того ни с сего касалась его левой щеки, принималась целовать в шрам и приговаривать что-то сбивчивое про «хороший, маленький, родной». Матвею титанических усилий стоило тогда не плакать, улыбался, шутил, что он — пират и вообще его такого не доставали на улице и вообще чуть не стороной обходили.

      «Ой, да конечно…»

      Иногда, особенно уютно устроившись с мамой на крохотной кухне, украшенной вышивками и кружевными салфетками, или идя с отцом после рыбалки по узким тропинкам под сенью кленов, Матвей хотел покаяться, вывалить все, что творилось за душой. Про жизнь под шконкой, больше похожую на существование; про то, что с ним делали в тюрьме другие «нормальные» мужчины и что делали после; про то, что он сам делал ради того, чтобы отблагодарить Стаса; про то, сколько раз мечтал повеситься, скатиться под чьи-то колеса, но не хватило духу; про то, как в этой беспросветной грязи он повстречал Бориса, такого невероятного, по-настоящему сильного, доброго и невыносимо любимого. Но Матвей сдерживался. Понимал, что бóльшая часть его истории разбила бы родителей, а та, малая, по размеру, а не по значению…

      «Ой, а вот с ней сложно».

      Не упоминать о Борисе при всем желании не получалось. Матвей представил его максимально обтекаемо: друг из Волоколамска, тоже с тюремным прошлым, сугубо положительный, с огромным сердцем, чудесной бывшей женой и не менее чудесной дочкой. Мама, казалось, поняла все примерно сразу, когда услышала восторженный, пусть и сильно отретушированный рассказ Матвея. Стала сама спрашивать, передавала консервированные огурцы и грибы чисто для Бориса.

      «По-моему, она решила, что лучше сын-гей, чем его полное отсутствие. И Боря ей вроде как нравится. А как она его маленького жалела, когда я ей про ситуацию с семьей объяснял».

      С отцом пока дела обстояли хуже, он тоже явно догадывался, что с сыном «что-то не так» — «Или ему мама намекнула?» — и заметно по этому поводу переживал. О Борисе говорить в своем присутствии не запрещал, но обычно никак истории о нем не комментировал, быстро менял тему.

      «Ну в каком-то смысле забавно. Я точно подросток, который встречается не с тем мальчиком. Ха… такая нелепость, проживать подобные вещи, когда сам весь седой».

      Невзирая на все недомолвки и недопонимания, Матвей был счастлив. Он с удовольствием шагал по улице, специально пробираясь к метро между домами, мимо маленьких детских площадок, самодельных клумб и лебедей, сложенных из окрашенной арматуры и старых покрышек.

      — Мамуль, ты только не пускай папу чинить сарай без меня. Я скоро к вам приеду и мы все вместе красиво сделаем. Я там тебе вышивку купил, как тебе нравится, с цветами… Ой, да что значит куда? На стену повесим… У тебя там кусок в коридоре свободный, как раз двадцать на тридцать. Я померил, поместится. Ладно, мамуль, я уже под землю ныряю, когда домой вернусь, напишу. Целую. Люблю…

      Перед тем, как убрать телефон, Матвей переслал маме лежащего на скамейке кота тети Нади и вприпрыжку побежал по лестнице подземного перехода.

      Удивительно, за последние полгода забот существенно прибавилось. И дело не в том, что теперь полагалось кататься к родителям под Питер, выходные в Гатчине скорее воспринимались как праздник и возвращение в детство. Матвей регулярно ездил на работу, на одну и ту же, а не как раньше, каждый месяц на новую. Он встречался с Гулей, другими жильцами «гнезда», порой принимал у себя Алису, забегавшую к нему после занятий по керамике, и, разумеется, навещал Бориса.

      «Нет, это очень лестно быть нужным всем и полезным, но мне как-то… Необычно».

      Раньше Матвей был нужен Стасу. Тот регулярно гонял его по Подмосковью, Ленинградской области, другим городам. Раздавал поручения: выследить, втереться в доверие, взять номер телефона, поехать на квартиру, переночевать… Последнее всегда пугало особенно сильно, пускай, после тюрьмы Матвея было сложно чем-то удивить.

***

      Он хорошо помнил, как это происходило: сидел в петушином углу, выносил мусор или чистил задний двор от снега или листьев и вдруг его подзывали.

      — Королек, тащись-ка сюда. И пободрее.

      И хорошо, когда просто звали. Могли ведь пнуть, толкнуть, сразу подминая под себя, так что ни рыпнуться, ни на помощь не позвать. А помогать никто особо и не собирался. Товарищи по несчастью объяснили про бутылку с водой и показали, как подготовиться, а готовиться полагалось часто.

      — Ты ж не хочешь обосраться? Мотай на ус, тебе за такое в кость дадут.

      Сложно сказать, что было хуже в подобных советах: их прямолинейность, примеры из жизни или сам факт того, что его, Матвея, за человека не считали даже свои же и учили, как обесчеловечиваться правильнее. Конечно, иногда везло. Среди путевых попадались спокойные мужики, желавшие быстрой разрядки, а не публичных издевательств. Такие искали уединения. Отворачивали Матвея лицом к стене, могли на поясницу положить порножурнал, некоторые клали фото любимой женщины. После торопливых фрикций — а на зоне все полагалось делать быстро — молча одевались и уходили. Матвею оставалось подтереться припрятанными в кармане салфетками и бежать по делам дальше.

      Встречались и те, кто хотел нежности, ну или ее подобия. Матвей заметил, что чем грубее и брутальнее держался сиделец при других, тем с большей вероятностью он оказывался «бережным любовником». Вспомнил одного такого. Чифирист лет за пятьдесят. Страшный как атомная война. Слепой на один глаз, без двух пальцев на правой руке, темный, как если бы он чифир не пил, а в кожу втирал. Днем на Матвея не смотрел вовсе, а ночью звал к себе, улыбался железными зубами, гладил и обнимал. Порой даже сам Матвею дрочил, но толку от ласки было примерно ноль. Приходилось что-то изображать, выкручиваться. Чифириста почему-то испуганная физиономия Матвея веселила, перед тем, как отпустить того, он совал сухари, делился сигаретами, однажды целую пачку подарил в честь праздника, двадцатилетия, неслыханная роскошь, потом весь угол завидовал. Иногда проносил с собой водку, угощал, приговаривая:

      — Хороший ты, Мотька. Смазливый. На сына моего похож, — и по спине проводил ладонью до самого копчика.

      Матвей чувствовал, как странно кожу задевали обрубки вместо пальцев, и очень старался не выблевать выпитую водку себе же на ноги.

      «Это ж я еще не сразу узнал, что он сына своего и убил».

      Вообще напиться и забыться опущенные были готовы с радостью. Нормально запрещенку протащить у них не получалось, поэтому оставалось рассчитывать разве что на подачки путевых. Матвей быстро смекнул, что для тех пьяные петухи, которых с голодухи уносило с пары глотков, становились очередным развлечением, поэтому если ему наливали в его дырявую кружку, делал вид, что пил, а сам отдавал соседу. Ужасно не хотелось оскотиниться сильнее прежнего, соблазн был уж больно велик.

      Когда ты пьяный, как говорится, тебе и море по колено, а то, что тебя имеют во все дыры, мордой в грязь тычут, плюют в лицо — это ладно, это, может, и не вспомнится наутро. Когда ты немытый, небритый, злой и весь избитый, к тебе и прикасаться противно, не то что ставить раком. Когда ты поломанный, равнодушный ко всему, тебя неинтересно мучить и доламывать дальше. Сколько таких полумертвых бывших людей Матвей видел вокруг — «Достаточно, чтобы последовать их примеру» — но останавливали визиты родителей.

      «Они, конечно, все про меня знали. Кто я на зоне и с кем. Но я боялся упасть в их глазах еще ниже, поэтому старался. Перед их приходом приводил себя в порядок, брился, натягивал улыбку. Ой, помню, как везли по этапу в этих мерзких столыпиных. И меня всю дорогу какой-то парень с койки ногами лягал смеха ради. Чего ему надо было? Секса? Или просто поглумиться? Да это и неважно. Меня тогда единственное, что волновало — чтоб не попал по лицу, а то ж за мной в следующем поезде мама с папой ехали. Как бы я им разукрашенный без стыда показался?»

      Наверное, это звучало ужасно, но Матвей был рад, когда в их углу появился Стас. Он быстро навел порядок. Орал на нерях, нещадно колотил выпивох, лентяев и лежебок. Терпеть не мог задир и ябед. Матвей помнил, как Стас коршуном облетал свои владения со строжайшими проверками. Волей-неволей при нем научились хоть как-то держаться вместе, если не поддерживать особо, так, по крайней мере, не усложнять друг другу жизнь, стало полегче, но при всем желании Стас не сумел бы сделать их быт по-настоящему человеческим. В каком-то смысле он ими торговал. Распределял опущенных так, чтобы насиловали всех равномерно, выменивал у путевых за ночь с молодыми и умелыми что-нибудь полезное. На грубых сидельцев жаловался охране, в крайнем случае подстраивал все так, чтобы перевести особенно жестоких мужиков в чертей.

      — Ля, Мотька. Как мы их с тобой. Пусть, твари, ходят и оглядываются. Да? — и по щеке мягко трепал, почти по-родительски, при том, что разница между ними была всего в пару лет.

      «С его бандитским опытом он казался мне невероятно взрослым. За него хотелось держаться. Не зря же он рассказывал мне про то, что наш угол теперь семья и вот это все… Странно. С одной стороны, приятно. Мне нравилось ему верить, мне это по-своему было необходимо. С другой стороны… он же мне и объяснял, что моя настоящая семья меня с таким позором не примет. Что они в тюрьму ко мне ездят и звонят только из жалости и чувства долга, а на самом деле… Интересно, он так правда думал или?..»

      Матвей порывался подойти с расспросами, еще когда они обитали на зоне, но что-то вечно удерживало его. То ли привитое родителями чувство такта, то ли банальный инстинкт самосохранения. Стас пустых разговоров не терпел. «Что поразительно, уж я-то какой болтун, но, кажется, моя болтовня его развлекала. Он слушал про книги, Гатчину… Но вот к себе лезть в душу он не разрешал. Наверное, оно и правильно, за решеткой, а тем более в петушином углу лишний раз свои слабости показывать нельзя. Стас вообще старался сделать вид, что у него их не было, но…»

***

      Чтобы не загружаться с утра пораньше мрачными мыслями, Матвей снова полез в телефон, дожидаясь своей станции. К сожалению, Борис так и не появился в сети. «Значит, еще работает». Зато мама успела на фото кота отправить гифку со щенками, вырвиглазно пеструю, всю в блестках точь-в-точь как дешевая открытка на почте за пять рублей.

      «Какая она смешная у меня».

      Гуля тоже написала. Судя по всему, закончила с утренними хлопотами на работе. Отправила лесенку из сообщений.

      «Небо, как я задолбалась».

      «Начальник цеха приперся еще, настроение у него, собаки, хорошее».

      «С комплиментами, мурло, лезет. Прикинь, что выдал».

      «От вас так сладко пахнет, Гульмира Яновна».

      «Едрить его налево, конечно, потому что мы на ШОКОЛАДНОЙ ФАБРИКЕ».

      «Я б и рада пахнуть соленым, но не получается!»

      И следом, чуть погодя, выдержав паузу в пять минут:

      «Ты помнишь про наши планы в пятницу? Ты меня здорово выручишь. С меня расстегаи твои любимые».

      Матвей улыбнулся. Начал было отвечать, что любимая у него Гуля, а расстегаи — это так, приятное дополнение к встрече. Услышал сзади смешок. Дергано обернулся. В углу вагона стояла компания из четырех мужчин средних лет, с виду абсолютно обыкновенных. Они умеренно громко болтали, шутили и как будто поглядывали на Матвея.

      По спине прокатился мороз.

      Что не так?

      Почему они на него так смотрят? А как они на него смотрят? Может, показалось? Скорее всего показалось, кому он вообще нужен… Настроение мгновенно пропало, остался страх. Матвей умел избегать внешних проявлений эмоций. По сути, первое, чему он научился у Стаса — не показывать свой испуг перед «путевыми», но в голове творился полный кавардак.

      «Они пялятся? Они точно пялятся. Прическа странная? Я как-то неправильно себя веду? Часто волосы трогаю? Это манерно. Нет, это из-за футболки. Конечно, желтый — это слишком ярко. Старый дурак, это же так по-пидорски… Они же не будут подходить и что-то говорить? — загривком почуяв приближение. — Боже, пожалуйста, не надо ко мне подходить».

      — …те?

      — Ч-что?

      — Говорю, вы выходите? — спросил один из мужчин все тем же веселым тоном.

      — О-ой, нет. И-извините…

III

      Веня выскочил встречать еще до того, как девушка на ресепшене успела произнести стандартное «здравствуйте-вы-записаны», замахал руками.

      — Это ко мне! Ко мне! Матвейка мой, — навалился с объятиями, крепко сжал, выдавливая из груди весь запас воздуха.

      — О-ой… П-привет…

      Матвей не знал, на что смотреть: на убранство тату-салона, увешанного от пола до потолка эскизами, или на Веню, с их последней встречи тоже будто бы покрывшегося свежим слоем рисунков и пирсинга.

      — Ты… Хорошо выглядишь.

      — А-а, — небрежно отмахнулся, поправил черную бандану. — Это я тупо выспался. Ленька сейчас дежурит, так что дома я реально тупо сплю. Пойдем, — ухватил Матвея за запястье. — Пить хочешь? Не?.. Окей… Классная футболка.

      Матвей с восхищением вертел головой, изучая новое для себя во всех смыслах пространство. Ему раньше никогда не доводилось бывать в настолько творческом месте. Нравилось сразу все. Причудливые эскизы, которые висели повсюду, гирлянды с черными летучими мышами, розовыми фаллосами и провокационными надписями «SAVE WATER DRINK BEER», «BITCHES AND WITCHES», умеренный беспорядок, смешные наклейки, музыка, как из молодежного американского сериала. Больше всего нравились люди. Девушка на ресепшене, еще два мастера, лениво развалившихся на пуфах возле окна. Они все казались Матвею безумно яркими, необычными и при том безопасными.

      «Те двое. Они и крупные, и бородатые, и брутальные, но мне кажется, им нет дела ни до меня, ни до моей розочки на спине. Это… Удивительно».

      Веня с ними всеми громко переговаривался, иногда с матом, но так задорно и по-свойски, что становилось понятно — у них отличные отношения.

      «Как если бы он был не из наших, а из обычных. Ой. Наверное, нехорошо так думать. Это же все мои установки, а не его…»

      — Матвейк, чего замер? Пр-рошу, — Веня указал на кушетку. — Падай. Ты на этих зубоскалов не смотри, мы ща тебя шторочкой прикроем. Будет полный интим и фен-шуй. А вы работать топайте. Ша! Топайте-топайте, нечего палить на меня, бесите, — прежде, чем отгородить их двоих ширмой на колесах, показал всем средний палец.

      Веня никогда не отличался вежливостью, скорее наоборот, он был воплощением ее антонима. Острый, угловатый, даже веселый с хмурым лицом, вечно в движении, громкий. Матвей с ужасом представлял, что с подобным молодым человеком могли делать на зоне.

      «А Веня словно и не думает. Ой. То есть не совсем, а про зону. Он свои наколки перекрыл рисунками. Красиво. Помню, он и другим ребятам в "гнезде" партаки перекрывал. И приколы делал… мне тогда казалось, что это все не взаправду. Ну то есть розы с коронами и кольца вафлера, допустим, спрячутся за драконами и змеями, а прошлое? Ой, если бы можно было на прошлое что-то такое нанести, как было бы…» — растерянно покосился на ширму.

      — Не ссы, — шепнул Веня. — Тут тебя точно никто не тронет. Мои пацаны ровные.

      — Ой. А они знают?

      — Знают что? — Веня прищурил лисьи глаза, усмехнулся в кулак. — Что я живу с волком? Ага. Им этого достаточно, — с помощью пульта прибавил музыку. — Расслабься, это ж я тебя позвал. Показывай.

      Матвей смущенно лег на кушетку, задрал футболку и приспустил джинсы.

      — П-получится убрать?

      — Канешн, — Веня наклонился к голубой розе на пояснице. — Сколько уже удалял?

      — Ой, да раз всего. В медицинском центре.

      — М, понятна-а. Они обычно на всяких татуажах зарабатывают. С тату не особо… Ну, смари, короч. За сеанс мы это тебе не уберем, это я сразу вижу. Но за два-три… Естессна, по скидке.

      — Ой, да не на…

      — Ша! Иначе обижусь. Пипец, ты, конечно, Матвейк зажатый, я ху… о! А покажи шрам на бочине? Ну, если можно… Можно? Ништя-ак, — погладил осторожно по следу от швов. — Выглядит прям жо-ойска. Крепко тебе досталось.

      — Ой, да нормально…

      — Нихера, — нахмурился Веня. — Ты это… брось это. Стаса защищать и ваще. Не, я так-то тоже ему благодарен, но вот это, — кивнул на свежий шрам, — да и ваще… все. Это все ни разу не нормально. И не по-дружески. Друзья или, как он там говорил? Семья? Семья так не поступает. Так-то он нас всех мог под такую муру подвести, ляпаш сраный. Так… Харе трещать, — слышно, как со зловещим щелчком Веня натянул латексные перчатки. — Ща нанесем обезбол. Держи лупы.

      Пока ждали, когда подействует мазь, Матвей следил за Веней. Тот бодро раскладывал что-то на столе, обкрученном пленкой, нажимал на кнопки лазерного аппарата. Отвлекался иногда в телефон. Матвей подметил на заставке полуголый мужской торс, не идеальный, умеренно мохнатый, очевидно, Веней горячо любимый. Вспомнив, что подсматривать неприлично, Матвей перевел взгляд на татуировки. Птицы, розы, шипы, колючие проволоки, кресты — всего так много, но все так красиво, монохромно и перекликается с черной, рваной одеждой.

      «Здорово, что он не стесняется. Я по-доброму завидую. Ой, у него рукава в сетку. Интересно, ему не страшно? То есть, да, у него есть Леня. Но он же не всегда рядом. А как ходить, ездить в транспорте? Веня сильный, точно сильнее меня, но тут же не в силе дело, а… А, правда, в чем?»

      — Хошь и тебе наколем? — Веня понял пристальный взгляд Матвея по-своему. — Я так-то руку набил. Ха. И забил. Смешно, ага? Короч, можем какую-нибудь тему организовать.

      — Ой, нет-нет. Мне, знаешь, хватило. То есть я уверен, ты делаешь в сто раз лучше, Вень, чем… — «…чем жженой резиной да обычной иглой, сидя на грязном полу камеры».

      — Да ладно, прям в сто… Вот в двести, — ехидно оскалился.

      Матвей улыбнулся, спросил, аккуратно подбирая слова:

      — Ты, получается, в порядке? Ты и… Леонид…

      — Ты его еще по отчеству назови! Нормально все. Он так-то нормальный, хоть и из волков. Строить меня пытается, правда. Не, я ж знаю, что он это любя и по доброте. Но иногда с этими его советами так хочется взять и чем-то херануть по башке. Тоже очень любя. Но я держусь. Мама у него крутая, кстати. Я ей очень нравлюсь.

      — Неужели?

      — Ага. Потому что со мной Леня нормально одевается, жрет не одни бич пакеты и вообще… Я — лапочка, — хищно клацнул зубами. — А ты со своим Борисом как? Мне Гуля вкратце обрисовала. От тебя ж не дождешься. Ты это для него сводить захотел?

      — И да, и нет, — ответил Матвей, сильно смутившись. — Борис очень порядочный. Он мне ни слова о том, что я… Я ему даже не сказал, что досводить ее собираюсь. Хочется это все из себя все-таки убрать. Ой, я, если что, понимаю, что так это не работает.

      — Так-то это дело хозяйское. Я ж соображаю. Ассоциации, триггеры там, вот эта байда… Чего? Я ваще-та психолугов смотрю-слушаю. Просвещаюсь. А то вы ж из меня быдло делаете. Да я шучу, не бзди. Сведем тебе все, будешь чистый-пречистый. Я вот по другому сценарию попер. И вот я, может, не супер сообразительный, но мне че-т кажется, что лучше вот как ты или я пытаться отвязаться от прошлого, чем сбухаться или сторчаться там…

      — Ой. Это правда… — Матвей мельком вспомнил всех своих соседей по «гнезду».

      «Если так подумать, то кроме Гули, Никиты Кимыча и Вени там мало кто остался целым после зоны. Ну, Кеша просто потому что он с Гулей. И я… ой, на мне так-то пробы тоже негде ставить. Ужасно. Почему-то, когда ты находишься внутри этого опущенного мира, все кажется… не таким уж и плохим. Но когда чуть-чуть начинаешь общаться с нормальными людьми, до тебя доходит, какой же кромешный ад у нас творился. Хотя Стас старался, чтобы нам было лучше».

      Сделалось не по себе. Вновь всплыла дата в полгода. Интересно, а Веня про нее помнит? Едва ли. И напоминать, скорее всего, не стоило.

      «Он на Стаса злится. За меня и вообще. Я понимаю, это потому что он не знал всей истории Стаса, зачем тот так поступал. Хотя… Мне кажется, что я уже ничего не понимаю…»

      Веня аккуратно заглянул Матвею в глаза:

      — Я тебя закошмарил, да?

      — Ч-что? Ой, нет.

      — Ага. Прям конкретно так. Сорян. Я знаю, я не деликатный ваще примерно нигде. Мне это и Леня говорит. Но я стараюсь исправиться. Как-никак с людьми живу, так что… Сорян.

      Матвей смущенно улыбнулся:

      — Все в порядке. Это очень трогательно. Я просто засмотрелся на твою жизнь. Такую творческую и нормальную. Вень, не смейся. Ты сам начал про сторчаться и сбухаться. Так вот, то, что у тебя есть Леонид, есть дом, есть работа, которую ты работаешь давно и с удовольствием. Друзья из не сидевших. Ты один из первых, кто выкарабкался из «гнезда» так удачно. Ты молодец.

      Веня рассеянно почесал шею, где был вытатуирован волк — «Будто он чешет ему за ухом, забавно» — фыркнул смехом:

      — Не, ну после такого меда можно скидку и побольше сделать.

      — Ой, да я…

      — Мне приятно. Люблю, когда вы с Гулей меня хвалите. Ей меня не выдавай. Я к вам прислушивался. Ну, потому что вы старше, вроде как опытнее, ну и такие… самые спокойные. Так что я рад. Я потом при случае вас с Леней познакомлю. Лады? Вы его не бойтесь, он кусается то-к со мной и в кровати, — весело оскалился. — Так-то у тебя теперь тоже все есть. Дом, работа в театре твоем, это ж круто! И Борис твой.

      — Д-да, — захотелось снова проверить телефон. — Но это все… у меня относительно недавно, поэтому я слегка… как бы правильно сказать. Не не-верю, а иногда не до конца понимаю. Вот вы с Леонидом уже… сколько?

      — Хм. Да хрен его. Корни у него я пустил лет пять тому, на зоне три, — Веня на секунду замер, его глаза резко округлились. — Восемь лет?! Оху!..

      — Веня.

      — Сорян-сорян. Ну, это ж прям пи… Я… Да ну на… Мля, короче, стрем какой-то!

      Матвей мечтательно покосился на висевшие над ним эскизы. Сразу ясно — Венины, на них прутья, цепи, жестяные кружки и — прищурился — ветка рябины в снегу. Точь-в-точь как на фотографии из Волоколамска.

      — Знаешь, а может я что-нибудь и хочу. Но потом.

      — О, вот это нашенский разговор.

      — Что-нибудь такое, знаешь, не сильно привлекающее внимание, простое. Ой, я видел в клубе у ребят такие кольца на руке, как бы просто полосками. На запястьях, предплечьях…

      Веня шумно сглотнул.

      — Не, Матвей-к. Давай ты этого хотеть не будешь, а?

      — Ой, это что-то опасное? Я же дремучий и старый, я не знаю.

      — Да не-не, — Веня поправил бандану. — Это рекорды фистига. В какой-то мере это опасно. Наверное.

      — О-ой…

      Пришлось прибавить громкости, чтобы музыкой заглушить их нескромный гогот. Стало чуть полегче, но совсем ненадолго, потому что у Вени зазвонил таймер, и он принялся стирать обезболивающую мазь с поясницы.

      — Окей, а вот тут реально сорян. Ты, если чего, кричи. Можно смело матом, тут все матерые.

      Матвей собрался было сказать, что он сильный и смелый — «Как та самая ворона из анекдота» — но с первым же «выстрелом» лазера по коже, сообразил, что он скорее глупый. Ухватился за кушетку, выдохнул жалобное:

      — О-ой…