I

      Матвей не очень понял, за что именно ему прилетело по лицу. И чем. То ли он обслуживал седьмой отряд как-то неправильно, без энтузиазма, то ли порядок нарушил, ведь есть же принципиальные и въедливые, которые любят парней почище, сразу из-под лейки и после никого. Да разве запомнишь эту чертову очередь? Когда в бане к тебе одному выстроилось пятеро, все толкают, грубят и поторапливают. Может, день просто сегодня такой? Дурацкий. Все как-то больно, тяжело, гадко. Матвей сообразил, что его порезали, лишь когда мокрый кафельный пол окрасился розовыми разводами. От вида собственной крови стало дурно.

      Пришел в себя Матвей уже в их петушином углу, укрытый чужими полотенцами. Вокруг сновали соседи, нервно перешептывались.

      — Канитель…

      — А его кто?.. Сивый? Майонез из седьмой который?

      — А разница?

      — Ничего, Стас даст разгон.

      — Стас нам разгонит. Все, зашухарились!

      В носу застыл невыносимо крепкий запах железа, а во рту то и дело скапливалась густая соленая слюна. Матвей попытался ее сплюнуть, но вдруг почувствовал, как воздух вышел через щеку насквозь. С ужасом потрогал языком лоскут голого мяса. К горлу вновь подступила тошнота. Испуганно замычал. На него все быстро навалились. Принялись шипеть.

      — Ша! Ша! Ша!..

      Кто-то милостиво подложил под затылок сложенную вдвое верхнюю часть робы вместо подушки.

      Боль просыпалась постепенно, после обморока все ощущалось странно заторможенным. Матвей вроде и хотел кричать, плакать, звать на помощь, но все, что у него получалось — тихо стонать куда-то в ткань робы, воняющей махоркой, прислушиваться и смотреть.

      Им в каком-то смысле повезло, у них в тюрьме была своя петушиная камера, где получалось с относительным комфортом разместиться. Да, лежали в буквальном смысле на головах, зато никто не пинал среди ночи смеха ради, не будил для полуночного отсоса. Все кое-как помогали друг другу. Прикрывали, делились передачами, опытом. По петушиным меркам Матвей считался зеленым. Да, залетел в обиженку он громко, хоть и догадывался, что отделался скорее легким испугом, чем реальными травмами. И срок ему дали… что такое шесть лет? На одной ноге отстоять запросто. А ведь у них еще Стас…

      Матвей слушал рассказы старших, заглядывал в глаза тех, кто пришел на зону с малолетки. Таких петухов узнать было проще всего, они ничему не удивлялись, ничего не боялись и на все реагировали с одинаковым покорным безразличием. Обозвали — ну и ладно, ударили — ничего, накрыли в столовой вдесятером, а в конце дали лишнюю булку хлеба и стакан компота — черт возьми, не день, а праздник. Матвей таких несчастных обычно сторонился, уж больно вид у них был неживой, нечеловеческий. А тут как раз кто-то из них, настрадавшихся, сел рядом на койку и стал тихо гладить по руке.

      — Тих. Тих. Это тебя заточкой, наверное. Мыло попало. Знаю… Ничего. Ты про это не думай. Ты вон… Про потолок думай. Посчитай трещины. Ну? Считай…

      Боль усиливалась. Добавилась привычно ноющая поясница. Матвей принялся плакать. Тоже тихо, как ему и велели, слезы, стекавшие на рану, жгли. Севший рядом сосед стал вытирать Матвея подолом майки.

      — Тихо. Тихо. Не реви. Стас взбесится.

      «Странно, он был со мной добр, а я не запомнил его имени. Да и лица… А стоило бы. Интересно, а меня он не забыл? Он вообще где? Как? Он жив?»

      Вдруг раздался топот возле входа в камеру и брань. Ругался Стас.

      — Начальник! Это что за беспредел? Мы так не договаривались.

      — Мы с тобой никак не договаривались, Бешеный, — ответил ленивый ехидный голос.

      — А хер ли они беспредельничают, а?! Они мне пацана расписали будь здоров. И чо?! Им ничего за это? Да за такое в амбар надо!

      — Тебя спросить забыли. Объясни своему акробату, чтоб к порядочным не приставал.

      Матвей шумно сглотнул. Чуть не подавился слезами от горечи. «Приставал». Да, это же он сам караулил пятерых отмороженных мужиков в бане, чтобы его поимели, еще и чем-то полоснули. Никак иначе.

      Стас не отступал. Выдержав многозначительную паузу, опять обратился к охраннику:

      — К порядочным? Это такие у вас порядки, выходит, да? Да с такими порядками у вас тут и кипиш навести запросто.

      — Ты мне, погань, угрожаешь? Ерша не гони.

      — Не. Ни разу, начальник. Я это… интересуюсь. А? Давно у вас устав не шатали. Проверки не кошмарили. Чо? Начальник, я ж со всем уважением, — о да, Стас и его «уважение» к тюремному строю. — Я помочь хочу.

      — Как? Тем, что сам же не наворотишь херни?

      — Именно. Во как мы с тобой, начальник, друг друга понимаем. Ну?.. может, надо моего пацана в лазарет? Лапцу заштопать, ага?

      После очередной невыносимо долгой паузы послышалось раздраженное:

      — Пес с тобой. Задерешь, Бешеный. В промзону со всей твоей шоблой отправим.

      — Ага-ага. Глину месить… — бросил Стас язвительно, но абсолютно беззлобно, просто чтобы последнее слово как бы осталось за ним.

      Когда охранник, бранясь, ушел, метнулся к Матвею. Присел рядом на корточки.

      — Мотька. Э! Да ты бодрячком, — потрепал по плечу. — Давай, подымайся-одевайся. Ща подлатаем тебя. Будешь красивучий. Да ты не кипишуй. Нормально все, — совсем на ухо, так что коснулся губами еще влажной кожи. — Я этих гадов всех запомнил, я им такую малину устрою… Ты ток не отъезжай. Лады?

      Матвей с трудом сфокусировал взгляд на Стасе. Тот был как всегда в каких-то ссадинах, следах и ушибах, но все равно казался сильным и гордым. Особенно выделялись глаза. Совсем не несчастные, не жалкие и не безжизненные. В них непрерывно плескалась клокочущая ярость. Матвей бы испугался, не будь ему так больно и плохо.

***

      После того, как поправили все освещение и укрепили навесные декорации, ушли на перерыв. Матвей выскочил не вместе со всеми в общую курилку, а во внутренний двор в свое любимое укромное место возле одной-единственной клумбы, где, судя по всему, никогда и ничего не сажали, кроме бесконечных окурков. Шутка про сигаретное дерево прозвучала в голове интересно, поэтому Матвей сфотографировал клумбу и отправил снимок с соответствующей подписью Борису.

      «Был (а) в сети в 07:45».

      «Он так долго на вышке… Интересно, им дают перерывы? Вот я дурак. Очевидно, что да. А вот берет ли их Боря… Он говорил, что ленится делать по несколько подходов и поэтому предпочитает пахать до упора, пока не доделает все. И где тут лень, спрашивается? Нет, он, конечно, взрослый человек. И в праве делать так, как удобно в первую очередь ему, но… Я волнуюсь. И я скучаю».

      Матвей со вздохом прислонился к стене и тут же от нее отпрянул, нервно потирая поясницу. Как Веня ни старался, сколько ни направлял на тату трубку с холодным воздухом, Матвей за короткий, но мучительный сеанс вспомнил все ругательства, какие знал.

      «По крайней мере, я рассмешил Веню. Но теперь ни сесть, ни лечь… Это мне на животе спать придется? Ой, фу. Я так это не люблю, это все равно что мордой в матрас, когда берут…»

      В театре Матвей ощущал себя в относительной безопасности. Во-первых, его регулярно хвалили за проворство и организованность, а значит, увольнять пока не собирались. Во-вторых, да, деятели культуры, пускай, и относящиеся к этой самой культуре очень технически и тоже иногда с матом, вызывали у Матвея в разы больше доверия, чем все его предыдущие коллеги. В Оперетте было много и возрастных людей, и юных, со всеми ними получалось если не задружиться, то хоть без проблем ужиться. С монтажниками, мужчинами в основном крепкими, опытными и в меру говорливыми, Матвей вспоминал все-превсе анекдоты, что услышал за сорок с лишним лет. С пожилыми и сухонькими костюмершами обсуждал любовные романы и сериалы со второго канала. С гримерами и гримершами щебетал о йоге, уходовой косметике, красивых актерах.

      «И для них я не опущенный, а просто… Занятный дядечка. Такой, умеренный. Который еще не "фу", а просто комичный. У меня и истории всякие есть, и опыт имеется какой-никакой. Ох, как бы я сейчас с удовольствием все рассказал Боре. Про Гулю и ее начальника, про Веню с его Леней… Это плохо, что я без него так чахну? Скорее да, чем нет. Надо как-то поумерить пыл, я не знаю. Мы же самостоятельные люди. Особенно Боря. Ему нужна свобода, тишина, он так-то привык к уединению, а мне… мне нужен Боря».

      «Был (а) в сети в 07:45».

      Вспомнилась прошлая осень и начало зимы, как он подло, совершенно по-крысьи игнорировал звонки и сообщения Бориса, короткие, но все равно полные очевидной тревоги и человеческого беспокойства. Матвей тогда очень хорошо ощутил на себе фразу о том, что к хорошему быстро привыкаешь. Борис вернул ему чувство, что он так-то человек, что с ним можно разговаривать, о нем можно заботиться абсолютно безвозмездно, без всякого внимания на масть, место и прочее. И как же невыносимо больно оказалось от этого всего отказываться. Всякий раз, когда Матвей видел на экране столь желанное имя, слышал звук очередного сообщения, явно выстраданного, с трудом и смущением составленного, хотелось выть. А он и выл. Вылетал из «гнезда», нарезал круги по городу, а потом с понурой головой возвращался к Стасу. Тот вроде и хвалил за проявленный характер, ругал меньше, почти не гонял по делам, но Матвею от этого было ни тепло, ни холодно.

      «Странно, раньше я очень ценил мнение Стаса. В каком-то смысле добивался его одобрения. Ха. Наверное, пафосно такое говорить, особенно мне, но сердцу правда не прикажешь. Поэтому вот я под таблетками к Боре и примчался. Тоже, конечно, ужасно бестолково».

      Матвею часто снились их встречи. Они всегда напоминали сцены из книг Барбары Картленд и Лауры Кинсейл, да, со слезами, но непременно с объяснениями в чувствах в конце. Реальность выглядела, как обычно, в разы гаже.

      До Матвея и спустя месяцы долетали обрывки того злополучного вечера. Как он вывалился из клуба, кое-как добрался до вокзала, еле-еле купил билет, который ему категорически не хотели продавать, как с трудом выдержал дорогу в три часа и как, наконец, встретив Бориса, не поверил своим глазам.

      «Фу. Прям откровенное фу. Боря деликатный, мне ничего не припоминает. А я к нему тогда в трусы чуть не залез. Вот уж, действительно, дожил до седых муд…»

      Матвей не заметил, как ржавыми петлями скрипнула железная дверь. Возле клумбы в сизых сумерках возникла высокая стройная фигура с черными кудрями до плеч. Мужчина в сценическом костюме — рубашка с рюшами, кожаные брюки, высокие сапоги на шнуровке — нервно принялся мерить узкое пространство заднего двора почти чеканным шагом.

      «Ой, это Нейзбор», — Матвей затаился, постаравшись изо всех сил слиться со стеной и не отсвечивать.

      Им доводилось пересекаться в театре и раньше, но исключительно мельком и, разумеется, они друг с другом ни разу не разговаривали. Нейзбор был вечно окружен другими актерами, рядом с ним частенько появлялся звукорежиссер, порой слишком часто и слишком рядом, а когда Нейзбор не общался с коллегами по цеху, не репетировал и не разогревался перед выходом на сцену, он утыкался в телефон и лицо его при этом становилось совершенно сумрачным.

      «Так не залипают в "Инстаграм" и даже новости не читают. Я давно почуял, он с кем-то переписывается или скорее… ждет, что ему кто-то напишет. Я внимательный».

      Внимательности Матвея хватило и на то, чтобы догадаться, что Нейзбор, скорее всего, дожидался сообщений от мужчины. Алиса звала такую способность «гей-радаром».

      «Забавно, но нет. Это скорее… Обычная насмотренность. Есть все же разница между метросексуалами, которым нравятся женщины, и… нами. Ой, неловко ставить себя рядом. Но есть что-то очень приметное в мужчинах, которые хотят нравиться именно мужчинам. По Нейзбору вот видно. Но не чересчур. Он все-таки такой солидный. Не то что…»

      Матвей понимал, что следить за человеком — нехорошо, особенно, когда тот явно находился в расстроенных чувствах, но и оторваться не получалось. Нейзбор еще с минуту походил туда-сюда, потом вдруг остановился, стал, судя по движениям пальцев, набирать и стирать сообщение. Вздохнул, шумно втянул носом воздух. Топнул ногой, тихо выругавшись. Матвей видел, как Нейзбор отыгрывал грусть, как вскидывал и хмурил накрашенные брови, как кривил рот, смахивал быстро выпущенную — как по команде! — слезу, выразительно блестевшую в свете софитов. Сейчас Нейзбор переживал совсем не театрально. У него сделались видны морщины на лбу, нос покраснел, а подбородок нелепо вздрогнул, образовав глубокую ямку. Матвей мог бы сказать, что это все — некрасиво, но у него не получалось. Буквально язык куда-то отнялся.

      «По-моему я не должен этого видеть. Это неприлично и…»

      Нейзбор скользнул по двору воспаленным взглядом, вздрогнул, очевидно, не ожидая обнаружить здесь еще кого-то кроме себя.

      «Ой».

      Шагнул навстречу Матвею.

      «Ой».

      Шея непроизвольно втянулась в плечи.

      — П-простите, я не хотел мешать… — зашептал Матвей, по-прежнему плохо ворочая языком.

      — У вас не будет еще сигареты? — спросил Нейзбор тихим, слегка охрипшим голосом. — Если вам не сложно.

      — Ой… Д-да, да, конечно, — засуетился Матвей, наконец, выходя из оцепенения. — Совсем не сложно.

      — Спасибо. Я просто не курю, а… У вас они, кажется, легкие.

      — Да, я специально, все хочу бросить. Угощайтесь, — протянул пачку. — Вам, наверное, и зажигалка нужна.

      — А?.. — Нейзбор на миг призадумался.

      — Раз вы не курите…

      — Да. Точно, я как-то не сообразил. Я правда нифига сегодня не соображаю.

      Когда Нейзбор наклонился к огню, Матвей успел почувствовать, как от того неистово пахнет мускусными духами, и подметить, какие у него длинные ресницы с загнутыми концами.

      «Невероятно красивый мужчина».

      — Благодарю, — Нейзбор коротко кивнул, сделал шаг в сторону и остался так, в метре от Матвея.

      Вновь достал телефон, но уже даже не включил. Смотрел в черноту экрана и, глубоко затягиваясь, медленно выдыхал дым тонкой струей прямо перед собой.

      «Не уверен, что ему хватит одной. Судя по всему, ему прямо совсем тоскливо».

      Матвей стоял, затаив дыхание, и гадал, о чем же мог грустить Сам Нейзбор? Нет-нет, очевидно, что слава, деньги, наличие поклонниц и поклонников — не гарант абсолютного счастья.

      «Так-то "богатые тоже плачут", я смотрел, но… Почему-то мне кажется, что его проблемы краше, интереснее и достойнее, чем мои. Я тут из-за тату, которое свести сразу не смог, переживаю. Из-за петушиного угла, вот это все… И что мне давно Боря не отвечает, а у такого роскошного человека, наверное, веская причина на то, чтобы вот так рядом со мной дымить и вздыхать».

      Смесь восхищения и искреннего сочувствия — и любопытства, разумеется — заставила Матвея набраться смелости и снова подать голос:

      — Х-хотите еще одну?

      — Не знаю. Может… Если вам не сложно. Я верну вам деньги.

      — Ой, это вообще лишнее. Я рад, если чем-то могу помочь. Я… могу еще помочь… чем-то?

      Нейзбор смерил его быстрым взглядом. Матвей не успел понять, какой именно это был взгляд: оценивающий, разраженный или нечто из серии «Боже, чем ТЫ собрался мне помогать, убогий?». В любом случае, Матвей успел пожалеть, что открыл рот, и собрался извиниться, но Нейзбор огорошил его ответным вопросом:

      — Тот бородатый мужчина, который встречал вас возле театра… вы ведь встречаетесь с ним, верно?

      Матвей едва не подавился дымом. Нейзбор улыбнулся:

      — Простите, это вышло бестактно, да? Я случайно увидел вас возле главного входа вечером. А потом заметил… Вы часто с кем-то переписываетесь и созваниваетесь на перерывах, и я предположил, что вы общаетесь с ним. Вы казались мне счастливым. О. Вы покраснели. Не беспокойтесь, вы же понимаете, не будь я геем, я бы к вам с такими разговорами не полез.

      «Я, честно, уже ничего не понимаю. Обычные люди так общаются? Вот так запросто… Нет, вероятно, в мире актеров и творческих личностей это в порядке вещей. В конце концов, ориентация — это же про предпочтения. Вот только я-то от обычности так далек».

      Матвей испуганно принялся вспоминать, где и как еще он мог невольно выдать себя. Не подставил ли он каким-нибудь образом Бориса своим поведением. «С другой стороны, а как? Мы практически из разных городов… я-то привык, что на меня косятся, а вот Боря…» Матвей так разнервничался, что пропустил половину слов Нейзбора, очнулся лишь на очередном вопросе.

      — Вы давно вместе?

      — О-ой. Чуть больше года.

      — Ого. Серьезный срок. Ну, для меня. Я обычно и пару месяцев фигово выдерживаю, — рассмеялся Нейзбор. — И как? На что похожи нормальные отношения? Ха-ха, я совсем вас запутал, знаю. Я и сам как-то запутался. Мне всегда казалось, что отношения — это не про меня. Я смотрел на друзей, подруг, знакомых, у которых, как назло, все нормально и даже хорошо, а себе говорил, что мне такого просто не надо. Особенно с возрастом это чувствуется. Типа, знаете, мальчишке лет двадцати сам Бог велел влюбиться, а когда тебе сорок, у тебя хлопот полон рот: йога, массаж, режим. Не до переживаний. А тут, знаете, что-то стрельнуло. И… сорокалетним влюбляться оказалось в разы сложнее. Так что мне сейчас… странно. И фигово, — Нейзбор поднял ногу и затушил сигарету о каблук сапога. — Не знаю, зачем я вам это рассказываю. Может, завидую…

      — Вы завидуете… мне? — переспросил Матвей, не веря своим ушам, поспешно протянул пачку и так же поспешно достал сигарету и себе.

      Нейзбор пожал плечами, красиво поправил кудри, густо пахнущие муссом для укладки. Матвей бы этот запах, идущий от гримерок, узнал бы на раз-два.

      — Ну да. Вы выглядите таким довольным. И когда вы встретились с тем мужчиной. Офигеть, я звучу как какой-то сталкер. Я хотел сказать, что вид чужого нормального счастья обескураживает, и я чувствую себя еще менее нормальным. Не уверен, что с таким я могу подойти к друзьям. Знаете, волновать лишний раз и вот это все… вероятно, поэтому я сейчас стою и делаю вам нервы. Но все же, скажите, нормальные отношения правда так хороши, как кажутся? Какие они вообще?..

      Матвей окончательно растерялся. С ним разговаривают про отношения, с ним разговаривает не опущенный и даже больше, человек без тюремного прошлого. У него просят совета.

      «Ой, это слишком для меня одного», — подумал рассеянно и уже собрался отказаться, соврать, что ему пора, ему позвонили или вот-вот позвонят, но вид Нейзбора, пристально наблюдавшего за его реакцией, странным образом успокоил.

      — Честно, в «нормальных» отношениях я первый раз в жизни. Поэтому я не уверен, что могу быть экспертом, но… Это приятно. Когда ты волнуешься и волнуются о тебе. Забота, болтовня, это все вдохновляет жить и не стоять не месте. Ой, звучит, очень приторно, да?

      — Немного… И все еще непонятно.

      — Это сложно объяснить. Но разве у вас с… — «О, Боже, какое слово будет звучать уместнее?» — …с человеком, от которого вы ждете сообщения, не так же?

      Нейзбор будто только теперь вспомнил, что все это время крутил телефон в руках. Смущенно убрал его в карман.

      — У нас… Нет, не так, у меня. У меня все как-то через задницу. Я просто непрерывно волнуюсь, — помрачнел. — Мечтаю кого-нибудь повесить или повеситься. Любовь это… Это такая офигенная засада, такое гадство, лучше б я всю жизнь один и… А так это какое-то наказание. А, — отмахнулся, разгоняя вокруг себя пахучую смесь из тяжелых духов и ментоловых сигарет. — У вас же перерыв, а я тут с глупостями…

      Матвей поймал себя на мысли, что в раздражении, не наигранном, а искреннем, Нейзбор некрасив. Ему очевидно делается сорок, он становится хмурым, очень приметно выделяются острые черты губ. Это успокоило окончательно. Матвей неловко потоптался на месте, заглянул в пачку:

      — Ой, знаете, у нас с вами тут хватит еще на два раза. Если хотите, я еще с вами побуду. Вы можете рассказывать. Или если хотите, я. Или помолчать. Это же нормально. М-меня, кстати, Матвей зовут.

      Тот угрюмо кивнул. Протянул мягкую, изумительно белую руку.

      — Тимур.

      — Ой, я знаю! — Матвей удивился крепкому рукопожатию и вообще тому, что оно состоялось.

      «Однако, какой сегодня чудно́й у меня день. Надо Боре рассказать».

***

      Стас всегда старался сделать вид, что у него не было слабостей, и у него неплохо получалось! Петухи при нем присмирели, стали покладистыми и относительно дружными, путевые меньше приставали и кошмарили, а охранники хотя бы иногда вступались за опущенных. С мнением Стаса считались, поэтому он на правах местной «мамки» мог спокойно пресекать любые поползновения в свою сторону. Точь-в-точь как настоящий сутенер распределял подопечных по камерам, попутно объясняя с кем и как лучше себя вести, что показывать, какую позу принять и как минимизировать ущерб после вылазок в чужие койки, к себе подпускал крайне редко, только самых авторитетных и за достойные подарки. Матвей позже узнал, что Стас так завязывал полезные связи, чтобы на воле обзавестись домом, деньгами и крышей. Тогда, сидя у шконки, думать настолько наперед не получалось. Матвей просто наблюдал за тем, как Стас неохотно брал у авторитетов блоки сигарет, выпивку и книги, так же неохотно садился к ним на колени и задирал на себе майку, и как его лапали с мало скрываемым восторгом.

      «А он мог бы переделаться в липняка. Жить относительно спокойно, под крылом у кого-то не страшного. Там встречались приличные мужчины. Хотя… А "приличные" ли? Ой ли?.. Мне тогда битому, шрамованному и во все щели выдранному казалось, что если сиделец не с птичьими правами тебя в процессе не лупит, а в конце кое-что дает — это благодать и вообще грех жаловаться. Как вспомню, так вздрогну. Зона сильно меняет мозги, это я теперь потихоньку понимаю. А тогда… Я не хотел ни во что вникать. Потому что понимал, как начну, так и закончу где-нибудь повесившийся на простыне или с разорванными в мясо запястьями. Были же случаи. Я же сам… И с простыни снимал, и руки потом другим латал. А Стас всегда держался как свободный. И ни на чьи "ухаживания" не соглашался. Нет, оно всегда было ясно, что он другой. Не такой, как я, не такой, как мы там все».

      Стас был красивым. Не как Нейзбор, нет, как-то по-дикому. Без всяких кремов, йоги и прочего.

      «Я и на воле ни разу не видел, чтобы он что-то кроме мытья и бритья с собой делал. Ой, а каким он мне казался красивым с Олегом. Изумительным! И как он переменился, когда Олега не стало».

      Стас по-прежнему поражал красотой, но в глазах у него что-то умерло — «То, что отвечало за человечность» — и смотрел он на все с тех пор одинаково холодно и зло. В том числе и на Матвея. Да-да, они считались друзьями, поэтому Стас защищал его, лечил, когда надо утешал, кое-как находил добрые слова поддержки, но взглядом не теплел. Уже за все это хотелось быть бесконечно преданным и верным. И по возможности просто быть рядом с ним.

      Случалось, Стас расходился от контрабандного пойла или чего покрепче, делался веселым и шумным, на радость авторитетам, те подваливали к нему толпой. Мяли, дразнили и звонко били по оголившимся бедрам, что с противоположного конца коридора звучало очень непристойно и всем понятно. Стас пел песни дурным голосом, хохотал, задирал майку охотнее и ловчее. Во взгляде ненадолго проступал тот самый прежний огонь, который Матвею мельком доводилось подмечать, когда Стас смотрел на Олега.

      «Но нет, это все-таки было не то. Не по-настоящему. Так, блеклое подобие. Что-то истерическое. Так-то у него тоже нервы сдавали».

      Петухи пьяного Стаса боялись и прятались от него, а Матвей лишь жалел. Уводил от путевых, тащил под лейку, одевал. Стас запальчиво и с не сходящей улыбкой болтал про Олега.

      — …о! А я те рассказывал, как мы телек по малолетке перли? И разбили? Ща, погодь, это был нумер!

      — …ты прикинь? Торговать снегом и его же нюхать? Вот где у него мозг, а? Вот реально про таких базарят. Думал не головой, а головкой!

      — …и короче, вот так я ему и не изменил. До сих пор обид-н. Так-то стоило. Зато сейчас, ага? Это ж считается?..

      — …а я ему сразу сказал, что сделка дохлая и эти питерские — говнари еще те…

      «Боже, я слышал про их первую встречу столько раз. И про проблемы Олега со снегом. И про их поездку в Испанию. И про ревность. И как их повязали. Я точно был там с ними. Стоял, сидел, пил, стрелял, бежал. Ой, это так невыносимо!»

      — А он меня «Карасем» звал. Прикинь, а? Типа Стасик-Карасик. Беси-ил… Ну, так-то мне нравилось. Это я для приличия шипел. Ну и… ему нравилось, тип я бешеный.

      Матвей на все кивал, просил Стаса одеться, показать, где больно — а после подобных вечеров с толпой жадных до красивых тел мужиков не больно быть не может — спрашивал, как еще помочь. Стас улыбался, лез обниматься, тоже как-то неприятно, грубо, с тычками под бок. Но Матвей не смел возражать.

      Случались ночи, когда Стас возвращался от авторитетов и вместо того, чтобы лечь к себе, залезал к Матвею под одеяло, расталкивал, будил — «Хотя, по-хорошему, я там почти никогда не спал» — молча стаскивал робу вместе с бельем. В такие моменты от Стаса пахло чужим потом, куревом и спиртом. Матвей повиновался. Из чувства благодарности, желания как-то ободрить. «Ну и из-за страха, конечно». Они вели себя тихо, с другой стороны, не то чтобы в этом была особая необходимость, все петухи усиленно прикидывались ветошью, набросанной на пол. Мерещилось, что никто дышать не смел, и Матвей тоже будто дышал через раз, наблюдая за тем, как Стас, небрежно прикрываясь тонким колючим одеялом, взбирался на него верхом, тянул за руку, сам показывал где и как трогать. За нерасторопность или, наоборот, поспешность, бил по ладоням, сдавленно рычал.

      Все ощущалось для них двоих неправильно и больно, но Матвей терпел. Он не воспринимал такие ночи как насилие или как полноценный секс. Скорее как дружескую услугу. Вот такую странную, под стать им обоим. Когда Стас закрывал глаза, Матвей догадывался, что на его месте тот представлял Олега. Тогда обыкновенно злое и вечно раздраженное лицо делалось просто невыносимо несчастным. Порой Стас ронял две-три слезы, которые обжигали не хуже раскаленной ложки, прижатой к спине — Матвей, к счастью, не пробовал, но слышал, как нечто подобное проделывали другие — тут главное было самому не расплакаться, потому что Стас бы рассердился. Мог накричать и даже ударить.

      — Какого рожна ты ноешь?!

      — О-ой, прости… м-мне тебя жалко.

      — Моть, иди ты! Жалко у пчелки!.. все обломал, пискля недоморенная!..

      Матвей терпеливо сносил обзывательства, принимался все за ними убирать. Иногда пытался Стаса обнять.

      — Мне правда жаль.

      — Моть, задрал, че ты шьешь мне?

      — И я тебя никогда не брошу. Честно.

      — Ага. Вертел я эту честность… — цедил Стас сквозь зубы, прикуривая две сигареты, себе и Матвею.

      «А я и рад был. Я искренне хотел, чтобы Стасу хоть каплю полегчало. Он-то для меня вон сколько всего… Но мне казалось, что другие из нашего угла ценили его недостаточно. Нет-нет, они его боялись и уважали. Боялись все же больше, но… Не думаю, что кто-то всерьез считал Стаса другом. И уж никто не знал о нем и Олеге столько, сколько это знал я. В каком-то смысле я этим гордился. Что имел возможность слегка прикоснуться к чему-то настолько важному… М-да. Вот уж чья любовь по-настоящему похожа была на проклятье. Интересно, что бы на это сказал Нейзбор? Нет, раскрывать тайны Стаса я не стану, да и красноречия у меня не хватит. Но… Мне кажется, никто из нас не догадывается, насколько сильное чувство может быть отравленным».

II

      Матвей пробыл с Нейзбором до тех пор, пока не закончилась вся пачка. На прощание тот сунул зачем-то купюру с лишним нулем, категорически отказался забирать, заверив, что безумно признателен за такой душевный разговор и помощь. Матвей лишь кивал и обещал в следующий раз купить просто побольше сигарет.

      — Ой, но это только если вам это понадобится. Но я всегда буду рад выслушать и покрутиться рядом.

      Как ни странно, после чужой скомканной исповеди самому стало легче. Не потому что Нейзбор перестал казаться столь заоблачно прекрасным, нет, скорее потому что в целом было приятно ощущать собственную пользу.

      «Тем более больше я никому пользы не принес».

      Едва вернувшись с перерыва, естественно, опоздав на добрых пятнадцать минут, Матвей осторожно влился в толпу монтажников. Никто словно и не заметил его отсутствия. Дело пошло бодро, они загребали строительный мусор, шутили. Кто-то из коллег смеха ради хлопнул Матвея по спине, в исключительно одобрительном смысле, а не как на зоне, слегка задев поясницу. Он тут же с грохотом уронил охапку балок себе под ноги, сморщился. К счастью, все решили, что причина — обычное растяжение. Матвей кое-как подыграл. Не признаваться же в том, что сводил розочку?

      «Если даже избегать всех деталей, понятно, что обычные тату там не делаются».

      В итоге, Матвея пожалели и отпустили домой. Лечиться. Он приличия ради повиновался, хоть и почувствовал себя на редкость глупо.

      «Рабочая смена на четыре часа. Ну что это за ерунда?»

      С другой стороны, событий за день приключилась масса, и уже от этого легкая усталость ощущалась во всем теле.

      «А Боря до сих пор ничего не прочитал и… кажется, в сеть не заходил… Уже почти шесть. Мне начинать волноваться или пока рано?»

      По дороге домой — до чего же непривычно произносить такое слово про себя — Матвей купил ингредиенты для салата к ужину и маленькую упаковку овсяной каши на утро. Зачем-то прихватил новую чашку с деревянной ручкой и плетеную салфетку для кухонного стола.

      «Мне повезло, квартирка у меня неплохая, но мне как-то сложно привыкнуть, что я в ней прям живу. И при этом один. Это… и неловко… и скучно? Как будто за годы бродяжничества я не научился оставаться с собой один на один. Ха. Звучит… очень не очень. Одно дело, когда я еду куда-то, чтобы выполнить указание Стаса или, наоборот, спрятаться от него и мыслей про его месть. Кто бы мог подумать, что я буду скучать по времени, когда все было откровенно плохо. С другой стороны, тогда у меня имелся четкий алгоритм. А сейчас я… как там сказал Нейзбор? "Нормальный" с "нормальными" отношениями? Я так-то совсем не умею жить. Неловко».

      Матвей все же решился набрать Бориса, но услышал лишь механическое.

      «Аппарат абонента выключен или находится все зоны действия сети».

      Стало окончательно тоскливо и слабо, настолько, что Матвей остался сидеть в прихожей, уныло листая то переписку с Борисом, то с Гулей, то переключаясь на «Инстаграм» Нейзбора, где как ни в чем не бывало вспылавали сторис с новостью о спектакле, а следом — фотографии цветов от поклонниц.

      «А выглядел таким разбитым. Это, наверное, и называется профессионализмом. А я так устал, хоть ничего и не сделал. Не хочу разбирать вещи. И готовить. И есть… Хочу в Волоколамск. Сидеть на веранде. А еще поясница болит… гадость».

      Кое-как Матвей отписался маме, что он вернулся пораньше, устал, поэтому вот буквально еще час-другой и ляжет спать, пожелал ей и папе хорошего вечера.

      Зазвонил телефон.

      — Матвей Викторович, добрый вечер. Я вас не отвлекаю?

      — Ой, Алиса, здравствуй! Нет-нет, совсем нет. Я как раз сижу дома и маюсь от скуки. А что? Что-то случилось?

      На том конце телефона раздался смущенный смех:

      — И да, и нет. В смысле, ничего серьезного! Случился неудачный эксперимент с волосами. Мне страшновато показаться в таком виде маме, а вы говорили, что у вас есть опыт в покраске. Так что…

      — Ой, конечно, приходи! Я буду очень рад. Я и красить, и стричь… Я раньше всех… — чуть не сказал «в гнезде», — …друзей украшал. Адрес помнишь?..

      Матвею нравилось общаться с Алисой. Во-первых, это воспринималось как своеобразное признание: переписываться, созваниваться, а порой и гулять с дочкой Бориса. Так-то раньше пересекаться с детьми и подростками ему не доводилось, как и большинству обитателей «гнезда». И Стас запрещал приводить к ним кого бы то ни было младше восемнадцати, чтобы проблем не случилось, и в целом едва ли кто-либо в здравом уме пожелал бы доверить своего ребенка их полумаргинальной стайке.

      Во-вторых, с Алисой оказалось просто по-человечески интересно. Она забегала к Матвею после керамики. Рассказывала истории из школы, советовала книги, фильмы, фанфики. Последнее вызывало у Матвея особый восторг. Он читал запоем все, что ему рекомендовали Алиса с Ксюшей, даже те тексты, оригиналы к которым он никогда не встречал. Искренне поражался авторской находчивости и раскрепощенности.

      «Так даже Анна Тодд в лучшие годы не писала…»

      Общение с Алисой усиливало впечатление, что Матвей двигается в сторону нормальности. Разумеется, своим, несколько кривоватым путем, но двигается же!

      Тут же нашлись силы и на то, чтобы приготовить ужин, и немного прибрать, и выскочить в соседний магазин за печеньем к чаю, и переодеться в самый приличный домашний комплект из лонгслива и мягких штанов.

      Алиса появилась у него на пороге ровно через час. Осторожно выглянула из-под натянутого до самого лба капюшона.

      — Здравствуйте еще раз. Точно ничего, что я?.. в общем, я решила, что будет здорово покраситься в синий. Ну, как Ксюша. Она сразу сказала, что это так себе затея. И мама тоже, но… В общем, — Алиса стянула капюшон. — Когда я начала смывать осветлитель, я почувствовала, что у меня волосы как вермишель. Я потянула и… Они без труда оторвались. Было даже не больно.

      Матвей с ужасом прикусил нижнюю губу, когда увидел наполовину желтую голову.

      — Я подумала, что будет прикольно, если одна сторона останется обычной, а вторая… Ну, я по вашим глазам вижу, что слово «подумала», мягко говоря, не подходит.

      — Ой, нет-нет, все в порядке! То есть… — Матвей отлип от стены, на которую в испуге оперся плечом. — Давай мы сядем на кухне? Ты поешь. Ты из дома? Все равно поешь… А я пока посмотрю…

      Забавно, у Алисы порой прослеживались совершенно Борисовы черты и движения. Она так же небрежно вылезала из кроссовок, не расшнуровываясь, оттягивая задники, но при том ставила обувь четко на коврик, чтобы не топтаться в прихожей. Так же, как Борис, мыла руки. Долго, усердно растирая пальцы и кисти.

      «А вытирается все равно об себя. И носом двигает точь-в-точь как он. Интересно, а Боря с Верой это видят? Наверное…»

      Алиса послушно села на табурет на кухне. Поблагодарила за салат, чай и печенье. Безропотно следила за метаниями Матвея по кухне. Потом, выдержав деликатную паузу, уточнила:

      — Матвей Викторович, я сильная. Я справлюсь. Там все… Фигово, да?

      — О-ой, как тебе сказать… — в очередной раз проводя расческой по мертвым волосам. — Они у меня в руках рассыпаются. Я думал их закрасить обратно, у меня и краска… Почти твоего цвета есть. Но они не выдержат.

      — Хм… — Алиса нахмурила светлые брови. — Тогда бреем?

      — Ой!

      — Все нормально! Я сама виновата. Можно же только дохлую часть? Буду наполовину мальчик-хиппи. А на вторую — скинхед. Клевый же контраст? Я бы полностью побрилась, но мне нужно сохранить рабочую сторону, чтобы на конференцию съездить. Странно, что я про нее до этого не вспомнила.

      Матвей грустно кивнул. Пошел за бритвой. Пока искал в коробке нужную насадку, вспомнил, как брил Стаса. Тот доверялся почему-то исключительно Матвею.

      «Скорее всего, потому что мы с ним все делали сообща. Хотя мне всегда нравилось, когда он ко мне приходил с недовольной миной и выдавал что-нибудь нелепое, мол, "Чо-т я зарос. Э. Брадобрей, сволочи мне шерсть нах". И в процессе он все время вертелся и ругался, что волосы его щекочут. Пожалуй, это было самое приятное одолжение, что я для него делал. И самые спокойные полчаса между нами двумя».

      Решили убирать все на единичке. Пока Матвей с грустным вздохом сбрасывал на пол остатки некогда пышного каре, Алиса следила за ним исподлобья.

      — Матвей Викторович, вы не переживайте. Это же не зубы.

      — Не зубы, — повторил печально. — А ожог химический мог быть запросто.

      — Я проверилась на аллергию.

      — Ой, это очень хорошо. А… Какой это был оксид?

      — Я слышала, что двенадцать это много. Взяла поэтому девять… Это тоже много, да? Тогда я не буду говорить, сколько держала.

      — С-спасибо… И все-таки жалко. Прости, у меня тема волос больная. А у тебя они красивые такие… Зачем ты вообще? — мгновенно спохватился, что полез с глупыми расспросами. — Ой, если не секрет, конечно.

      Алиса рассмеялась.

      — Вообще не секрет! Я тупо захотела стать интереснее. Ну, знаете, вокруг все такие классные. Мама, Ксюша, вы.

      — Я? — растерянно переспросил.

      — Да! Мне нравится ваша новая стрижка. Асимметрия. Здорово. В общем, я подумала, что тоже хочу как-то выделиться. Визуально. Но… Прокалывать уши я не хочу, бить тату… я думаю, мне пока рано, я не могу придумать классный и осмысленный эскиз. Единственное, что мне приходит на ум, это подписать руки «право», «лево» и все. А быть интересной хочется.

      Матвей ненадолго выключил машинку.

      — Но ты такая начитанная. У тебя хороший музыкальный вкус. Ты занимаешься лепкой… Ездишь на конференции. Ты очень интересная.

      — Спасибо! Но… Этого не видно. Знаю-знаю. Мама тоже сказала, что это инфантильный подход. Но мне правда хочется соответствовать моим близким. И я понимаю, что такой крутой, как мама, мне в ближайшие годы не стать. Да и как Ксюша… Она так здорово рисует, керамичит, еще и учится без всякого напряга, планирует поступать в художку, ей даже уже место пообещали после конкурса. Помните, где она скульптуру делала? А в этом году еще китайский взяла как доп. Мне за ней не угнаться. Вот я и… Пошла по самому простому пути. Вышло так себе.

      Матвей слушал и нервно раскачивался на мысках, судорожно соображая, что бы такого произнести поддерживающего и правильного, но мозг не выдавал ничего путного, разве что мешанину из сегодняшней болтовни с мамой, Веней и Нейзбором.

      — Ты знаешь, а я наоборот всегда пытался сойти за обычного. Может, даже и скучного. Просто, чтобы приставали меньше.

      Алиса опять нахмурилась.

      «Ну вылитый Боря!»

      — А к вам приставали?

      — Ой, давно. И-и не в том смысле, в котором можно подумать. Просто, ну… На женщину похож, двигаюсь странно. Так что прилетало. В том числе и от скинхедов. Но сейчас я мало кому нужен.

      — Папе.

      — Ты права, — чувствуя, что краснеет. — Н-но это другое… Мне всегда хотелось, чтобы окружающие не догадывались, какая у меня была неправильная и чудна́я жизнь. Потому что мне вроде как было… Стыдно? Но у меня плохо получалось спрятаться. Это я к тому, что мне кажется, наши особенности и черты характера все равно видно. Как бы мы их ни пытались скрыть. Поэтому ты, может, в себе ничего особенного не замечаешь, а я на тебя смотрю и думаю, что ты очень милая, умная и интересная барышня, с которой хочется общаться. Сейчас ведь не говорят «барышня», да?

      — Да. Но мне нравится, как вы его произносите, — Алиса небрежно растерла лоб.

      «Ну вылитый Боря!»

      — Спасибо, мне стало повеселее. По правде сказать, я сильно испугалась, когда поняла, что облажалась. Так что отдельное вам спасибо, что пустили к себе. И… погодите, вы реально сталкивались со скинхедами? Я просто читала недавно статью Мюллера Хили. В ней говорилось, что скинхеды-гомофобы — это социальный миф. Вроде как скины — это ультраправые, неотесанные представители рабочего класса, склонные к насилию. А геи — это их полная противоположность. Но на самом деле геи-скины есть в Америке, и в Канаде. У них свои сообщества. Они просто противопоставляют себя основному комьюнити, потому что считают его слишком коммерциализированным.

      Матвей удивленно моргнул:

      — Надо же!.. На самом деле, если так вспомнить, они часто спрашивали про масть и прочее… я всегда предпочитал думать, что это просто латентное преступное общение.

      — Ого. Какой термин.

      — Большинство из них понятия не имело о зоне и том, что там творится. Поэтому даже у некоторых моих друзей особого труда не составляло с ними справиться. Скинхеды из твоей статьи… мне нравятся больше, чем из моей жизни. Ой, мы заболтались, — Матвей протянул Алисе зеркало. — Можешь посмотреть. Я старался сделать четко по пробору…

      Алиса внимательно себя рассматривала, поворачиваясь то одной, то другой стороной. Через секунд десять резюмировала вслух:

      — Справа — Малой Кэш. Вольный сын природы, торговец травы. Слева — Большой Брюс из Нью-Йорка, он работает в шиномонтажке, а по выходным дерется в баре. Думаю, они подружатся.

      Матвей коротко усмехнулся:

      — Знаю, эксперименты с внешностью утомляют. Но если хочешь, у меня есть немного краски, мы можем нарисовать Брюсу узор в виде сердец. Это будет достаточно интересно?

      — О, да! Тогда Брюс с Кэшем точно подружатся. Только, Матвей Викторович… Вы папе пока про это все не говорите, ладно? Уверена, после моей выходки в первом классе я его не напугаю. Но ему будет приятнее, если я сама ему покажу и расскажу.

      — Ой, конечно. Тогда я сейчас вспомню, где краска… и соображу маленькую кисть. И… Алиса, скажи, а Б… Твой папа тебе сегодня писал или звонил?..

III

      Стас ругал Матвея за чрезмерную мягкость. Называл он это, правда, по-другому.

      — Ты ж не локошник у меня какой. Можешь же ровным быть. Чего ты вечно как скес себя ведешь, а?

      Говоря так, Стас толкал Матвея в бок и старался заглянуть в лицо. Вид ясных холодных и пристальных глаз нервировал. Сразу хотелось сделаться меньше, ниже, тише, вообще слиться со стеной тюрьмы или раствориться в табачном дыму, особенно, если в нем чувствовалась хотя бы щепотка травы.

      — Стас, не играй на характер. Пожалуйста.

      — А чо? Скажешь, я не прав? — обыкновенно тут он протягивал Матвею примирительную сигаретку.

      — Ты всегда прав.

      — Чо-т неубедительно. Неохота проблемы ломать, — подал зажигалку. — Ты лучше скажи, чего на воле делать будешь?

      «Воля».

      Матвей помнил, как он грезил этим словом первые несколько лет заключения, и как оно стало внезапно его пугать в год последний.

      «Я представлял, как там все изменилось. Как мои бывшие одноклассники, уже отучившиеся и отслужившие, заводят семьи. А я собирался вывалиться в эту обычную жизнь нелепым переростком с мозгами сопливого недомерка…»

      Стояли со Стасом на заднем дворе, пока другие петухи машут метлами, сгребая жухлую прошлогоднюю листву. До звонка оставалось каких-то два месяца.

      Матвей испуганно затянулся:

      — Ой, не знаю. И… И знать не хочу. Липовать точно больше не буду. Ну его. На нормальную работу тоже не возьмут. Да я и… и не хочу. Показывать им билет свой, Стас. Или розочку… я не вынесу, я знаю. А еще я знаю, что ничего не умею. Бичевать буду. Может, плечевым заделаюсь. Какая разница?

      — Ну-ну, — Стас похлопал его по плечу. — Вот этого не надо. Какой ты плечевой. Ты — лялька. И то для сазанов. Но лучше не надо, Мотьк. И зря ты на себя гонишь. Все ты умеешь, бздишь много. Вот и все.

      Почему-то от похвалы сделалось хуже. Матвей шмыгнул носом, вспомнив, как родители на последнем свидании старались его подбодрить и обещали во всем помочь. Невыносимо стыдно было кивать им и притворяться, что да, тюрьма его не сломала и он готов жить как все.

      — Ну чо ты?

      — С-Стас, я без тебя не справлюсь… Мне страшно…

      — Мотька, что ж ты… Да я пошутил про ляльку! Твою ж за ногу, — хлопки по спине усилились, было почти больно. — Э. Мотьк, послушай. Ты не реви. Да не реви, — притянул к себе за шею. — Ты лучше меня обожди, ладно?

      — Ч-четыре года.

      — Да эт херня. Ты отмотал шесть. А там на воле. Я тебе скажу, где у меня немного бабок припрятано. Чистых, не бзди. И шлюзы. От того апельсина, смекаешь? Морду делал, а подгон организовал. Будет тебе и где ноги вытянуть, и на что шамовки раздобыть. Ну?

      Матвей изумленно приоткрыл рот, не сообразив, благодарить ему или отказываться, или все сразу. Пальцы Стаса на загривке сжались крепче.

      — Ты ж мне друг. Ты меня обождешь и слегка поможешь.

      — Стас, ты про что?.. ой, ты же не?..

      — Я же да.

      — Стас, у тебя и так десятка! И… О-ой, — Матвей поморщился от боли.

      — Я в курсе. А ты, Мотьк, будешь языком чесать, тоже получишь. Ладно. Ну вот ты и сопли подобрал, — ласково потрепал по щеке. — Расслабь булки. Мы с тобой друг у друга одни. Нам надо держаться. Ага?

      «Не "ага". Так-то у меня была семья. И все шансы зажить как человек. Интересно, где бы я оказался? Послушайся я их, а не Стаса? С другой стороны, чего уж теперь гадать? Жить под присмотром "мамки" в каком-то смысле проще, чем своим умом. Не лучше. Это важное уточнение… И все же как же меня так угораздило?»

***

      В итоге вместо сердец у них с Алисой получились леопардовые пятна. Вышло вот по-настоящему интересно.

      — Это лучше, чем вариант с просто синей половиной, — одобрительно кивнула Алиса, одеваясь в прихожей. — Вы меня очень выручили.

      — Расскажи потом, что мама с Ксюшей скажут.

      — Ой, им понравится! Биологичка вряд ли оценит. Ну, будет знать, как меня куда-то летом отправлять.

      Неловко обнялись на прощанье. Пожелали хорошего вечера.

      — А про папу вы не переживайте. Он заработался. Такое бывает. Уверена, он скоро объявится.

      «Зря я, наверное, у нее про Борю спросил. Теперь она тоже волнуется. Да и вообще некрасиво. Взрослый дурак, а к девочке с расспросами пристаю».

      Матвей занялся уборкой, искоса посматривая на часы. Он специально все делал медленно, как бы оттягивая момент окончательного одиночества.

      «Вот уж глупость, со столькими поговорил и повстречался, а на душе все равно кошки скребутся».

      Вспомнился жирный белый кот тети Нади.

      «Интересно, что бы на это все сказал мне Стас? Ну, что я живу… хочу жить обычно, что у меня как будто налаживается все, что я люблю и меня тоже? Он бы ругался, конечно. Но это сначала. Я понимаю. Это из-за одиночества, а не потому что он всерьез. Мы же правда долго жили вдвоем. То есть, если так вспомнить, после тюрьмы никаких "нас" особо и не было. Был Стас со своей местью. И я иногда на подхвате».

      Матвей рассеянно застыл с метлой посреди маленькой кухни.

      «Вот интересно. А если бы я оказался на месте Стаса, и Боря… — сжал черенок от метлы. — Я бы стал таким же или?..»

      Экран телефона моргнул и выплюнул СМС-уведомление.

      «Абонент снова в сети».

      И сразу же следом раздался долгожданный звонок.

      — Ой, Боря! — выдохнул Матвей радостно, прижимая трубку плотно к щеке.

      — Прости, — Борис шумно втянул носом воздух, как если бы звонил после бега. — Прости, я не специально пропал. Ситуация идиотская. Я взял телефон на станцию, сунул в карман. Ну, знаешь, вдруг что. Я буду на связи.

      — На тридцати метрах?

      — А? Не-е, — громко вздохнул. — Сегодня двадцать. Короче, я положил его в карман и как-то хитро бедром включил диктофон. Как итог: я не слышу ни звонков, ни сообщений, телефон разрядился в ноль, а я и не заметил…

      — Ой, Боря!..

      — …и у меня есть запись на шесть часов того, как я с мужиками ругаюсь то на сварку, то на тросы. О. И где-то в середине там еще током ударило голубя. Но он жив… Кажется. Фух.

      — Ты… Бежал домой?

      — Ну, в каком-то смысле. Машину я решил сегодня не трогать. Зря, — через скромную паузу ответил Борис. — Я же понимаю. Мы привыкли держать связь, а я вот… Признаю, мой косяк. Ты не думай.

      — Я не думаю, — «Разве только о том, что ты — невыносимо хороший». — Я рад, что ты позвонил. Спасибо… А что у вас… Что не так с тросами? Ничего серьезного?

      Вечер, и в общем день, окончательно наладился. Матвей не заметил, как улегся на кровать, с жадностью вслушиваясь в любимый мягкий и тихий бас.

      «Любимый».

      Матвею одновременно и неловко, и приятно называть так Бориса в своих мыслях. Вслух, увы, пока получалось произносить не всегда.

      «Представить только. Пешком. Бегом. Для меня? Чтобы я не волновался? Это так здоро́во и здо́рово. Как будто я — нормальный».

      Борис рассказывал про тросы. Потом про сварку. Про коллег по станции. Всего по чуть-чуть, без особых деталей, медленно выравнивая дыхание и, казалось, успокаиваясь.

      «Он же не думал, что я буду сердиться или вроде того? Боже, как мне хорошо от его голоса. Так спокойно. Он удалил ту шестичасовую запись? Просто если нет, я ее себе хочу. Плевать, что там будет кто-то еще. Я буду воображать, что это только для меня».

      Матвей положил телефон на подушку, а сверху прижался ухом, блаженно прикрыв веки.

      — А как прошел твой день? У тебя усталый голос.

      — Ой, да? На самом деле, я ничего такого… болтался без дела и со всеми болтал. Но как-то вымотался. Знаешь, я столько всего хотел рассказать! — сдерживая зевок. — Но сейчас это вроде и не важно.

      — Это потому что я пропал?

      — Что? Нет! Нет, Борь. Мне… Не хватало тебя. Но это ни в коем случае не упрек! Просто мне всегда спокойно, когда я тебя слышу. И… Наверное, я просто устал и соскучился. И мне просто хочется поскорее пятницу.

      На другом конце телефона отчетливо проступили трели местных птиц. Матвей без труда узнал соловья.

      «Значит, Боря вышел во двор покурить».

      — Когда тебя ждать?

      — Не раньше вечера. Я обещал Гуле помочь с Кешей утром. А потом погулять их немного. А то они сидят у себя в Узуново. Им тяжело. Особенно Гуле.

      — Хорошо. Я замариную мясо для шашлыка.

      — О-ой, — Матвей рассмеялся себе в кулак. — Теперь я еще больше хочу пятницу. Но даже если ты просто меня встретишь и пустишь к себе, я буду счастлив. Эй, Борь.

      — Да?

      — Расскажи мне еще что-нибудь. Пожалуйста. Мне… Так хорошо с тобой.