I

      Как и договорились, откинувшись, Матвей на попутках и поезде добрался до Москвы, нашел заначку, оставленную благодетелем, с ключами и пачками денег. Честно поделил все три к одному, но Стас категорически отказался от бо́льшей части, велел Матвею «прибарахлиться» и «покутить» за него как следует.

      «Но в рамках, Мотьк, не загреми еще раз. Я заманаюсь тебя искать».

      Свобода обескураживала. С родителями Матвей по настоянию Стаса общение оборвал, а без них и без других опущенных ощущал себя окончательно потерянным. Мир за шесть лет круто изменился. И дело не только в том, что мобильные стали круче, интернет быстрее, а доллар — умопомрачительно дешевле. «Или скорее изменился я. Я так привык к расписанию, правилам и тому, что у всех есть почти законное право меня пнуть или задеть, что полное отсутствие этих самых правил и рамок… Напугало».

      Неделю Матвей пролежал в полупустой квартире на голой кровати, не удосужившись обзавестись спальным бельем. Из дома выходил три раза в день, спускался в крохотный, но, зараза, все равно круглосуточный магазин на первом этаже. В 6:30 покупал пирожок с яблоком. В 11:00 — с картошкой. В 16:30 — два блина с вишней. Это все, на что хватало его фантазии. Местное изобилие не вдохновляло, скорее наоборот. Хотелось всего и сразу, но было страшно задерживаться у прилавка дольше, чем остальные покупатели, а те, как назло, быстро брали сигареты, пиво или водку и уходили восвояси. Вдруг бы его приняли за вора? Не хотелось бы. Как не хотелось тратить деньги, Матвей видел, что цены стали другими, но не понимал как и почему. И что ему делать с оставленными Стасом средствами — тоже не представлял.

      Поэтому пирожок с яблоком, картошкой и блины…

      «При том, что я вишню никогда не любил. Но тогда мне все казалось обалденно вкусным. Даже вода из-под крана».

      С покупками Матвей быстро юркал в квартиру, запирался и ел, сидя на полу — потому что столом благодетель отчего-то не озаботился — ложился обратно в кровать. Думал, что после отсидки ему захочется сразу побежать с рюкзаком наперевес смотреть мир, страну, ну хоть пару городов обойти, но ему банально нравилась тишина. Ни мата, ни крика, ни храпа. Ничего. Лишь кран подтекал на кухне. Кап-кап. Спокойно. К тому же Матвею нравилось чувство, что его никто не трогает. Ну так… грубо. Не гонит на построение, в душ, на работы или в столовую. Никому не полагается лезть под одеяло и ни перед кем не приходится отчитываться. Кроме Стаса, но тот ждал лишь звонков и писем. И то по определенным числам. Иногда Матвей вставал посреди ночи и принимался бродить по дому. Просто так, как бы проверяя, точно можно? Прям встать со своего места? Дверь открыть?

      Постепенно он смелел. Стал выходить по ночам из дома. Сперва бродил по району. Потом уходил все дальше и дальше. Дымил под ясным летним небом. Пил газировку, жевал жвачку. Закрывал детские гештальты.

      Долго сторонился людей. И потому что боялся, что в морду дадут или за масть спросят, или, наоборот, они будут обычные, приветливые, а он ляпнет что-нибудь на блатном. И все посмотрят на него тут же как на изгоя. Да и в целом, страшно с ними и непонятно, просто… потому что они — люди.

      «Я же совершенно разучился по-человечески общаться. На зоне и тем-то для разговоров мало. Ха. Да там слово "тема" свое значение имеет. Куда мне?»

      Но куда-то все же хотелось. Постепенно стены в квартире начинали давить, а сам Матвей — откровенно давиться вишневым блинами. Поэтому он притащил с помойки телевизор, починил, настроил. Стал смотреть все, что находил. Новости, спорт, музыкальный канал, «Культуру». Параллельно читал как не в себя. Книги, оставленные в подъезде, газеты, журналы про звезд, вроде «Каравана историй». Попутно находил совершенно невероятные образчики: «ОМ», «Птюч», «Мальчишник», — там писали не только про моду, но и про метросексуалов, группу «Тату», про восходящую поп-звезду Оскара, про сладких мальчиков-моделей и их предполагаемых папиков-продюсеров. Матвей на все это глядел с искренним недоумением и любопытством. Жизнь геев с картинки кардинально отличалась от того жалкого существования, что влачили петухи.

      «Помню, мне очень хотелось это все с кем-то обсудить. С тем же Стасом. Он так-то с Олегом прямо жил. Но мне казалось, что он такой один странный. Точнее, что их всего двое, и вон как плохо они закончили. А оказалось, что таких как Стас и таких как я… Нас много».

      К счастью, Матвей догадался не лезть с глупостями к Стасу, уж точно не по телефону и не в письмах, которые запросто бы прочитали. В одном из журналов подсмотрел список московских клубов. Долго приезжал на нужный адрес, бродил вокруг, но не отваживался войти.

      «Ха. Как вспомню, аж смешно. Нашел, как с вольной жизнью знакомиться. Ужас, до чего я был пропащим мальчиком. Реально лялька».

      Позже Матвей вскользь обсуждал то время с Гулей. Та резонно подметила, что ему банально хотелось обратно в своеобразную общину. Потому что привык. Но к обычным бывшим сидельцам его бы на пушечный выстрел не подпустили — «Да и я бы сам не посмел» — а бегать и искать именно петухов… Едва ли бы они так запросто ему показались. Так-то у Матвея на тот момент ни связей, ни авторитета, ни идеи «гнезда» не было. Какой им смысл с ним водиться?

      «А без резона такие люди, как мы, к другим не высовываются. Ну… я скорее все же исключение. Общаться мне хотелось тогда больше, чем бояться».

      А глянцевые геи и их подружайки смотрелись пусть и невообразимо пестро и непонятно, но, по крайней мере, безобидно.

      В общем, раз на пятый Матвея заметили возле «Трех обезьян».

      Его окликнул мужчина в белом приталенном костюме и с тонким шелковым платочком на загорелой шее.

      — Котичка, ты чего там один? Иди к нам!

      — Ой. А мне м-можно?

      — Конечно, почему ты спрашиваешь? — мужчина подошел ближе, выкинул недокуренную тонкую сигаретку, кокетливо поправил волосы. — Ох, да ты прям колокольчик! Тебе восемнадцать-то есть?

      Матвей заторможенно кивнул, залюбовавшись вытянутым разрезом глаз, явно искусственным, узким носом с немного кукольно вздернутым кончиком, пухлыми губами.

      «Сейчас думаю, ему лет… Да сорока ему не было. Но мне тогда померещилось, что он о-очень взрослый. И опытный. И очень… ну, не красивый, а хорошо сделанный. Пластику я уже тогда, благодаря телевизору, различать научился. И от него о-очень сильно пахло унисексиком».

      Матвей растерялся: на нем в тот вечер были самые обычные прямые джинсы, футболка, привезенная с зоны, и кроссовки, которые он нашел возле мусорки, отмыл и перешнуровал, потому что идти в магазин и что-то мерить, говорить с консультантами, искать и просить свой размер — все это звучало невообразимо страшно и сложно. А мужчина в красивом костюме взял его под руку — сам! — поволок в клуб, нежно воркуя:

      — А то я вижу: стоишь, маленький, совсем один. А я здесь всех-всех знаю. А тебя ни разу не видел. Так жалко тебя! Пойдем, — не глядя на охрану, бросил. — Он со мной. Не смотрите на него так, носороги, он же боится!

      Внутри усадил за барную стойку, угостил разноцветным коктейлем, от него у Матвея почти сразу закружилась голова. Все вокруг гудело, стучало и сверкало. Клубная суета разгоняла кровь по телу. Мелькавшие люди, чей пол не получалось сразу распознать, смущали откровенными нарядами и чрезмерным дружелюбием. Многие подходили к мужчине, он со всеми приветливо здоровался, обменивался короткими поцелуями в щеку, перебрасывался парой-тройкой коротких фраз, сплошь пошлых, но, что удивительно, все равно дружелюбно. Одной девушке он сказал:

      — Заинька, ну и мини-юбка! Цвет супер. Но ты аккуратнее. Копилку не застуди.

      А мужчине в кожаных штанах бросил небрежное:

      — Нет-нет, тебе очень плохо. Так кажется, что ты окурочек. А мы оба знаем, что это не так. Тебе лучше вообще без них.

      Некоторые обращали внимание на Матвея, заглядывали в лицо, улыбались. Мужчина в костюме их всех шутливо отгонял:

      — Нечего-нечего! Это — мое-е. Ясно вам?

      Смотрел на Матвея голодно, но в отличие от арестантов, он не торопился и не поторапливал. Лишь хозяйски трогал за колено, делал комплименты.

      — Мне так нравится цвет. Ты будто седой. Что за краска? Нет, если бы мне сказали, что я так поседею, я бы и не капризничал даже… главное чтоб не наковальня, да? Ха-ха. А тебе цвет ну очень идет.

      Задавал вопросы:

      — Откуда ты? Чем занимаешься?

      Матвей тихо бубнил, что приехал из Питера. На заработки. Что первый раз в таком месте. Последняя деталь мужчину позабавила, он предложил выпить еще на брудершафт, а потом потянул за руку на танцпол. Матвей попытался откреститься, мол, не умею, никогда не пробовал и, собственно, был бы тут совершенно прав, потому что последний раз он хоть как-то двигался под музыку в школе на репетиции выпускного, на котором так никогда и не появился. Но мужчина держался одновременно настойчиво и ласково:

      — О-ох, котичка! Ты просто лапа! Ну пойдем со мной, а? Я тебя всему-всему научу.

      Выскочив в самый центр зала, он обнимал Матвея, еще и еще заваливал комплиментами. Музыка расслабляла, как и ласковые прикосновения к спине сперва поверх футболки, а спустя пару песен и под ней. Никто не обращал на них внимания, все веселились сами по себе, разбившись на пары или маленькие группки. Матвею показалось, что он соединился с толпой незнакомцев в каком-то едином хмельно-радостном порыве. Сделалось безоговорочно хорошо и спокойно.

      Мужчина бережно трепал едва начавший отрастать ежик. Шрам тоже порывался потрогать, но быстро сообразил, что Матвей его стесняется. Заизвинялся.

      — Ах, котичка, прости! Я не думал тебя обижать. Мне просто нравится… Ты очень необычный котичка. Эй, ну не делай грустные глазки. Поедешь ко мне, а?

      Матвей опять кивнул. Он прекрасно понимал, к чему все шло и был не против. Больше того, если бы потанцевал подольше или выпил еще бокал чего-то такого же яркого, Матвей бы совершенно искренне признался, что с добрым мужчиной он бы поехал в тот вечер куда угодно.

      «Потому что меня захвалили. Приятно потрогали. Обняли и ни разу не сделали больно. Как же его звали? А вот забыл. Он трещал так же много, как я бы и в лучшие дни не смог. Наверняка, представлялся… ну да теперь неважно».

      Дорогу до дома мужчины Матвей запомнил смутно. Они сели в такси, долго ехали по темному городу, слушали «Ночных снайперов», Земфиру и курили в окно. От ментоловых легких сигарет развезло еще сильнее, поэтому мозг включился, только когда Матвея уронили на широкую кровать, густо пахшую розами, и стали раздевать.

      — Мне нравятся стройные. Ты мне как раз… И волос почти нет. Красивый котичка… Скажи, ты случаем не комбайн?

      — К-кто? — растерянно переспросил, приподнявшись на локтях.

      Ухоженная ладонь с аккуратно подстриженными ногтями уверенно толкнула обратно на простыню. Взгляд уперся в потолок с лепниной и пятью круглыми светильниками.

      — Ну или король всех мастей, как тебе больше нравится? Только ты учти, кто пасет, тот и сосет. Ха-ха.

      При слове «масть» подурнело. Матвей не нашел ничего лучше, чем сползти с кровати и начать обслуживать мужчину ртом. «Вроде как я занят, и отвечать мне незачем».

      — Ох, ну я не так буквально… какой ты… котичка.

      Украдкой оглядывал спальню. Просторную, всю в картинах, мягких подушках и коврах. Даже на коленях стоялось удобно.

      «Не то что кафель в душевых. Когда, при всем желании, подняться не получается. Только ползти и ждать, когда ноги трястись перестанут».

      А в спальне было тепло, вкусно пахло и все напоминало какой-нибудь дорогой голливудский фильм, что Матвей успел посмотреть на починенном, то и дело мигающем, телевизоре. По крайней мере, все вокруг тоже искажалось и пропадало куда-то в глухую сладкую, как унисекс-духи, черноту.

      Мужчина под ним изгибался и очень громко стонал. Матвей никогда не слышал, чтобы кто-то настолько не стеснялся собственного удовольствия. Подобное звуковое сопровождение придавало уверенности, так что когда мужчина промурлыкал, чтобы Матвей поднимался и доделал начатое «как положено», он окончательно перестал стесняться. Ухватил загорелые бедра, потянул на себя.

      Мужчина требовательно выставил руку:

      — А-а! Только сюртучок возьми. Ты милый котичек, но нульсон — не моя тема, — и ногой лягнул так мягко.

      «Я половины не понимал из того, что он мне говорил. Помню, подумал еще, что так же странно для других звучит наш жаргон».

      Кое-как Матвей догадался, что полагалось взять презерватив с тумбы. По подсказке взял и банку смазки. Небывалая роскошь, опять же, где-то на уровне американского кино.

      Хотелось понравиться сильнее. Заработать новой похвалы, послушать стонов. Вид изгибающегося ухоженного тела восхищал. Вот бы стать таким же: раскованным, уверенным, требовательным, но не грубым, ничуть не стесняющимся себя и своих желаний. Ну или чуть-чуть подольше побыть рядом и полюбоваться. Матвей вспоминал все, чему успел научиться у Стаса. Мужчина был в восторге. Требовал еще и еще ласки, не отпускал, кусал, царапал, показывал незнакомые позы. Во время оргазма расплывался в пьяноватой улыбке.

      «Совсем не толкал, не бил и не обзывал. Про меня не забывал. Такой он мне казался странный».

      Лишь когда оба полностью не выбились из сил, мужчина, с неохотой отлипая Матвея и проезжаясь по его щеке небрежно-влажным поцелуем, бросил через плечо:

      — Принеси мне воды, котичка. Себе тоже налей… что найдешь.

      Очередная странность — его, бывшего домушника, пустили на кухню.

      «Мне тогда стало интересно, а что бы он сказал, если бы узнал? Понятно, что ничего хорошего. Но… насколько сильно его бы это напугало?»

      Матвей слегка заблудился в просторной квартире, с полминуты стоял над раковиной, где вместо привычных ручек с крестовиной стоял один переключатель для горячей и холодной воды. Изумили магнитные дверцы шкафа, где хранились всевозможные бокалы и рюмки из цветного стекла. Шокировал холодильник, полный нормальных продуктов, а не однотипных пирожков-блинов. Матвей выпил полстакана разбавленного морковного сока, просто потому что пачка с ним оказалась открытой.

      «Как-то случайно выяснил, что мне нравится морковный сок. Правда, такого же вкусного я больше нигде найти не мог. Забавно».

      Пока пил, любовался очередными плакатами с каких-то концертов, развешанными вдоль ярко-желтых стен.

      «Да-да-да, такая милая нелепость! Боже, эта мода двухтысячных такая смешная! Хотя мне все виделось невероятно красивым… как знать, будь у меня сейчас прямо свое жилье… черт возьми, а я бы сделал там такой ремонт! Все лучше, чем однотипная серость… Да, помню-помню, я топтался на одном месте, пялился на плакаты, крутил синий стакан с соком и собирался с мыслями, чтобы как-нибудь поблагодарить того человека за шикарный вечер, доброту, внимание. Мне хотелось ему объяснить, насколько он мне помог себя снова почувствовать живым, но я понятия не имел, как это сделать без деталей про тюрьму и без перехода на феню».

      Когда, наконец, Матвей собрался с мыслями, помыл за собой стакан и вернулся с водой в спальню, он застал мужчину, сидящим на краю кровати в одной незастегнутой рубашке.

      — О, котичка! А я испугался, что ты пропал. Ты меня совершенно уморил, поэтому я немножечко выпал… Но мне понравилось. Сколько я тебе должен?

      Матвей недоуменно перевел взгляд на кошелек в холеных руках. Отпрянул.

      — О-ой. Нисколько. Я думал, что мы… просто, ну…

      На лице мужчины замерло выражение растерянности: крашеные черные брови сложились домиком, уголки рта съехали вниз.

      — Погоди… то есть… ох, котичка! Я решил, что ты комендантша, ну из начинающих… неловко вышло.

      Неловко стало очень и с каждой секундой это чувство усиливалось. Матвей поставил стакан воды на прикроватный столик, поспешно впрыгнул в одежду и сбежал, по возможности стараясь не смотреть на мужчину.

      «Он еще извинялся, но ему тоже явно не хотелось долго со мной возиться… и чего я так обиделся? Я же прекрасно понимал, что мы с ним на одну ночь и не дольше. Наверное, мне больше нравилось представлять, что со мной были не как с дешевой проституткой, а все же с обычным человеком. Надо же, как много у меня, оказывается, упирается в эту "обычность". Ужас. И зачем я все это вспоминаю и думаю?»

      «Комендантша», «босоножка», «белка», «форточка», «герла» — Матвей быстро освоил все эти клубные термины и так же быстро в них вписался. Да, как бы обидно ни было от той ситуации с манерным мужчиной в белом костюме, а ощущать на себе более-менее человеческое внимание и приятные в кои-то веки прикосновения Матвею чертовски понравилось. Кроме того, он понял схему знакомств в гей-клубах: мало кто хотел реальных отношений или долгих встреч, в основном там искали опытных партнеров на одну ночь и иногда немножко легкой дури. Этот богемный мир, лишенный обязательств и сложных правил, страшно привлекал, дарил, пусть всего на пару часов, чувство сопричастности.

      «То, что надо на странной и одинокой воле такому болванчику, как я».

      Так что скоро, переборов остатки тревоги и затолкав поглубже зачахшую гордость, Матвей вновь начал наведываться в клубы, постепенно смелея, приучаясь одеваться и укладывать отросшие волосы под стать местным завсегдатаям. На него стали чаще заглядываться, ласково прозвали «муркой» за доброжелательность и безотказность.

      Обыкновенно Матвей как приходил в клуб, сразу прибивался к группам парней в курилках. Якобы чтобы попросить огоньку. Те охотно делились, потом угощали выпивкой и звали с собой. Потанцевать, покататься или сразу домой. Удовольствие от подобных мимолетных встреч удавалось получать легко и без особых последствий.

      «Это я сейчас понимаю, что вел себя неосмотрительно. Не только из-за шанса заработать ЗППП, но и в принципе… Многим я нравился, потому что меня после зоны, худющего, принимали за совсем молоденького. А если б маньяк какой? Или толпа маньяков? Аж зло берет на себя, ей-Богу».

      Но тогда все виделось идеально понятно: танцы, выпивка, поездка в чужой машине с распахнутыми окнами по ночным улицам — каждый миг расплывался и превращался в нечто схожее с предоргазменным кататоном.

      Наконец, сам секс приносил наслаждение, на которое получилось запросто подсесть. Парни из клубов поражались выносливости и ловкости Матвея. Брали его по двое, по трое, звали друзей, чтобы те тоже опробовали седого неуемного мальчишку. Им всем было и невдомек, что ни одна, даже самая их смелая фантазия, не могла Матвея по-настоящему удивить. Не догадывались они и о том, что ему делалось приятно уже от того, что его партнеры оказывались моложе пятидесяти, имели все зубы и пальцы на руках и ногах.

      Матвей часто не помнил с кем он провел ночь и где. В памяти сохранялось лишь впечатление от прикосновений десятка рук, пальцев во всех местах, шлепков, пошлых шуток и комплиментов.

      «Интересно, можно меня после такого назвать сексоголиком? Наверное… С другой стороны, я давно так перестал делать. К моменту, когда Стас вышел, я уже окончательно завязал. Конечно, это плохо. Аморально и грязно. Но, думаю, тогда мне это было нужно. Внимание. Самое ничтожное. Ласка. Хотя бы бухая. Люди вокруг. Плевать, что всегда разные. Мне так не хотелось думать о будущем, о прошлом, да и о настоящем тоже. Нет, было в этом всем и положительное… Я перестал бояться толпы. Худо-бедно социализировался. Москву посмотрел. Вот работу так нашел. Сперва официантом, а потом… Не помню. Все так смешалось, а распутывать мне почему-то страшновато».

      От денег Матвей по-прежнему отказывался. Разве что мог взять на метро. Порой его уговаривали остаться, иногда грубо выталкивали на лестничную клетку, едва он натягивал штаны, но чаще банально забывали, когда у него получалось удовлетворить всех, кто собрался в очередной душной прокуренной квартире. Матвей никогда и нигде не задерживался до утра. В любом состоянии ехал «домой» к полосившему телевизору и кровати без простыни. Дорогой, пьяный, читал дамские романы. Морок от текилы — а наливали обычно именно ее, потому что развозило быстрее — позволял глубоко погрузиться в описания морских путешествий, светских балов, таинственных свиданий под луной. Матвей и мечтать не смел, что с ним в реальности рядом окажется прекрасный джентльмен или, по крайней мере, какой-нибудь симпатичный человек.

      «Что бы сказал Боря, если бы узнал? Нет-нет, я никогда ему не расскажу, но… Ой, он же догадывается? Наверняка, догадывается, какой я был… Отвратительный, грязный, глупый. Да, я был глупый. Боже, разве это меня оправдывает? Мне бы так хотелось сейчас взять себя за шкирку и вытащить из этой клоаки. Объяснить, что вот. Все будет нормально, хорошо! Будет Боря и… Ха. Так я себе и поверил бы. Нет, тогда я не сомневался. Я — ничтожество и мне ничего лучше вот такой чудовищной жизни не светит. Ну и кто в этом виноват?»

      К моменту, когда Стас откинулся, Матвей полностью остепенился, работал пять, а то и шесть дней в неделю, в клубы выбирался чисто подрыгаться под музыку и расслабиться. По Стасу страшно соскучился, поехал встречать его из тюрьмы, купил по пути чебуреков и газировки.

      «Он вышел такой худой и измученный. Мне-то он всегда представлялся грозным и сильным, а тогда я прям прочувствовал разницу между свободным человеком и тем, кого загнали в самый угол».

      Стас принял подношения с благодарностью, в поезде до Москвы слушал истории Матвея о вольной жизни, многое он знал еще из переписки, но теперь появилась возможность внести в рассказ пикантные и не очень детали. Стас смеялся над сальностями, присвистывал на неожиданных поворотах. Говорил:

      — Мотька, да ты у нас прошный парнишка.

      Тогда Матвей чувствовал себя по-настоящему счастливым: он больше не одинок, к нему вернулся лучший друг, теперь-то они заживут нормально.

      «С фантазией у меня всегда было скверно. Вот вроде и освоился везде, а придумать, как устроиться в этом мире — не сумел. Все на Стаса рассчитывал».

      А тот словно и против не был. Он, в отличие от Матвея, так долго не адаптировался, наоборот, по приезде в столицу стал мутить мутки. Во-первых, переселил их на новое место. Уже это Матвея озадачило и огорчило, потому что к старой квартире он успел привязаться и мало-мальски навести в ней уют, так что впечатление от дореволюционных антуражей новой квартиры для «гнезда» как-то не задалось. Во-вторых, Стас начал притаскивать к ним других опущенных. Из их колонии и не только. Так появился Никита Кимыч, до того ночевавший на вокзале, Гуля, тогда еще отзывавшаяся раз через раз на «Дара», и многие другие. Матвей наблюдал за новыми соседями с изумлением. С одной стороны, так, наконец, перестало быть одиноко. С другой стороны, их быт с каждым днем все дальше уходил от понятия «нормальности».

      Постепенно, пока «гнездо» принимало свои черты, Стас прощупывал почву и подбирался к первой жертве. Изначально он действовал абсолютно самостоятельно. Матвей ему был нужен чисто как приказчик в «гнезде»: вводить в курс недавних сидельцев, помогать им устроиться на нормальные подработки, следить за порядком — последнее давалось особенно тяжело.

      «Ой, я и порядок — это вообще слова антонимы. А уж присматривать за другими… тем более такими ребятами… вот уж головняк».

      Матвей быстро прочувствовал разницу между своими метаниями в поисках физический близости и тем, как отдыхают другие петухи, наконец выпорхнувшие из обиженного угла. Их гулянья были дикими, подчас каждая вылазка тянула на две-три новые статьи. Самыми «отмороженными» во всех смыслах оказались восемнадцатилетние мальчишки, выскочившие из малолетки. Они крушили на своем пути все, хватались за любую авантюру, принимали любую дрянь, что им предлагали, напивались до такой степени, что могли лишь лежать и по-животному орать. Матвей тогда наглядно убедился, что дурной пример — заразителен.

      «Я-то приключения на пятую точку искал сам. Сам и расхлебывал. А эти… один, может, и ведет себя нормально, так второй огрызнется на кого-нибудь или в драку полезет, а третий примется защищать, и вот так вот снежным комом, потом не разберешь: кто прав, кто виноват».

      Такие опущенные ходили на «прогулки» стайками. Пили, воровали, мелко и мерзко пакостили. Чаще всего они просто за себя не платили, что-нибудь били или незаметно вытаскивали из бара. Иногда клеили наивных мужиков. Обещали небо в алмазах или банальную групповуху, подсыпали снотворное или дешевую дурь, вынимали деньги и убегали кутить дальше или снимать проституток, потому что к «обычным» женщинам они подойти стеснялись, а с работницами трассы или бань договориться получалось быстро и понятно. Хуже всего, когда такие петухи добирались до легавых. Им козни строили с особой жестокостью: вынимали документы и сжигали, вытаскивали ключи от служебной машины, а ту угоняли или ломали, звонили и писали женам-матерям-детям, ехидно гыгыкая и в деталях рассказывая, что они сделали с их мужем-сыном-папой и в каких позах.

      «Ужасно. И меня они совсем не слушались. Ой, да я для них тогда был старый двадцативосьмилетний зануда. Еще и мямля».

      Приходилось на таких жаловаться Гуле, она раздавала всем затрещины и крыла отборнейшим матом. В худшем случае прибегал Стас. Он тоже рычал, бил до кровавых соплей и пугал зоной, напоминал, что бывает с недогадливыми петухами, которые залетают на срок по второму разу. Описывал в красках, не стесняясь, грозил, что сам их сдаст и не посмотрит на масть и прошлое. Тогда самые дерзкие мальчишки делались покладистыми, прятались за Матвея и обещали «никогда-никогда»…

      «Все-таки им хотелось какого-никакого пристанища. Коммуны. Стас это давал. А я ну… я просто в нашем дуэте выполнял роль "доброго полицейского", прости Господи».

      Когда Матвей худо-бедно установил в «гнезде» порядок и раскидал всех новеньких по парковкам-автомастерским-барам-магазинам, стало ясно, что месть за Олега требовала больше усилий и минимум одного соучастника. Выбор был очевиден. Стас знал, что Матвей не посмеет его ослушаться, будет действовать аккуратно и строго согласно плану.

      «А главное, он же знал, что я его не выдам, не продам и не предам. Надо же. Теперь это звучит еще более "не очень", чем раньше. Неужели у нас всегда дружба так складывалась? Потребительски».

***

      — Привет, Стас.

      Матвей осторожно дотронулся до серого креста, возвышавшегося над аккуратной могилой.

      — Я вот… Пришел. Прости, что с опозданием, у меня были… Дела, да и, честно, как-то мне дико это все, — рассеянно потоптался на месте, с волнением представил, что бы про него могли подумать люди.

      — С другой стороны, а разве так на могилах не делают? Ой, а мне-то откуда знать…

      Одинцовское кладбище ранним утром было абсолютно пустым, охранник и тот с откровенной неохотой и удивлением в заспанных красных глазах пустил Матвея за ворота. Стасу предоставили здесь место бесплатно. Умная Гуля обратилась в социальную поддержку, заполнила какие-то бумаги. Как таковых похорон не случилось. Бывшие гнездовцы разбежались кто куда, а узнав, за что Стаса схватили и по каким статьям собирались привлечь, многие предпочли и на телефонные звонки Матвея не отвечать. Поэтому проводили скромно, второпях. Никита Кимыч договорился с одним из своих сокамерников по поводу креста и таблички с ФИО и датами. Предложил и портрет маленький изобразить, но не нашлось приличных фото — раз.

      «А два — Стас сам говорил, что ни в жизни бы не согласился, чтобы на него всякие смотрели без спроса. Вот уж, правда, ни в жизни».

      Матвей достал из джинсового рюкзака перчатки и принялся расчищать крошечный пятачок земли от наросшей высокой осоки, одуванчиков и крапивы.

      — Ты бы надо мной сейчас посмеялся, да? Ну и смейся, а мне, знаешь, не хочется, чтобы ты в грязи лежал. Как-то это по-человечески неправильно, понимаешь?

      Вынул влажные салфетки, щетку с маленьким совком. Работа в руках спорилась. Сверху, с деревьев, Матвея наперебой подбадривали зяблики и синицы. Ветер задувал под футболку, задирал рубашку с коротким рукавом. Почему-то именно сегодня потянуло надеть самую пеструю из всей коллекции, с принтом в виде листьев монстеры.

      «Боре она нравится».

      — Слушай, а у тебя тут неплохо. Спокойно. Ходят мало, наверное, да? Ой, я сам еле тебя нашел. А ведь вместе с Гулей выбирал, — болтал Матвей, выметая налетевшие листья. — У нее, кстати, все в порядке. Она перебралась в Узуново с Никитой Кимычем и Кешей. Говорит, хороший дом. С клумбами. Ты знаешь, как ее успокаивали цветы у нас в «гнезде». Добираться, правда, неудобно. На электричке, вот это все. Ей некогда, вот она и не пришла пока. Сам понимаешь… Веню навещал. Он в порядке. Но, кажется, сердится на тебя. Испугался, что с ним или с нами что-то будет. Или с его Леонидом, он же как-никак цепной… А больше я, знаешь, никого и не встречал. Все разбежались, попрятались. Гуля говорит, это правильно. Что мы больше не цепляемся друг за друга и не тонем в обиде на мир. Ты знаешь, она умная. Она всегда умела все растолковать. Ты поэтому любил с ней спорить, да? Ой, только не спорь, любил ведь!

      Матвей присел на край ограды, протер табличку салфеткой. Провел пальцами по аккуратно выбитым по железу буквам.

      «Станислав Владимирович Полоз».

      — Никто тебя так не звал. На зоне ты был Бешеным или «Мать». А по имени-отчеству… Ты тоже не разрешал, тебя это напрягало всегда… Потому что «чо как легавые» и «да не старый я». Сейчас бы сорок пять твои отмечали. Ты бы разрешил нам отпраздновать? Знаю-знаю, ты праздники не любил, но юбилей — дело святое, даже для тебя. Странно это все, — Матвей поставил рядом с собой купленный по дороге стопарик водки, накрыл сверху куском хлеба из дома. — Я пить не буду, ладно? У меня еще дела и… я к Боре поеду. Он… меня каждые выходные ждет.

      Сделалось окончательно неловко. Для уверенности обхватив покрепче рюкзак, Матвей нервно поправил налипшие на лоб волосы. Как бы невзначай отвернулся: вид серого креста сбивал с толку, а время тянулось непропорционально медленно. Матвей рассчитывал провести со Стасом по меньшей мере час, но вот все было прибрано и вымыто, а прошло каких-то минут двадцать. Тянуло уйти. Не спасал ни приятный ветер, ни бодрые зяблики над ухом, ни уединенная атмосфера летнего кладбища.

      «Как-то я не так себе это представлял. Ой, да я вообще никак это не представлял. Хоронить было как будто проще. Может, потому что рядом Гуля была и другие… А вот так совершенно невыносимо».

      — Знаешь, я соврал. Я не приходил, потому что тоже злился на тебя. Да и до сих пор… Злюсь, Стас. Не потому что мы поругались, и ты меня… Черт, Стас, ты же почти меня убил. Нет. Я понимаю, ты испугался. И ты не хотел меня отпускать, потому что боялся остаться один на один со своей ненавистью. Ой, ты всегда говорил, что ты и так один. Но это же была неправда, да? «Гнездо», Гуля… я. Мы бы сумели помочь тебе. Ха… Звучит глупо, да? Глупо, я знаю. Ты всегда называл меня наивным дураком. Наверное, так оно и было. Поэтому я тебя слушался и делал… то, что делал, — Матвей грустно уставился на крест. — Нет, я не собираюсь сваливать всю ответственность на тебя. Так что это меня не то чтобы злит. Стас, я злюсь на тебя за то, что ты рассказал про меня Боре. Я же знаю, тогда, в первую встречу, и позже… Ты же что-то сказал, да? И еще мне ты про Борю много чего… Что он не поймет, что он будет груб со мной, что он прибьет меня, потому что «мокрушники одинаковые». Меня это злит, Стас. Я, может, и не семи пядей во лбу, но я же уже давно не мальчик, который только-только откинулся и ничего не соображает. Нет, я очень благодарен тебе. И за то, что ты меня опекал, и что приютил, но… Стас, я одного не понимаю, ты это делал специально, чтобы я оставался удобным идиотом на побегушках, или ты искренне считал, что так лучше?

      Над самой головой пролетела серая птица. Кажется, кукушка. Она уселась на один из кленов недалеко от могилы, встревожив и распугав всех синиц и зябликов. Матвей рассеянно проследил за случившейся кутерьмой. Вздохнул.

      — Боже, как глупо. Вот ты мог представить, что мы так будем разговаривать? Ну, по крайней мере, так ты меня точно не ударишь, — Матвей отряхнулся, натянул рюкзак на плечи. — Я бы хотел соврать, мол, я больше не сержусь и все прощаю. Но я все еще зол. Не столько за себя, сколько за Борю. Ты зря о нем был такого плохого мнения. Он — замечательный человек. Отзывчивый, чуткий и добрый. И… Даже если… Если наши дороги разойдутся, я не поменяю своего мнения. Он мне очень помог. Слышишь? — тихо усмехнулся, дотронулся до креста. — Ладно. Ой, я уже кричу на тебя. Прости… Надеюсь, ты сейчас с Олегом и тебе спокойнее. Я потом еще приду, хорошо? Обещаю.

      Окинул могилу пристальным взглядом. Да, все в порядке, все чисто, спокойно.

      «Аж странно».

      Когда Матвей отходил, услышал вслед протяжное «ку-ку». На секунду возник соблазн поиграть в «кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось», но почему-то в этот момент перед глазами встал образ Бориса, и по спине пробежали мурашки.

      «Ой, точно, он же проснулся, — Матвей полез в карман за телефоном. — Вот он удивится, когда он узнает, откуда я ему звоню».

II

      Вспомнился случай.

      Поехали куда-то за МКАД в роскошные дачи. Почему туда позвали Стаса — вопросов не возникало. С отросшими волосами, в красивой одежде и с очаровательной улыбкой в виде главного аксессуара — его хотелось пригласить куда угодно и даже не спрашивать паспорт. Зачем влиятельным ворам в законе зашуганный Матвей с плохо покрашенными в черный космами — момент спорный.

      «Я как страшная подружка, которая дешево берет, усердно сосет и лишнего не бзднет. Ха-ха. Господи, как представлю те крутые бани, столы, ломившиеся от еды, пьяные рожи — аж передергивает».

      Конечно, они поехали за информацией. Стас никогда не убивал своих жертв быстро. Он тщательно заметал следы и обставлял все безупречно четко. От его скрупулезности Матвею становилось особенно жутко.

      «Да потому что очевидно, если у него все так складно получалось, значит, он об этом всем думал непрерывно».

      Пока Стас отвлекал захмелевших свиноподобных мужиков, привыкших к стройным телам парней, Матвей быстро шарился по карманам пиджаков и брюк. С замиранием сердца ловил на себе мутные взгляды и пару раз покорно присаживался на заплывшие салом красные колени. Улыбался.

      Улыбка в ту пору давно переросла в нечто нервическое. Не как собачий оскал, а скорее рвотный спазм, когда у пса губы ползли к ушам, а глаза делались истерично-испуганными.

      Встретились в туалете. Матвей бродил взад-вперед вдоль длинного зеркала, висевшего над раковиной, тщетно старался не смотреть на нелепое отражение. Стас ввалился примерно через полминуты, доигрывая кокетливую слегка неровную походку до тех пор, пока за ним не захлопнулась дверь.

      — Принес? — строгим, абсолютно «своим» голосом.

      — О-ой, да. Вот, — Матвей протянул широкий «Блэкберри» в блестящем черном корпусе.

      — Ага. Молодца.

      Пока Стас быстро-быстро копался в чужом телефоне, у Матвея секунды растягивались в минуты, а минуты — в часы. За дверью гудел «Черный бумер» и другие шедевры от Сереги по второму кругу. Матвей ненавидел их так же сильно, как все песни Жеки, Игорька и Шнурова. Судорожно растирал вспотевшие ладони и стучал каблуком кожаного мокасина по кафельному полу.

      — Моть-к, не мельтеши, заманал…

      — Ой, прости-прости, а… а ты скоро?

      — Я — когда надо. Не кипишуй, я им нормально отсыпал в пойло. Их раскумарило, они и не заметят, что нас нет… Вот же бельмондо. Ты ля, Мотька, он своего любовника как «Санечка Сочи» записал. Нормально, а? Спокуха-спокуха, не ссы. Ща я… номерочки перепишу и зыркну, чо у него еще интересного… — Стас достал маленький блокнот и ручку.

      Матвей бессильно оперся о раковину. Подтянул лямку топа, запоздало увидел, что та держалась уже на честном слове — один из боровов так дернул за нее, что едва не порвал. Вспомнилось ощущение влажных горячих коленей. Скрутило живот.

      — С-стас…

      — М? — не вынимая колпачка ручки изо рта.

      — А-а мне обязательно… мне… мне надо возвращаться туда?.. К ним?..

      Тот смерил его холодным взглядом, продолжил быстро-быстро выписывать что-то из телефона.

      — А чо? Не растянулся?

      — Н-нет я…

      — Ну и все тогда. Или устал уже? Я думал, ты тренированный.

      Матвей дергано кивнул.

      В носу защипало, а блестящий пол, покрытый мраморной плиткой, засверкал пестрыми вспышками.

      Разница между вылазками в клуб и тем, что требовалось Стасу, была очевидной. В клубе Матвей выбирал себе партнеров сам. Да, неосмотрительно, порой под градусом, но всегда он уезжал с теми, кто казался ему симпатичным и безопасным. Глупо, но так удавалось убедить себя, что его мнение и его желания что-то да значили.

      «Особенно после того, как из петушиного угла могли поднять посреди ночи, просто потому что кому-то из путевых приспичило».

      Стас же заставлял заново возвращаться в то плохо забытое положение бесправной подстилки. Матвей слушался, но все равно робел и каждый раз трясся.

      «Да потому что невозможно! Я так устал от всех этих сидельцев. Даже бывших. Так эти вольные еще и с пушками все. На своей территории… Да, на зоне нас тоже вообще не жалели и ни разу не жаловали. Но шанс, что кто-нибудь из охраны почешется и велит нас не трогать, был! Ну и совсем уж долго и громко пытать не позволят. Потому что порядок. А эти… Небо, да у половины из них такие фетиши и такие возможности для игрищ, что волосы дыбом… и пусть Стас говорил, что у него все под контролем, я каждый раз трясся, как в первый. И это если забыть о том, для чего мы по всем этим дачам, домам и отелям ездили тогда…»

      — Надулся, что ли? — поинтересовался Стас, не отрываясь от блокнота.

      — О-ой, н-нет, что ты…

      — Да не двигай мне лапшу на уши. Я ж не слепой. Тоже мне. Ранетку на выгуле изображает. Типа я тебя сейчас дохера исчавкал, — спрятал блокнот за пояс, ручку — в карман, властным жестом ухватил Матвея за подбородок, развернул к себе. — Ну и что ты сопли распустил?

      — П-прости… м-мне страшно… п-прости, я в-все с-сделаю… я п-просто… я т-так не хочу к-к ним-м…

      Матвей все же посмотрел на себя в зеркало. Из отражения высовывалась носатая заплаканная физиономия, обрамленная чудовищно неряшливыми и неестественными черными клоками сухих волос. Пары секунд подобного зрелища хватило, чтобы успеть себя проклясть раз сорок, вот отчего слова Стаса звучали так по-особенному ласково и благосклонно.

      — Ладно-ладно. Ну, ты… сырость-то не разводи, — красивая и властная рука доверительно легла на голое плечо, где до сих пор зрел отпечаток одного из мужчин. — Щас сочиню чего. Не пойдешь ты к ним.

      — О-ой, Стас-с!..

      — Тихо. Педаль на место положь…

      — Д-да…

      — …номерки от шарабанов запомни…

      — У-уже!

      — Вот и молодца. И это, — Стас кивнул на дверь. — Слепок шлюзов нам намути.

      — Ой, Стас, эт-то я мигом.

      — Ну, красава, — приобнял, похлопал по спине. — Я к ним, а ты обставь все по красоте. Потом пожрать с тобой в «Макдак» метнемся, ага? — и весело так подмигнул.

      «И все. Я ему верил. Он всегда все так обставлял, будто проявлял ко мне милосердие, шел на уступку, но… но ведь это он меня туда тащил. Я вообще не должен был… почему это ощущается теперь так неправильно? Почему теперь мне так обидно и больно?»

      Как бы Матвей ни старался, мрачные мысли не шли из головы. Огромная дача, пошло-блестящий туалет, отвратительно тупые строчки про «парнишку в модной кепке», собственное отражение — все наслаивалось поверх настоящей, полной размеренного быта, жизни.

      Вот он сел в такси, натянул наушники, чтобы отделиться и от водителя, и от воспоминаний, вот вышел возле поликлиники, а образ бани, запах курева и чувство, что его везде и все трогают — никуда не пропадало.

***

      — Не надо, — Кеша выкинул вперед руки, отгораживаясь и от Матвея с Гулей, и от двери кабинета ЭКГ. — Не надо. Я не буду. Я не хочу.

      На них с интересом — «Ну хотя бы молча» — уставилась уже вся очередь. По Кеше ясно, что он — странненький. Невысокий, худой, в просторной футболке, шортах по колено и красной кепке, которую не получилось снять с него в поликлинике, он напоминал подростка лет пятнадцати.

      «А нам скоро двадцать три стукнет. И то не точно. Бедная Гуля, как она с ним? Нет, он славный, но, зараза, такой упрямый и сильный. Оно понятно, ему день испортили, нарушили распорядок. Потащили куда-то спозаранку и натощак. На электричке, потом на метро. Небо, а это я к ним только у поликлиники присоединился».

      У Кеши привычка держать руки, согнутыми в локтях, перебирать пальцами в воздухе, вертеться. Если посмотреть ему в лицо, можно увидеть все признаки фетального алкогольного синдрома: низкая переносица, короткий нос, сглаженный желобок, тонкая верхняя губа, — и совершенно рассеянный взгляд. Кеша не любил, когда ему пялились в глаза. Он нервничал и отворачивался.

      — Не хочу.

      — Ой, Кешенька, ну ты чего? — Матвей попытался аккуратно взять его за запястье. — Так хорошо все делал. Кровь сдал, разрешил доктору себя послушать. Ты такой смелый!

      — Шумно. Они включат. Да? — дотронуться до себя не дал, сбросил пальцы Матвея и попятился назад.

      — Что включат, Кешенька? Ой, тише-тише. Там просто сердце послушают и все. Присосочками и…

      Кеша испуганно вскинул брови, попытался присесть и уползти. Гуля тяжело вздохнула:

      — Так, нет уж, — быстро ухватила за ворот футболки, дернула. — Моть, открывай дверь, — и с силой толкнула Кешу вперед.

      Тот издал протяжный жалобный писк, похожий на мяуканье, и зашелся в беспомощном плаче.

      Кеша ненавидел поликлиники и больницы, а еще почему-то парикмахерские и, совсем неожиданно, почтовые отделения. Становился капризным. Порывался уйти, отгораживался ото всех, выставив ладони, вечно перепачканные фломастерами, повторял как заведенный «не хочу», «не буду», «не надо». Страшно утомлял. Матвей уже через час с ним чувствовал себя абсолютно выжатым, а Кеша, казалось, только набирал обороты.

      «И ведь жалко его, бедняжку. Но, Господи, как же с ним в такие моменты невыносимо».

      Матвей с восхищением и завистью косился на Гулю. Та оставалась спокойной и невозмутимой на протяжении всего обхода врачей. Лишь изредка делала на Кешу строгое лицо и, понизив голос, просила:

      — Не расстраивай меня, пожалуйста.

      Тогда тот затихал, плакал уже молча, но хватало этого эффекта минуты на три-четыре. И снова все по-новой: «не хочу», «не буду», «не надо».

      В остальное время Кеша был совершенно подарочным, за годы жизни в «гнезде» и под присмотром Гули он научился помогать по хозяйству, мыть за собой посуду, покупать продукты и самостоятельно раскладывать их на кухне, подметать, снимать с веревок стираное белье. Если все вокруг оказывались заняты, Кеша тихо сидел с планшетом, смотрел на нем мультики и играл.

      «Повезло, что он отходчивый. Поплакал, покричал и быстро успокоился. Зато мы вареные еле ползаем…»

      Позже сидели втроем возле пруда недалеко от дома Матвея. Кеша бродил вдоль деревянного помоста, глядел на воду и ел честно выстраданное мороженое, пока Матвей с Гулей медленно приходили в себя. Лишь когда выкурили целую пачку сигарет, Гуля громко выдохнула и, вытянув длинные ноги, устало поправила складки на джинсовой юбке.

      — «Улучшений не предвидится, радуйтесь достигнутому прогрессу», — повторила слова врача и полезла в сумку перекладывать все справки и рецепты в специально отведенную для этого синюю папку. — Сто пятьсот разных назначений. Обследований. И таблеток из серии «ну вы попробуйте». За-ши-бись…

      — Но ведь и хуже ему не становится. Это уже неплохо, да? — уточнил Матвей и тут же взволнованно охнул. — Ой, то есть… Я понимаю, что ничего в этом не понимаю. Наверное, мои слова очень не к месту и вообще…

      Гуля шутя толкнула его локтем:

      — Перестань. Все твои слова мне очень к месту. Это я так… Ругаюсь в космос. Без тебя бы я не справилась. Видал, какой быстрый? Он прекрасно запомнил, где в поликлинике выход. Гаденыш. Эй, Кеш! Не надо так через перекладину наклоняться! Упадешь! — рассеянно поправила отросшие уже до лопаток волосы. — Сейчас нагуляется, и мы будем к вокзалу двигаться.

      — Точно не хотите у меня заночевать? Я ключи вам дам.

      — Не-не, — отмахнулась. — Кеша уже настроился, что будет смотреть кино с Кимычем. Тот ему пообещал документалку про журавлей за пережитое издевательство.

      — Как он?

      — Конкретно сейчас лежит с давлением, думаю. Тоже рвался ехать с нами и помогать. Но я ж знаю, что он никакой после работы. Так-то не мальчик уже, а устроился в шиномонтажку. Мол, хорошо платят. А то, что он после смены с трудом артикулирует — это другое. Не, я могла бы позвать Веню, но ты его знаешь, он начинает психовать через пятнадцать минут Кешиных истерик. Вообще не помогает. А потом сам же расстраивается, что наорал, и ходит как в воду опущенный. Утешай его, рыжую бестолочь.

      — А Ромка?

      Гуля скривилась:

      — А что Ромка? Не, он героически все очереди отстоит, будет сама любезность со всеми врачами и медсестрами. Образцовый мужик, но он же потом затрахает своей гордостью. Что вот. Он помог. Затрахает причем во всех смыслах. Ну его…

      Посмеялись. Гуля заправила выбившуюся прядь за ухо, украшенное аккуратным золотым колечком с крошечным сапфиром. Почему-то жест растрогал. Матвей вспомнил, как они вот так же рядом сидели у них на общей кухне, гоняли чаи и шепотом обсуждали соседей по «гнезду».

      — Как Кеша на новом месте?

      — Нормально, — Гуля повела широкими плечами. — Поначалу не понял прикола. Ходил за мной с расспросами, а когда мы вернемся. Или когда все приедут. Но ты знаешь, он довольно легкий на подъем. Ему главное, чтобы будили не рано, кормили кашей без комочков и включали планшет.

      — Неприхотливый.

      — Не то слово. Кеша! Я все вижу!.. А ты? — Гуля продолжила рыться в сумке. — Освоился?

      — Ой, я-то? Вполне… Да мне и… Мне же ни за кем не надо ухаживать или помогать. На работе все милые. Я, представляешь, познакомился с Нейзбором.

      — С тем красавчиком-актером?

      — Да. Мы с ним внезапно разговорились. Ты была права, он наш. Вот теперь пересекаемся в курилке и… ой! Я же к Вене заходил в салон. Он мне убирал розу. Больно — жуть. Только-только ныть перестало. Он мне своего Леонида показывал. А я, знаешь, понял, что у меня вообще нет ничего с Борисом. В плане фото. Он такое не любит и…

      — Точно! — Гуля хлопнула себя по лбу. — Я же нашла, — принялась трясти сумку. — В прошлом месяце Ромку погнала к нам в «гнездо». Аккуратно, ну, потому что он умелый, а я очень хотела вернуть себе украшения и платье мое в горошек. Он вот чего нашел, — протянула Матвею маленький фотоальбом. — Не мой горошек, но тоже хорошо.

      Матвей заглянул внутрь, не веря глазам. Со снимков на него глядела вся их шайка-лейка: Никита Кимыч, тогда не до конца седой и с усами, Гуля, совсем молодая, еще до гормональной терапии, абсолютно зеленый Веня.

      «Когда-то у него оставались чистые места на коже…»

      В кадр попала и общая кухня, и ванная, вечно заставленная всяким строительным мусором и бытовой химией. Были фото и с вылазок по клубам. Найдя себя в желтом топе и узких джинсах, Матвей не смог сдержать улыбки.

      — Мы такие дурацкие!

      — Я знала, что тебе понравится.

      Матвей задержался на странице с молодым Стасом. Тот сидел на корточках возле мотоцикла и с очень сосредоточенным видом что-то подкручивал во внутренностях цилиндра.

      «Наверное, так завозился, что не заметил, как к нему с камерой подкрались. Так бы он рассвирепел», — Матвей провел пальцем по хмурым чертам красивого и в пойманном моменте как никогда спокойного лица.

      — Здорово. А я боялся, что от Стаса ничего не осталось.

      — Ну, как это ничего? А мы?

      — Ой, это другое, Гуль! Конечно, я рад, что мы все встретились и жили… мы правда семья и…

      Гуля мягко похлопала его по плечу:

      — Моть, ну передо мной можешь не отрабатывать пламенные речи. Я прекрасно понимаю, что ты имел в виду…

      — Птица! — крикнул Кеша и с оживлением махнул куда-то в воду.

      Гуля нервно приподнялась, будто проверяя, надо ей бежать и оттаскивать заигравшегося Кешу или нет. Оперлась о Матвея, тяжело опустилась. Вздохнула:

      — Да, дорогой, красивая птица! Только аккуратно. Боже…

      Матвей тоже в ответ коснулся ее плеча и, чуть помолчав, шепнул, как если бы признавался в чем-то опасном:

      — Я сегодня ездил к Стасу. Ну… полгода и вот это все.

      — Прости, я бы поехала с тобой…

      — Ой, нет-нет. Ты что. Ты занята, я понимаю. Я и сам… не то чтобы сильно хотел. Просто подумал, что надо.

      Гуля нахмурилась:

      — Милый, тебе не кажется, что ты слишком много всего делал для Стаса, потому что «надо»? Может, хватит?.. — наклонилась к Матвею, тихо уточнила. — Сердишься на него?

      — Ой, да нет… то есть… да. И нет. И да — и нет. И нет — и да. Ужасно глупо себя чувствую. Мне бы хотелось все исправить, но я понимаю, что, скорее всего, этого бы не захотел Стас. И меня кидает от обиды, такой совершенно мальчишеской, до «это я во всем виноват и если бы не ушел, то Стас был бы жив». Ой, не ищи сигареты, мы все выкурили, — слабо рассмеялся.

      Рука Гули давно легла Матвею на колени. Приятно так, бережно, немного покровительственно.

      «У нее руки шире и длиннее моих, но все равно элегантные».

      — Моть, мы можем гадать сколько угодно. Стас делал много ужасной фигни. И тебя взял в оборот, потому что с тобой это делать было удобнее. Но я уверена, что на этом ваша дружба не ограничивалась. Да, он мог сколько угодно злиться, ревновать тебя и ревновать к твоему счастью, но по итогу терять тебя он не захотел. Разумеется, это не снимает с него ответственности, но мне кажется, это о многом говорит, — Гуля погладила Матвея по макушке. — Не езди в Одинцово против воли, ладно? Или без меня. И не торопи себя. Прощать и отпускать — дело сложное. Это я тебе говорю как главная обиженка.

      — Да мы все, — вновь рассмеялся Матвей, поднял голову. — Ой, привет, Кеша. Ты чего?

      Они заболтались настолько, что не увидели, как Кеша подбежал к ним, теребя подол футболки. Гуля скривилась:

      — Гаденыш, ну не об себя же… — достала влажные салфетки. — Давай, я вытру. Боже-е, какой ты липкий.

      Кеша послушно выставил вперед ладони, качнулся на пятках.

      — Там птица. Огарь.

      — Неужели… — протянула Гуля, изображая интерес.

      — И кряквы.

      — Ну, надо же, тогда это не птица уже, а пти-цы.

      — Дай зерно, — словно спохватившись, добавил. — Пожалуйста?

      — Прости, гаденыш, но я не знала про пруд, поэтому зерна я с собой не взяла. И опережая твой вопрос, семечек с горохом тоже.

      — А мы можем угостить их хлебом, — предложил Матвей, но Кеша строго погрозил пальцем.

      — Нельзя! Вредно!

      — Ой, правда? Прости, я не знал.

      Гуля снисходительно улыбнулась:

      — Моть, ты с ним не спорь. Кеша у нас опытный орнитолог. Он на птицах собаку съел.

      Кеша расхохотался, замотал головой:

      — Не-ет, не ел… — вновь отвлекся на воду, отошел в сторону. — Можно?

      — Да-да, иди, смотри своих птиц. Но чтобы я тебя все время видела. И не наклоняйся! А, ну да, кому я это говорю… — со вздохом бросила использованные салфетки в сумку. — Нет, если те процедуры с таблетками реально помогут нам с вниманием — будет чудесно, а то я иногда прям не знаю…

      Матвей проследил, как Кеша слегка прыгающей походкой вернулся на помост. Вспомнил, что до сих пор держит фотоальбом, попытался вернуть, но Гуля внезапно отмахнулась:

      — Забирай.

      — Ой, да ты что!

      — Спокуха, ты думаешь, я копий не наделала? Разбежался. Вот в чем прелесть Узуново, так это в том, что там отличный фотосалон и очень дешевый. Покажешь Борису Ивановичу.

      — Вот это? — Матвей ткнул на себя, лежащего на городском пляже в одних трусах. — Ты что!

      — А что такого? Ты был очень хорошенький. Сегодня едешь к нему? — Гуля сощурила внимательные глаза, чуть подкрашенные коричневой тушью. — Да я по довольной морде вижу, что едешь. У вас все хорошо?

      — Конечно! Боря очень хороший. Ждет меня. Спрашивает, что приготовить. Пристройку вот делает, чтобы не тесно было. Представляешь? Я и не думал, что обо мне так можно, ну, заботиться… Ой, то есть ты и Стас обо мне тоже… Но это по-другому. И… Мне иногда кажется, что я Боре совсем не подхожу…

      — Когда кажется — креститься надо.

      — Ой, Гуль, так когда крестишься, больше кажется.

      — Ага, с-чаз. Моть, я понимаю, что у тебя эта тема вечная, но поверь, вот я один раз на Бориса Ивановича посмотрела, с ним про тебя поговорила и все поняла. Ты ему очень подходишь. Настолько, что он от тебя всю больницу не отходил… Кеша! Я что сказала?! Не нагибайся!

      Матвей стыдливо прикусил губу. Ему нравилось слышать подобные слова от Гули, в конце концов, он всегда считал ее мудрой и разумной женщиной.

      «Но смущает такая болтовня до ужаса».

      — Ты меня понял? Не вздумай себя корить, и вот это все.

      — Это сложнее, чем кажется, Гуль. Я вроде стараюсь, но… ты же сама вечно отмахиваешься, когда про свои отношения говоришь.

      Гуля на это лишь расхохоталась:

      — А чего с моими отношениями? По-моему, у меня все шикарно. Потому что у меня их нет. Зато! У меня ребенок, которого я не рожала. Считай, фигуру не испортила. Кимыч, с которым я никогда не встречалась и не расписывалась, но он мне как родной. Кстати, я говорила, что соседи принимают нас за супружников с особенным сыном? Во-от. А еще у меня племянник и бывшая жена с мужем-полудурком. У меня сто пятьсот дел. Ну и какие со мной отношения?

      — Ой, ну зачем ты так… Гуленька, ты же лапочка. Уверен, ты встретишь мужчину, достойного и…

      Гуля вскинула брови:

      — …и? На кой он мне сдался? Не-не. Знаешь, я как-нибудь сама. А вот ты живи со своим Борисом Ивановичем и не сомневайся. Вы отличная пара. И по вам, поверь, видно. Что вы оба друг другу нужны.

      Матвей обхватил лицо руками, силясь скрыть расцветающий румянец. Он бы, наверное, нашелся, что ответить, но Гуля опять окликнула Кешу самым низким и свирепым голосом:

      — Гаденыш, я что сказала?!

      Кеша быстро отошел от ограждения, махнул в сторону воды:

      — Там огарь!

      — Я рада за него, но ты к нему не полезешь!

      — А качели?

      — На качели пойдем, но позже! Ужас… Как у него батареек еще хватает. Так орал на ЭКГ, я надеялась, что он хоть чуть-чуть устанет. Врач предлагал нам мощные успокоительные. Но тогда Кеша будет совсем вялый. А это тоже как-то… Не хочу, в общем. Зато! Мы нашли такую классную тетку. Бывшая нянечка в центре для особенных ребят. Гаденыш к ней с таким удовольствием ходит заниматься…

      Матвей покорно слушал Гулю, бережно сжимая в руках фотоальбом.

      «Она хорошая. И она совсем не заметила, как с разговоров про себя снова перешла на рассказы про Кешу. Вот бы ей тоже повезло, и она встретила кого-то такого же хорошего. Мне кажется, она это заслужила больше всех. Больше меня».

      Матвею нравилось вот так сидеть рядом, глядеть на пруд и на выглядывающую из-за деревьев церквушку на другом берегу. Визуально все ощущалось естественно и нормально: он с подругой и ее «чадом».

      «А если копнуть глубже… Хотя с нами и копать не надо. Мы смотримся странно, и мне это в каком-то смысле нравится».

      — …Моть? Прости, я тебя задолбала, да?

      — Ой, совсем нет. Я просто задумался и… Ой! Еще раз привет, Кеш.

      Тот быстро уселся между Матвеем и Гулей, тревожно растирая ладонями колени.

      — Что я говорила про вытирание об себя? А. Понятно. Там идет толпа школьников. Мы испугались.

      — Пойдем на качели?

      — Да-да, я с первого раза запомнила. Мы пойдем, но… нет, от того, что ты меня обнимешь, мы не пойдем быстрее. Хитрый гаденыш.

      Кеша рассмеялся, прислонился к Гуле лбом. Ласковый и сразу какой-то спокойный. Матвей невольно залюбовался ими. Вот так выглядит настоящая дружба и забота? Вновь встал образ чужой дорогой дачи и собственное отражение. Передернуло. Неожиданно даже для себя Матвей предложил:

      — Ой, Гуль, а давай сфотографируемся? На память и вообще… В фотоальбоме еще есть пустое место.

III

      Проводив Гулю с Кешей и пообещав непременно до них добраться в следующем месяце, Матвей сам отправился на Курский вокзал. Вымотанный, тоже почему-то испачканный мороженым, с тяжелой головой. Успел заскочить в поезд, отходивший в четыре, как раз перед полуторачасовым перерывом. Кое-как нашел свободное место, как назло, под самым солнцем — «Ну а чего ты, лопух, хотел? Пятница, скоро вечер» — кое-как притулился между грузными дамами с не менее грузными сумками, поудобнее обхватил рюкзак. Пока ждал отправки, написал сообщение маме, мол, в-порядке-в-дороге-вечером-наберу-люблю, позвонил Борису. Тот взял трубку сразу, ответил вкрадчиво:

      — Да, Матвей.

      От загривка до копчика строевым шагом промаршировали мурашки. Скорее всего, Борис не имел в виду ничего такого… Нет, определенно, он не собирался ни соблазнять, ни просто раззадоривать — «Это мне всякое мерещится от скуки».

      — Привет, — шепотом, прикрывая ладонью рот, словно спрятав и себя, и Бориса от внимания соседок. — А я уже скоро поеду.

      — Будешь в половину восьмого?

      — Да-да, именно тогда и буду… Ты встретишь?

      Глупый вопрос. Зачем он его задал? Борис всегда встречал его на машине, парковал «БМВ» недалеко от шлагбаума, а сам выходил встречать на перрон.

      Всегда так делал. Без просьб и напоминаний.

      Так зачем Матвей спросил?

      — Обязательно, — заверил Борис. — Что-нибудь взять по пути? Чего ты хочешь?

      — Ой, ничего-ничего, Борь, — смущенно опустил взгляд себе на ноги, залюбовался «Конверсами». — Я просто скоро приеду и… — шепотом, — я скучаю.

      Кажется, все равно получилось громко. Или ему почудилось, что одна из женщин посмотрела на него косо. Почему-то это рассмешило.

      «Такая дурость, но я рад».

      — О. Я тоже, — Борис тихо уточнил. — За тобой следят или что? Мне начинать волноваться?

      — Ой, нет! — Матвея аж на смех пробрало. — Нет, просто я уже в вагоне сижу и лезу к тебе с глупостями…

      — Меня все устраивает.

      «Зря ты так. Разбалуешь меня, а я… А что я? Я от тебя потом не отстану. Как Кеша от Гули. Нет, там, конечно, другое, но… Суть та же. Прилипну — не отцепишь. И зачем я тебе такой? Нет, Боря совершенно чудесный, а я… А что я?»

      Тронулись с места. Определенно, место Матвею досталось неудачное. Светило прямо в лицо, за каких-то десять минут припекло знатно. Снял рубашку — не помогло. Повернулся боком — тоже. Новая книга, купленная на вокзале — и та не спасла. Проще было встать и спрятаться в тамбур. Там и покурить осторожно можно в щель между дверьми. Но стук колес по рельсам, легкая качка и солнечные лучи — все это вместе убаюкивало. Матвей точно плавился, медленно проваливаясь в тягучую и тяжелую дрему. Его разморило так, что ему приснился январь.

      Холодный и тусклый, с запахом дешевых сигарет и бензина.

      В том январе он шел вдоль Калужского шоссе в сторону пересечения с МКАДом, крепко сжимал лямку рюкзака и ждал, когда в веренице машин появится с бешеным ревом черный «Ямаха 125».