I

      — И это все?

      Стас покрутил перед носом у Матвея клочком бумаги с зашифрованным адресом и автономерами их бывшего надзирателя.

      — Тебе вот на это сколько времени потребовалось? Теряешь хватку…

      — Я сделал все, что ты велел.

      — Моть-к, мне с тобой на рыбьем языке базарить надо или что? Ну, если ты по-нормальному не вдупляешь. С хера ли я тебе должен каждый твой шаг расписывать?

      От Стаса несло дорогой и потом. Под глазами пролегли темные мешки, на подбородке показалась щетина. Стас ее, судя по всему, здорово расчесал, потому что свое небритое лицо он не переваривал. Худшего дня, чтобы объявить о том, что он — все, выбывает из их общего «дела» и придумать нельзя. В любой другой бы ситуации Матвей промолчал или поспешно извинился, мысленно пообещав себе в следующий раз обязательно довести нелегкую беседу до конца, но отчего-то в тот январский сумеречный день трусить и сдаваться не захотелось.

      То ли рюкзак с заранее сложенными вещами и документами придавал не хватающего веса, то ли полуденный звонок Борису.

      «Я ему тогда впервые нормально признался, что люблю. Не "тоже", не еще как-то иносказательно. А нормально. А он, бедный, так смутился…»

      — Ладно, — бросил Стас небрежно, сложил листок, спрятал в карман куртки. — Сойдет. Я тоже кое-чего нарыл. Давай, падай, — кивнул на мотоцикл. — И шлем не забудь. Нахер я его для тебя таскаю…

      — Стас, я не поеду.

      — Ага-ага, — устало прикуривая сигарету от истертой зажигалки. — Я понял, под сотку не гнать. Базарю.

      — Н-нет, Стас… Я не поеду… с тобой. Я-я все… я не буду…

      Матвей отважился поднять голову, удивился внезапно спокойному выражению Стаса. Тот устало вздохнул.

      — Опять?

      — Ч-что «опять»?

      — Борис этот твой опять тебе в уши надул, да? — пару раз безрезультатно попытавшись выбить искру, Стас спрятал сигарету обратно в пачку, медленно зашагал к мотоциклу.

      Выключил мотор, вытащил ключ, стал обходить, сбивая носком ботинка налипшую дорожную грязь с колес.

      — Слушай, Мотька, мне этот твой маргарин уже поперек горла… Ну попрыгал на нем, ну помотался… ну мозг же должен у тебя быть…

      — О-ой, ну зачем ты?.. Борис хороший. Мне он правда…

      — …кривда, — перебил Матвея, смерил леденящим взглядом. — Я таких, как твой Борис, знаешь, сколько за жизнь повидал? Они все одинаковые. С виду верные кобеляки, на деле — скоты без загона. Не, я понимаю, детство в жопе заиграло. Захотелось приключений. Мотька, ну завязывай, ну дожил же до седых му…

      — Стас!

      Тот хрипло расхохотался. Звонко сплюнул слюну.

      — Если б ты к своему маргарину не шнырял, мы б в декабре управились, — Стас развел руками. — Ты меня знаешь, Моть-к, я к тебе в трусы не лезу. Но не когда это мешает нам.

      — «Нам»? П-прости, но это мешает тебе. Я-я… я всегда тебя слушался. И делал, как ты велишь, по первому же слову. Я-я никому не рассказал. Я ни разу тебя не бросил. Но я это делал, потому что это надо было тебе. Потому что ты — мой самый близкий друг. О-ой, пожалуйста, не скалься так. Ты прекрасно знаешь, я не вру. Я уважаю твои чувства к Олегу. Я же… Я не убийца, Стас. Я не умею и всегда всего боюсь, но я согласился тебе помогать. Потому что так друзья и поступают. П-по крайней мере, мне так казалось. Н-но… сейчас я не уверен. С-стас, ты был счастлив с Олегом, т-так почему я не могу. Р-разве это не чест…

      В грудь прилетело кулаком. Не крепко. Матвей отлично помнил, как Стас мог ударить, если бы решил бить всерьез.

      — Не смей их, сука, сравнивать!

      Вот тут следовало бы замолчать, но вместе с воздухом из Матвея вылетел остаток страха.

      — Почему, Стас? Почему мне нельзя? Ты говоришь, что я наивный дурак. Л-ладно. И что я не могу быть нормальным. П-пускай. Но, Стас, Олега нет почти двадцать пять лет, а ты… То, что ты делаешь, ты п-правда думаешь, что он бы этого хотел? Это совсем…

      Матвей не сумел договорить, Стас снова с силой толкнул его в грудь. Посмотрел нечеловечески зло.

      — Еще ты варежку на Олега раскроешь, — еще толчок, — я тебя придушу к чертовой матери, — еще и еще. — Ты понял?

      От страха ненадолго перехватило дух — «И вообще так-то у него рука тяжелая» — потянуло извиниться, но Матвей нервно сжал кулаки.

      — Нет, не понял. С-стас, я не понимаю, за что ты так со мной? Я же для тебя все…

      — А я не все?! Тварь ты неблагодарная! Я тебя из такого дерьма… Да где б ты был сейчас?! А я тебе скажу. Ты сандальнулся бы в первый же год! И вот так, да? Из-за какого-то маргарина? Моть, ты белены обожрался?!

      Матвей все же сделал шаг назад.

      — Стас. Стас. Пожалуйста… Ты злишься, я понимаю, но Борис тут совсем не при чем.

      — О, нет! — тот истерически рассмеялся. — Мотька, очень-очень причем! Ты еще та блядота, — оскорбление со свистом хлестнуло по крупицам самолюбия, — но чтобы такую дичь устроить! И ради чего? Ради банана? Мокрушника и леща?

      — Стас, хватит! Злись на меня сколько угодно. Д-да, ты говоришь жестокие и злые вещи… Я стерплю. Но Бориса — не н-надо.

      Их то и дело перебивало вечернее шоссе, по которому с гулом проносились легковушки и грузовики, страшно скрипя и гремя поклажей. Наверное, именно эта какофония создавала иллюзию — надежду, что ли? — что они действительно друг друга просто не слышали, что вот немного, и они договорят, поймут и помирятся, но нет. Стас лишь расходился. От ярости его кидало из стороны в сторону. Он то подбегал к мотоциклу, то отскакивал от него, весь дрожащий и бледный. Швырнул шлемом. Матвей чудом уклонился.

      — Ты мне еще поуказывай! Ты мне устроил бадягу! Черт, когда все на мази! Какой-то сраный рогомет тебе ласковое слово — а ты поплыл, как малолетний… Мотя, нам вот столько, вот столько осталось! — показал щепотку двумя пальцами. — А ты…

      — Стас, это неправда! Ты всегда обещаешь, что осталось немного, и что? Что-то изменилось? Сколько это будет продолжаться? Год? Три? Пять? Десять?

      — А тебя это колыхать не должно! Надо будет — и двадцать.

      — А надо? М-мне нет, — еще шаг назад. — Стас, я больше не могу. Я не хочу, ясно? И ты меня не заставишь. Если я тебе друг, ты не будешь…

      Лицо у Стаса вдруг стало странным. Он исподлобья уставился на Матвея, расплылся в жутковатой ехидной улыбке.

      — Маргарина твоего, что ли, вальнуть?

      Внутри все свело от того, насколько с удовольствием эта угроза была произнесена.

      — Моть-к, ты же знаешь, я могу. А что ты так вытаращился? Вот мы и сравним. Что да как. Похож Олег с твоим… Или нет. А? Мозги тебе на место вправим. Чо ты ска…

      Теперь Матвей не дал Стасу договорить. Рванулся к нему, схватил за ворот куртки. Повалил на промерзлую землю. Кажется, здорово приложил плечом, заодно и себе локоть расшиб. И откуда столько силы? При том, что дрался Матвей… да и не припомнить когда.

      Стас под ним зашипел, извернулся, тоже очевидно не ожидая ни такой дерзости, ни такой крепкой хватки. Попытался сбросить с себя, потянул за волосы. Матвей наклонился вбок, и в итоге они вдвоем покатились по склону вниз в кювет, пересчитывая ребрами все камни, ухабы и мусор, выброшенный из окон проезжавших здесь автомобилей. Пока летели вниз, перевернулись. Стас вцепился Матвею в горло. Сдавил так, что слезы брызнули сами собой. Хорошо, Матвей догадался зачерпнуть пригоршню снега и песка, швырнул в Стаса, и пока тот с матом отплевывался, постарался подняться и выбраться наверх, поближе к людям, чтобы те заметили драку. Хотя, по-хорошему, и брошенный на обочине бесхозный мотоцикл должен был бы насторожить, разве нет?

      «Да кому какое дело?» — с содроганием подумал Матвей и сполз обратно, когда Стас тряхнул его за штанину. Так они и хватались друг за друга. То поднимаясь, то падая. Стас прямо бил. Пинал ногами. Норовил дотянуться до глаз. Матвей только и успевал отмахиваться и закрываться. Дрался немного нечестно. То подножки ставил, то в пах целился, злил так Стаса только больше, так что тот срывался в бессвязный сиплый крик.

      В какой-то момент сцепились и завозились по земле. Снег попал под куртку, забился за ворот, за ремень. Он плавился на раскаленной коже за считанные секунды. Бодрил. Матвей с изумлением обнаружил, что давно сидит на Стасе верхом и почти побеждает.

      Все же «почти» здесь было ключевым словом.

      Стас вымотался, очевидно, он плохо спал и много времени провел в дороге, его не выручали ни опыт, ни остервенелость, потому что Матвей, и не планировавший побеждать, за много лет давно усвоил технику боя Стаса, без труда угадывал все движения. Скоро просто давил всем весом, не позволяя ни встать, ни пнуть себя.

      Шепотом просил:

      — Стас. Стас, успокойся. Стас. Я не хочу драться. Стас.

      А тот лишь рычал, стучал пятками по снегу и плевался.

      — Стас. Я тебя прошу. Хватит!

      Выглядело это все до безобразия жалко и грустно. Матвей казался себе даже не другом Стаса, а каким-нибудь воспитателем или дрессировщиком, силившимся совладать с чужой истерикой. Вот почему так неожиданно и коварно ощутилось лезвие в животе. Вернее сначала Матвей испытал волну жара, подумал, что в очередной раз зачерпнул под одежду ком снега и его обожгло холодом.

      Растерянно отпрянул, выпуская Стаса, зазмеившегося в сторону с окровавленным ножом в трясущейся руке.

      — З-зачем?

      Схватившись за бок, Матвей непонимающе уставился на багровеющую ткань. Для чего-то представил, как порезали в тюрьме. Тогда было страшно, сейчас, глядя то на красную ладонь, то на искаженное лицо Стаса — по-человечески обидно.

***

      Матвея тряхнуло, он чуть не скатился с сиденья. Повезло, что соседок с сумками давно и след простыл, так что никому он своим чудовищным пробуждением не помешал, разве что поймал на себе пару удивленно-настороженных взглядов из разных частей вагона.

      К горлу подкатила тошнота, пришлось терпеливо ждать, когда тело перестанет сводить очень заметной судорогой. Для верности похлопал себя по боку, через футболку нащупал края шрама. Громко вздохнул. Матвею доводилось гуглить про фантомные боли, но о том, могло ли болеть могло давно зажившее, он не знал.

      «Да вроде не должно. Но ай, мне прям… мне прям дурно. Или я схватил тепловой удар. Не понимаю. Фу. Вот ведь гадость. Боже, а можно мне будет сниться что-нибудь нормальное?»

      Потянуло лечь и спрятаться носом в рюкзак, хоть так отгородиться от пульсирующих в висках воспоминаний. Они зудели, тревожили, вибрировали как…

      …телефон.

      — О-ой.

      Не сразу Матвей сообразил, как выключить будильник. Пальцы странно скользили по экрану, не слушались.

      «18:49»

      Зачем ему это время?

      Вновь тряхнуло.

      Но не от пробуждения — тормозила электричка.

      Механический женский голос объявил:

      «Волоколамск. Следующая станция… Сто тридцать третий километр».

      — Ой-е!

      Матвей подорвался с места, поспешно заныривая в тамбур, а оттуда, широко перешагнув через зазор между поездом и платформой, выпрыгнул на перрон.

      «Старый дурак, надо так вырубиться… Черт, и добро бы что-то хорошее снилось. Так. Так. Телефон. Рюкзак. Кошелек… книга… вот черт. Забыл, — с тоской проследил, как за ним захлопнулись двери. — Ладно, она дешевая. Но все равно… я ее не дочитал».

      — Матвей.

      Борис стоял в паре метров с начатой сигаретой в руке.

      Мозг, не вставший на место после гадкого кошмара, заискрился с небывалым восторгом: Борис. Настоящий. Рядом. Совсем рядом.

      «А как он?.. Он выучил в какой вагон я обычно сажусь? Господи, как я счастлив».

      Вместо нормального приветствия и любых внятных слов Матвей все в том же взволнованно-неуклюжем прыжке подобрался к Борису, обхватил его за шею, повис. Очевидно, сделал неудобно. И, наверное, смутил. Пусть, на «Волоколамске» и вышло из всей электрички человека три-четыре — не больше.

      Втянув ноздрями смесь табака и мятного геля, Матвей окончательно проснулся, выдохнул с нежностью:

      — Ой, Борь! Это ты.

      — Ну, да… — протянул тот растерянно, похлопал по спине, но отодвигать или отходить сам не стал. — Все нормально?

      — Ой, да-да. Просто шикарно. Я чуть не проспал остановку. И потерял книгу. Но все очень-очень хорошо.

II

      Матвей лежал на веранде, вполглаза наблюдая за тем, как Борис убирал остатки мяса в контейнер и сминал пустые банки из-под пива.

      «Всего три штуки на двоих. Мы делаем успехи. Вот бы еще перестать курить. Но это уже моя слабость. Моей силы воли явно маловато, не то что у Бори… Ой, до чего же статный. Да, ему это слово… хорошо. Он надел рубашку, что я ему купил в прошлый раз. А еще он уютный. В машине "ДДТ" мне включал и про то, как тете Наде в теплицах полив делал, рассказывал. Обожаю, когда он о чем-то говорит. Нормально, что я так одержим им? Хочу любоваться часами и никому больше не показывать».

      — Ты в порядке? Ты почти ничего не съел.

      — Ой, в полном. А не ел я в твоей системе координат. В своей я… Все, — Матвей потянулся. — Я так чудесно лежу и ничего не делаю.

      — Зря, конечно, что на голом крыльце. Неудобно.

      — Мне отлично! Я… Как это говорится? Сыт, пьян и нос в табаке.

      — Особенно в табаке, — повторил Борис, занес в дом контейнер и мусор.

      Матвей слушал его шаги и, если сосредоточиться, мог почувствовать спиной скрип половиц под неторопливой поступью.

      — Принести что-нибудь?

      — Ой, нет! Все супер!

      «Хорошо».

      Стоило Матвею кинуться к Борису с объятиями, как уже там, на вокзале, ему полегчало. Отступили и кошмары, и страхи, и дурнота мгновенно схлынула.

      «Он волшебный. Но если я ему скажу, он не поверит».

      Матвей продолжал вслушиваться в приглушенный шум: шаги, открывающуюся и закрывающуюся дверцу холодильника и шкафов, включившийся кран на кухне, радио, что они так и не выключили. А на улице неистово громко пел соловей, вероятней всего, притаившись в ветках рябины. При всем желании собраться, подняться и, например, пойти помогать, Матвей не мог оторвать себя от нагретых за день досок, не мог думать о делах или самых мелких заботах.

      «Хорошо. И маме с Гулей в машине написал. Они не разволнуются».

      Лениво перевел взгляд на ясное июньское небо, где светились звезды и неровный диск убывающей бледной луны.

      «Хорошо. Вот прям без дураков».

      — …точно?

      — М?

      — Я говорю, точно все в порядке? — Борис присел на крыльцо, коротко погладил по предплечью. — А то ты какой-то пришибленный. Или мне кажется?

      Матвей с нежностью перехватил прикосновение, притянул ладонь, пахнущую костром, к щеке.

      — Ну… В некотором роде, я сам себя пришиб. Мне много всякого снилось и…

      — Ты сам себе сны сочиняешь?

      — Не-ет, — весело тряхнул челкой, сползшей на глаза. — Но думал я совершенно самостоятельно. На протяжении целой недели. И все — форменную дрянь.

      — Звучит так себе. Хочешь поделиться?

      — Ой, точно нет. Не думай, что я что-то скрываю. Просто я сам себя с этим замучил… обсудил все с Веней, Тимуром Давидовичем, помнишь его, да? И с Гулей. И мне не хочется вникать и портить нам пятницу. Наверное, мне просто всего этого не хватало, — Матвей взмахом руки очертил Борисов участок. — Сейчас мне намно-ого лучше. И… Мне в понедельник не надо на смену, так что я останусь тут на подольше. Здорово, да?

      — Да, — кивнул Борис и улегся рядом с Матвеем на бок, подперев голову кулаком.

      Стало приятно-неловко.

      — Т-точно? — Матвей попытался отшутиться, когда понял, что буквально плавится под пристальным взглядом. — А то ты знаешь, я умею… Присесть на уши. И вообще мы договаривались на две ночи, а не на три, вдруг у тебя планы и… Прости-прости, я обещал, что не буду болтать, а сам все не замолкну… Что?

      — Я могу тебя поцеловать?

      — Ой, к-конечно…

      «Когда я тебе запрещал? Но мне нравится, что ты спрашиваешь. Это… Очень галантно».

      Губы Бориса теплые и до сих пор со вкусом гранатового соуса. Они нравились Матвею и формой, и тем, как во время ласк кожу слегка щекочет борода с усами.

      «И как он все деликатно… не кусает, не лезет с языком. А… еще меня тупо распирает от нежности. Вот уж, правда, тупо…»

      Они редко целовались. Точнее, так казалось Матвею, но он боялся вести себя навязчиво, поэтому честно отслеживал любые свои порывы. Касалось это и поцелуев, и объятий, и поползновений к Борисовой груди.

      «Хотя, Боже, я бы с таким удовольствием на ней спал, с нее ел и вообще на ней жил. М-да. Как здорово, что он об этом никогда не узнает. Ладно, всего лишь чуть-чуть…»

      Матвей разрешил себе ненадолго перенять инициативу, притянуть Бориса к себе, запустить пальцы в отросшие кудри на затылке. Те были забавно жесткими, немного похожими на проволоку.

      «И это ему тоже идет. Славно, что он согласился не стричься. А ведь он сколько лет ходил бритый. Просто потому что я попросил? Ой, как это… льстит. То, что он уточняет, спрашивает, прежде чем что-то делать, слушает и запоминает».

      Пока Матвей прикидывал, сколько понадобится месяцев, чтобы отрастить, по крайней мере, короткий хвост, Борис обхватил его за талию. Вечерний ветер задул под задравшийся подол футболки. Стало зябко, но совсем ненадолго. Раскаленная широкая пятерня скользнула вверх по голому торсу, мягко, но так привычно и ловко, что затряслись колени. При том, что Борис не позволял себе ничего лишнего. Он просто гладил.

      Матвей проморгал тот момент, когда поцелуи перебрались к подбородку, а оттуда по шее — к ключицам. Потом вдруг вернулись обратно к лицу. Борис зацеловывал висок со шрамом и кожу за ухом. Как узнал, что там особенно нравилось?

      «Хотя я ж все растрещу, мне не сложно».

      Борис не отрывался от него, напирая и постепенно прижимая к полу все сильнее. Наверное, Матвей бы запросто под ним расплавился, растекся по доскам и испарился, но вдруг ладонь легла на поясницу.

      — Больно?

      — Ч-что? — Матвей с трудом вернулся в реальность, с неохотой вспомнил, что в мире существовало что-то, помимо губ и рук Бориса. — А. А, ты про тату? Да, все замечательно! Болело всего день. Там ни отека, ничего… Но… Разницы особо не видно, Веня сказал, что будет ясно месяца через два и… Я поэтому тебе сразу не сказал, ну потому что не знал, что там да как. И чтобы не сглазить и… Ой! Прости. Прости. Вот же. Нашел время…

      Борис улыбнулся, осторожно, едва-едва надавливая, провел пальцами по спине. Матвей невольно выгнулся, царапнул ногтями по крыльцу.

      — Ой, — недоуменно покосился на Бориса, рассмеялся. — Я чувствую себя ужасно странно. Как школьник или вроде того, — «Обман, в школе я ни с кем не миловался, тем более на улице». — Это… Ничего, что мы тут? То есть… Забор, все такое, но…

      Теперь смутился Борис. Растер в миг напрягшуюся шею. Матвей не сдержал улыбки:

      — Это ничего! Зато так я вижу, что ты тоже соскучился по мне. Это трогательно.

      — Да-а, — протянул Борис. — Прости. Я переборщил. Ты… Хочешь в душ? Я принесу полотенце и…

      «Черт, ну зачем он такой… Вот такой?!»

      Матвей приподнялся на локтях, бережно боднулся о лоб Бориса, лукаво заглянул в его удивленно распахнутые глаза.

      — Ты пойдешь со мной?

      Стало проще договариваться об интиме. Матвею не приходилось больше уточнять про то, будет у них секс с проникновением или без — ему, в целом, не сложно, но, опять же, стеснялся Борис — не было нужды в экстренной самоподготовке, между ними не случалось неловких молчаливых сцен после разрядки, когда оба раскатывались по разным углам, шуршали салфетками и, сделав вид, что ничего не произошло, завязывали отстраненный и максимально неживой разговор. Борис сам что-то где-то читал, причем на каких-то нормальных сайтах.

      «Все-таки я сексоголик. Раз мне это так важно. Ну, да, так мне удобнее быть благодарным. Все легче, чем словами через рот. Можно просто через рот. Ой, нет, ужасная шутка».

      В душе достаточно места для них двоих. Борис все устроил по уму: вместе с водонагревателем купил занавеску с листьями монстеры, освежил напольное покрытие, повесил дополнительные полки для кремов и лосьонов. Подобные детали радовали не только глаз. Борис с первой встречи производил впечатление человека обстоятельного и ответственного, такие люди восхищали — «Во многом потому что я — ходячий хаос» — очень привлекали, Матвей, начитавшись романов, мечтал о сильном и степенном мужчине рядом, но не предполагал, что сойдется с ним… вот так.

      К хорошему быстро привыкалось, но все равно возникали вот эти необъяснимые две-три секунды, когда вид своей полки со своими банками-склянками и своего полотенца, заботливо повешенного на петельку, будоражил. Назвать «своим» Бориса пока не хватало духу, но вот сделаться и назваться «его» — хотелось до зубовного скрежета.

      Матвей, как завороженный, смотрел на их голые тела: близкие и разные, постепенно намокавшие под струями душа. Борис — крупный везде. Матвей любовался широкими плечами, где уже четко виднелась линия загара от майки, крепкой шеей с медленно стекавшей по ней каплей воды, тем, как дорожка темных волос спускалась от широкой груди к паху.

      Тянуло вновь целоваться и обниматься, Борис подогревал это желание, бережно водя руками по влажным бедрам.

      — Ты красивый.

      До чего незамысловатый комплимент, а Матвей целиком вспыхивал, нетерпеливо прикусывал губу и шумно выдыхал через нос.

      «"Красивый". Скажешь тоже… Ты себя видел? Ой, наверняка. Но мне кажется, ты не понимаешь… нет, ты точно не понимаешь. Но это ладно. Я тебе верю».

      Лучшим доказательством любых слов был толстый член, упиравшийся в бок.

      — Что? — спросил Борис.

      — Ничего-ничего. Просто… ты так соскучился.

      Еще странная, но приметная мелочь.

      Матвей приучил себя в сексе вставать спиной. Привычка, вышедшая вместе с ним из тюрьмы. Большинство путевых ставили раком, чтобы не отвлекаться на слезы, представлять на месте тощего опущенного знойную и грудастую женщину, парни из клубов считали «догги-стайл» удобной позой: пока один пристроится сзади, второй может подойти спереди.

      Борис же всегда разворачивал Матвея к себе лицом. Опять же, безупречно мягко, заглядывая в глаза, большими пальцами проводя по вискам.

      И все.

      Матвей тонул, дальше с ним можно было делать, что угодно.

      Отчасти он потому и продолжал становиться перед Борисом спиной, просто чтобы тот повернул его, прижал…

      «Мне стыдно. За то, что я так этим наслаждаюсь. Пользованный, пошлый, грязный неудачник. Конечно, если я скажу ему об этом, он удивится. Нахмурится. Будет объяснять, как я неправ, потом непременно обнимет… Стыдно. За то, что не могу правильно выразить, насколько мне приятно. Как рядом с ним, весь такой убогий и кривой, я чувствую себя лучше, чище, важнее. Ой, нет, звучит как бред. Лучше помалкивать».

      — Нормально? — уточнил Борис, прислонив их члены друг к другу.

      Вышло вкрадчиво.

      «Очень сексуально».

      Матвей сумел лишь улыбнуться. Потому что пока правая ладонь Бориса ритмично двигалась вверх-вниз, левая коснулась худых ягодиц. По-хорошему следовало бы помочь, ну или как-то минимально включиться в процесс, но все, что получалось у Матвея — кое-как держать равновесие, для надежности упершись Борису в грудь.

      — О-ой… нормально, — вздрагивая. — Д-даже слишком. А т-тебе? Т-трогать член и вот так тере… Ой!

      Борис пожал плечами:

      — У меня такой же.

      — Не-ет, это про другое! Не строй такую х-хитрую физиономию-ю.

      Смеяться и получать удовольствие — сложно, почти невыполнимо, но они как-то справлялись. Хотя постепенно подступающий оргазм притуплял чувство юмора. Движения Бориса становились быстрее, а необходимость стоять ровно — обременительнее.

      — Б-Борь. Это н-нечестно. Разреши м-мне тоже, а?

      — Тебе не нравится?

      — Г-глупости. Ты же в-видишь. Ой. Руками…

      — Могу не руками.

      Прежде, чем Матвей смог придумать шутку, кроме как «Ногами?», Борис опустился перед ним на колени.

      Красиво.

      Потянулся губами к члену Матвея — еще лучше.

      Удивительно, но Борис оказался из тех людей, что в первую очередь переживают о чужом благополучии, а уже потом — о своем. И проявлялось его внимание везде.

      Сперва Матвей решил, что это он виноват, с голодухи и от ажиотажа при виде крепкого тела кончал раньше положенного, а потом выяснилось, что нет. Борис нарочно сначала удовлетворял его, а потом уже — себя.

      «Невыносимо. Ну вот зачем? Зачем он такой?!»

      Матвей зажмурился, чтобы не лопнуть от переизбытка нежности. От напряжения вот-вот сведет тело или искры из глаз посыпятся.

      — Моть, держись за меня, а? Мне тебя прям жалко.

      — Тебе жалко меня с-сейчас?!

      Борис усмехнулся. Матвей этого не видел, но отчетливо себе представил. Собрался зашипеть и отругать — разумеется, не всерьез и кратко — но горячий язык скользнул по уздечке, так что единственное, что вышло произнести, бездарно-громкое и самому изрядно надоевшее:

      — О-ой…

      Борис бережно придержал Матвея, помог сесть на пол и какое-то время просто гладил по спине и напряженным плечам, пару раз касался волос, убирая их назад и заправляя особенно непослушные пряди за уши.

      — Ну, как ты?

      — Честно? — Матвей заторможенно облизнул губы. — Ты для меня загадка. Как я… Почему я твой первый мужчина? Это точно?..

      — Ха. Вроде как я талантливый, да? У меня был отличный учитель.

      — Н-не смейся… — скользнул не до конца прояснившимся взглядом по красным коленям Бориса. — Ты просто замечательный и…

      Тут же возникли все возможные варианты фраз по типу «я тебя не заслуживаю», «мне неловко из-за себя», «ты достоин лучшего», но Матвей благоразумно проглотил каждый из них, тихо выдохнул:

      — Пойдем в кровать, да?

III

      — …во-от, а потом она отдала мне этот фотоальбом и велела тебе показать. Но я не уверен, что это хорошая идея.

      Они лежали, обнявшись, на чистой простыне и тихо переговаривались. Борис все же попросил объяснить, что Матвея беспокоило, и тот, огибая тему снов про Стаса и то, как они подрались на шоссе, вкратце постарался обрисовать ситуацию. Разумеется, все звучало абсолютно натянуто и глупо, особенно теперь, устроившись на сильном плече и положив ладони на пушистую теплую грудь, но, что самое приятное, Борис и словом не обмолвился, что тревоги Матвея — несущественные. Очевидно, он понимал далеко не все, но так внимательно слушал, заглядывал в лицо и поправлял одеяло, нежно касаясь спины, что и подумать нельзя было, будто для него переживания Матвея не важны. Вот и на новость про альбом вскинул брови:

      — Почему?

      — Ну как «почему», Борь. Там же ну… Всякая жизнь «гнезда». И потом это все так давно было. Я на фото… Очень нелепый.

      — Но это же все равно ты. И… Ты видел мои снимки у Веры.

      — Ой, они очаровательные! Особенно там, где вы все трое бритые. Нет, Борь, ты прости, но такие вещи нельзя сравнивать.

      — Хорошо, — улыбнулся тот мягко, аж на душе потеплело. — Сравнивать не буду. И давить тоже. Но ты просто имей в виду, что я с радостью гляну.

      Матвей кивнул, нервно поерзав, шепнул:

      — Мне повезло.

      — Вот как. В чем?

      — Ой, во всем. Вернее, сначала я хотел ответить, что с тобой. Ой, подожди-подожди, — похлопал по груди, хотя сонный Борис явно не собирался его перебивать. — Но потом я понял, что мне в целом повезло. У меня есть ты, Гуля, другие ребята из гнезда. Я вроде как смог помириться с родителями. А это уже… как говорит Алиса? «Успешный успех»? О. А еще меня не посадили по второму разу.

      — Матвей…

      — Да-да. Я познакомился с Верой, Алисой, тетей Надей и кучей других интересных и ярких людей. И все они относятся хорошо. Борь, понимаешь?

      — Ага.

      — Вот. А я не понимал. Долгое время я думал, что я всерьез обиженный, и что это навсегда, что это всем видно. А сейчас… Раз ко мне столько хороших людей хорошо относятся, это что-то да значит. Я многих вещей еще опасаюсь или стыжусь, вот как прошлого своего. Ой, ты не думай, я так не внимания привлечь хочу или чтобы меня пожалели. Это скорее что-то вроде устоявшегося хода вещей. Понимаешь? Мне нужно время, но с тобой оно идет быстро. Так что я почти не боюсь. Понимаешь?

      — Понимаю, — Борис вполглаза наблюдал за тем, как Матвей сжимает его грудь наподобие антистресса.

      — Ой. Ой! Прости, — поспешно отдернул руку. — Я все время так делал? Класс… А хотел нормально рассказать.

      — Ты рассказал, — Борис рассмеялся себе в кулак, зевнул. — Я даже понял. Ты стесняешься прошлого, но это неправильно, ведь… это твое прошлое, из-за него ты стал собой настоящим. Ты настоящий мне нравишься, а значит, и прошлое твое… ну, если не понравится, то в любом случае буду знать, что оно важно. Так что, — опять зевнул. — Все в порядке…

      Матвей с нежностью поправил на нем одеяло.

      — Ты засыпаешь.

      — Не. Я бодрячком.

      — Разумеется, — «Он всегда засыпает раньше. Забавно. Нет, ясное дело, он работает. Еще меня ждал. Готовил. Но… Так смешно выключается». — Я схожу за зарядкой. А то проснусь завтра, маме не напишу — она разволнуется.

      — Ага… А. Там, я забыл. В гостиной тебе… Книга… Новая.

      — Ой, мне? А ты знаешь, я как раз свою в электричке… Спасибо…

      Матвей выскользнул из кровати, босиком пробежал в прихожую за рюкзаком. Пока рылся в нем, достал альбом, покрутил в руках, полистал на предмет чего-то опасного или непристойного. Но ничего страшнее Вени, который делал пирсинг брови Роме, с абсолютно несчастным видом сидевшему на краю старой ванны в одних семейниках, не нашлось.

      «Это глупо. Но это трогательно».

      Заодно Матвей проверил кухню. Убрал помытую и успевшую высохнуть посуду. Отмерил несколько ложек семян чиа, залил их молоком и убрал в холодильник. Выключил, наконец, радио. Кроме шуток, Синатру ночью на «Монте-Карло» гоняют буквально без перерывов.

      «Забавно».

      — Борь, я наверное покажу. Завтра. Обещай только сильно… — Матвей вошел в спальню и, не договорив, замер.

      Борис спал, повернувшись на бок и отгородившись от горевшей лампы рукой. Большой и затихший, со стороны он напоминал гору.

      «Или медведя в спячке», — лукаво усмехнулся Матвей и, погасив свет и вновь поправив одеяло, притворил за собой дверь.

      Сделалось любопытно, что за подарок ждал в гостиной. Там возле дивана лежала пухлая книжка от «ЭКСМО» с синим корешком.

      «Михаил Кузмин. Избранное».

      «О, я его знаю! Мы, кажется, с Борей о нем болтали. Надо же, он запомнил».

      Матвей вообразил, как Борис, сидя за ноутбуком, вбивал в поиске запросы по типу «писатели геи», «русские гей писатели», «русские гей писатели с фамилией на "к"».

      «Как жаль, что я этого не видел».

      С обложки на Матвея томным взглядом смотрел черноволосый мужчина с узким лицом и аккуратно уложенной бородой.

      В оглавлении значились рассказы, стихи и повесть «Крылья».

      «Какое простое название. Нет, ясно, что мне после "Жемчужин океана любви", "Одиноких волков" и "Лазурных грез" все кажется простым. Тут все-таки серьезная литература… наверное».

      В сон не клонило совершенно. Во многом потому что Матвея всегда распирало от счастья, когда он приезжал в Волоколамск, хотелось максимально растянуть срок пребывания и прочувствовать его тоже на полную мощность.

      «Ужасно незрелая позиция», — устроившись на диване, Матвей открыл первую страницу повести. Прислушался.

      В доме воцарилась абсолютная тишина, которую оттенял все тот же громкий, бесконечно бодрый соловей за окном.

      «Незрелая и… иррациональная. Что ж, мне подходит… Так. "В несколько опустевшем под утро вагоне становилось все светлее; через запотевшие окна можно было видеть почти ядовито-яркую, несмотря на конец августа, зелень травы"… О, это что-то летнее, мило. "…размокшие дороги, тележки молочниц перед закрытым шлагбаумом, будки сторожей, гуляющих дачниц под цветными зонтиками"…»

***

      Матвей помнил, как они со Стасом, покончив со всеми «делами», сидели в едва открывшемся придорожном «Макдональдсе» за уличным столиком под выгоревшим от солнца тентом и пялились на дорогу. Вернее пялился Матвей, Стас первые пять-десять минут завтрака не поднимал головы от подноса, был целиком и полностью сконцентрирован на еде. Тому, сколько он ел и как при том оставался поджарым и практически всегда голодным, оставалось лишь поражаться.

      Вот и тогда, после выезда в бани, отдыхали под открытым небом.

      — Чо?

      — Ничего… — отозвался Матвей, вытаскивая из своего «МакМаффина» лист салата. — Думаю, ребята на кассе приняли нас за бикс.

      Стас небрежно утер рот, покосился в сторону окошка выдачи, пожал плечами.

      — Вот эти огрызки? Я тя умоляю. Они не то что бикс, они баб, кроме мамки, не видели.

      — По-моему они не сильно младше нас.

      — Да пох. Я уже пожрал. Я им ничего не дам, — с этими словами Стас лениво подтянул лямку майки.

      — Ой, я не сомневаюсь, — рассмеялся Матвей.

      — Я б глянул на биксу с аппаратом… Чо? Чо ты ржешь?

      — У нас такое называют «герлами» и… прости, слово «аппарат» в клубах значит совсем другое.

      — «У нас», — повторил Стас задумчиво. — Ты быстро освоился. А мне это все… — потянулся. — Так мутно. Типа, знаешь, я раскумарился и мне это все снится.

      — Ты отлично справляешься.

      — Ага, щаз-з. Не, ты мне здорово помог. И когда я откинулся, и пока ты зону мне грел. Но… Слушай, десятка — это слишком долго.

      Матвей растерянно поерзал на лавке. Вздохнул. Ему нравилось проводить время со Стасом вот так, мирно, без драк, долгих поездок в непонятные места, поиска информации и заметания следов. Но когда их разговоры уходили в подобные мрачные рассуждения, Матвей не представлял, как вернуть Стасу позитивный настрой — «Ой, я не уверен, что он когда-то у него был» — приходилось отмалчиваться и нервно ждать.

      Обычно сам же Стас и заканчивал внезапные меланхолические паузы, «разгонял кисляк».

      — Моть-к, твою налево, ну еду-то не разбазаривай! — не больно пнул Матвея под столом, когда заметил на подносе рядом с листом салата еще и ломтик помидора. — Жри давай! Пацану скоро тридцатник, а мозгов…

      «Смешно».

      На душе сразу теплело от привычных командных интонаций.

      — Нас Гуля прибьет. За то, что дома не ночевали, приехали не голодные и вообще…

      — Ничего, — Стас подтянул спортивную сумку, до сих пор стоявшую у него в ногах. — Упадем, поклонимся. И мы ж не с пустыми руками.

      Матвей грустно поджал губы:

      — Ты что-то забрал?..

      Стас воровато шмыгнул носом.

      — Чего сразу «что-то»? Все по делу. Все в дом… Эти бакланы все равно с жиру бесятся. А нам навар.

      — Стас…

      — А, да расслабь ты булки! Тут и палить-то нечего. Ля.

      Раскрыл сумку, где сверху были навалены пакеты с мясом, бутылки вина и банки с икрой.

      — Ну, вот где наши еще такое пожрут, а? А эти очухаются, не проссут даже. Ну, или немного…

      — Стас, ты что-то им сделал?

      — Да не. Каждому загогулину на плече нарисовал. Несмывашкой. Типа послания. Женам или любовникам. Кто раньше успеет, короче…

      Матвей обреченно растер лоб, швырнул очередной лист салата прицельно Стасу на салфетку. Тот движение, полное досады, проигнорировал, продолжил копаться в вещах, попутно что-то насвистывая себе под нос. Матвей не любил утреннее меню в «Макдональдсе» так же сильно, как необходимость долго куда-то ехать на «Ямахе» или, как теперь, терпеливо наблюдать за выходками Стаса, не в силах их остановить.

      «Он всегда поступает по-своему. Меня не спрашивает. Даже не думает. Точнее, не думал. Плевать, волнуюсь я или нет. Он все пугал желторотиков зоной, а сам? Если вернулся бы, ему бы жилось не лучше, и плевать, что кольцо вафлера закрасил. Толку-то? Неужели он не понимал? Неужели ему месть была дороже, чем какая-никакая, а воля?»

      Порой Матвей мечтал о том, чтобы их жизнь стала нормальной. Ну или, по крайней мере, нормальнее, чем теперь. Но всякий раз надежды разбивались и рушились об какую-то очевидную банальность. Вроде того, что их «гнездо» — не коммуна, не место для исправления, а банальный притон. Просто более-менее приличный. Или что практически никому, за редким исключением вроде Никиты Кимыча и Гули, не сдалась эта «нормальность». Никто не хотел работать с графиком пять на два, меняться, превращаться в сознательных людей или хотя бы граждан. Да и Матвей подозревал, что ему в обыденный уклад уже не войти. И, наверное, это особенно сильно злило: что ему самому, при всем желании, встать на путь исправления не удавалось.

      «А было ли тогда желание? Или я просто притворяюсь правильным, чтобы совесть очистить? Мне нравится читать и смотреть про красивый быт красивых и ничем не испорченных людей. Но прикладывать усилия, а главное думать и отвечать за все самостоятельно… Как там молодые ребята говорят? "Ну, такое"».

      — О. Нашел, — подал голос Стас. — На. Подгон.

      Протянул мятую книжку в мягкой светло-лиловой обложке.

      «Барбара Картленд. "Мудрость сердца"».

      — О-ой, — улыбнулся Матвей рассеянно.

      — Такой не читал еще? Нет? Кайф.

      — Спасибо большое, Стас. Мне очень приятно…

      — Ну и все! А то надулся… Не, я не оч понимаю, как ты эти розовые сопли… Но хозяин — барин!

      — Зря ты так. Там бывает интересно. Это, конечно, не высокая литература, но тоже, знаешь, увлекательно. Особенно про путешествия. Разные страны. Я вот так про устройство корабля узнал. И про то, почему маленьких балерин принято во Франции называть «крысками».

      Стас снисходительно хмыкнул и достал сигареты:

      — Корабли. Балет… Оно ж все такое полезное для нас.

      — Здесь нельзя курить.

      — Да забей! Или пусть со мной базарят. Со страшной биксой с аппаратом.

      Рассмеялись. Матвей голодно заглянул в книгу. Какими бы дешевыми ни были бумага с краской, в каком бы странном месте и нелепом виде не доводилось читать Картленд, ничто не могло помешать погрузиться в чудесный и наивный мир красивого женского — «И не только» — счастья.

      Стас щелкнул зажигалкой, затянулся так, что от сигареты мгновенно осталась всего половина. Легонько толкнул в колено.

      — Вслух давай.

      — Ой, ты правда хочешь?

      — Ну, а чо ты в монохарю? Мне скучно. А то расселся довольный, аж бесишь.

      Матвей покорно перевернул страницы к началу, сдерживая улыбку:

      — «На набережной Дувра царил настоящий хаос»…

      — Великобритания. Чо? Думал, я не знаю? Я так-то отличником был. Ладно, давай дальше.

      — «У пристани разгружались одновременно три корабля, в то время как другие суда стояли на рейде, ожидая, когда освободится место у причала. Казалось, здесь яблоку негде было упасть. Повсюду высились груды оружия, ящики с амуницией, сундуки, конская упряжь и седла; рядом топтались дрожавшие в испуге лошади, растерянные и ошеломленные этой сутолокой; грумы старались их успокоить, хотя сами, казалось, были растеряны не меньше, чем их подопечные»… А грум это?..

      — Моть-к, я был отличником. Смекаешь? Я ж не все должен… Конюх какой-нибудь.

      — О-ой, это логично. «На берег одни за другими выносили носилки с ранеными. Некоторые из них, по всей видимости, уже стояли одной ногой в могиле, другим, безруким и безногим, помогали сойти на берег измученные санитары, которые сами выглядели отнюдь не лучше калек. Здесь же столпились кавалеристы, потерявшие в этом хаосе оружие и свои вещевые мешки, а старший сержант, окончательно сорвав голос, все выкрикивал приказы, которых никто, похоже, не слушал. "Если это и есть мир, — подумал полковник Ромни Вуд, спускаясь с корабля по шаткому трапу, — то на войне, по крайней мере, больше порядка"».

      — Сколько воды-ы… а лямур скоро?

      — Стас, ну подожди, пожалуйста. Это же самое начало.

      — Ты и то складнее сочинишь. Ты столько этого говна начитался. Ну и баишь складно…

      «Нет, это не так работает. Я действительно кучу всего прочитал и перечитал. Но потреблять и создавать — очень разные вещи. Едва ли я бы выдумал что-нибудь хотя бы на уровне бульварного романчика. Но то, что я так хорошо все помню — удивительно».

      — Ничего не удивительно, — ответил Стас, доставая следующую сигарету. — Твой сон — твои правила.

      Матвей вздрогнул. Едва не выронил книгу из рук.

      Точно.

      Сон.

      Как он сразу не сообразил?

      — Наверное, потому что это — относительно далеко от кошмара, — подметил Стас, покосился на пустую дорогу.

      — Л-логично… А я смотрю, ты ни с кем из работников тут не повздорил и не подрался…

      — Ха. Смешно. Не, базару ноль, мне это воспоминание тоже весьма… Я уж обижаться собрался: что не сон, я у тебя чисто мурло какое-то! Ну чо? Просыпаться будешь?

      — Я тебе надоел? Мне тебе хочется кучу всего рассказать…

      — Тебя там твой маргарин заждался, небось.

      Матвей кивнул, с неохотой закрыл «Мудрость сердца», попытался положить на стол, руки провалились куда-то в пустоту.

      — Стас.

      — М?

      — А ты куда сейчас?

      — Ты так под шумок из меня выкорчевываешь, в аду я или в раю? Ты совсем баклан, Моть-к? — помолчав, добавил. — Расслабься. Я с Олегом.

      — Ой. Это хорошо…

      Следом пропали и «Ямаха», и дорога.

      — Ну чо опять с жалом? Нормально ж все.

      — Ой. Стас. Я… я скучаю.

      — Да я вижу. Фу, ну и рожа у тебя, реветь собрался?

      — П-про…

      — Ша, — велел Стас твердо, но без капли злости, глянул исподлобья, внимательно-суровый. — Не за что, — отвернулся. — Топай уже.

      Захотелось прикоснуться, обнять и все-таки постараться извиниться, буквально из вредности, но как это часто происходило, когда обман сна раскрывался и вместо него приходило осознание, что все нереально, остатки знакомого образа неминуемо исчезли.

      Секунда темноты и одиночества, образовавшаяся между сном и пробуждением, ощутилась по-особенному остро.

      Матвей торопливо распахнул глаза.

IV

      Шумно втянул воздух, сообразил, что обе ноздри капитально заложило.

      «Глупость. Такая невероятная полная глупость, — судорожно растер набежавшие слезы. — Боже, ну что я за дурак? Плакать от того, что что-то там приснилось… идиотизм».

      — Ой.

      С колен упала книга, с глухим стуком ударилась корешком о половицу. Понадобилось секунд десять, если не больше, чтобы Матвей осознал: на пол упал Кузмин, а не Картленд.

      «Я уж испугался», — собственный нервный смех звучал странно, одновременно глухо и громко в сизой предрассветной тишине гостиной.

      За окном медленно светлело небо. За забором вдоль дороги, покрытой высокой и густой травой, стелился утренний туман. Он обволакивал землю, размывал границу между полем с редкими домами и далеким темным лесом, куда они с Борисом выбирались побродить и покурить.

      «Точно, я забыл про Борю. А который час?»

      Свет от экрана телефона, давно и полностью заряженного, резанул по глазам, выбивая из Матвея новую порцию болезненных слез.

      «Уже почти четыре…»

      Неловко наклонившись, подобрал «Избранное», пробежался взглядом по второй части «Крыльев»:

      «Подумай, Ваня, как чудно, что вот — чужой человек совсем чужой, и ноги у него другие, и кожа, и глаза, — и весь он твой, весь, весь, всего ты его можешь смотреть целовать, трогать».

      «Мысль красивая, тонкая, но что-то этот… как его… Штруп? Не внушает мне доверия. Он обаятельный, но так-то Ваня прямо совсем мальчик… Нет, я дочитаю обязательно, но Боре пока показывать не буду, а то он расстроится, что купил мне что-то не то».

      По привычке Матвей собрался заложить уголок у страницы книги, но вовремя себя одернул, с подарком хотелось обойтись бережно. Понадобилось прямо постараться, чтобы оторваться от дивана. Размять нывшие от неудобной позы кости. Удивительно, но насколько скверно он чувствовал себя на физическом уровне, настолько же внезапно спокойно сделалось у него на душе. То ли от банальной усталости, то ли от того, что привидившаяся беседа помогла.

      «Расскажешь такое — засмеют. Ну, Стас бы сто процентов засмеял. Он во всю эту мистику… ой, помню, как Гуля карты гадальные принесла, он такой крик поднял, кошмар!»

      Стоять в одиночестве и улыбаться чудны́м воспоминаниям — это уже, наверное, повод не для веселья, а для серьезных опасений, поэтому Матвей поспешил вернуться к Борису.

      На цыпочках прокрался по коридору, на ходу вылезая из одежды, чтобы быстро шмыгнуть под одеяло и притвориться, будто всю ночь лежал рядом. Борис всегда спал в одной позе, не перекатывался, не раскидывал руки-ноги.

      «Даже во сне деликатный».

      Матвей снова завис, рассматривая Бориса сверху вниз. Вспомнил про фотоальбом, слова Гули и Вени. Неожиданно для самого себя открыл приложение камеры на телефоне. Выстроил кадр, сделал несколько быстрых снимков, на всех них — безмятежно спящий Борис: чуть хмурый, но абсолютно точно безопасный и добрый.

      «Потом как-нибудь открыто попрошу мне попозировать. Он, конечно, станет отнекиваться, но не думаю, что откажет. Особенно если скажу про родителей или Гулю. А это… это только для меня».

      Осторожно подлез под одеяло, прислонился к плечу. Борис, не раскрывая глаз, провел ладонью по шраму на животе Матвея, словно что-то проверяя, и, приобняв, затих.