И этот стыд жрет, изъедает каждый орган, аппетитно чавкает, высасывает кровь, пока не насладиться вкусом стали, грызет кости, оставляя на них следы от клыков. Кости — изжеванные, потрепанные, ломающиеся прямо на глазах, крошащиеся и истертые до пыли. Ходячий труп, нечеловек. Человека делают человеком его мысли, желания, потребности.

А мне не нужен никто и ничто, кроме тебя.

Сердце не бьется, сердце давно перестало существовать в груди, оно лежит где-то под ногами. Ведь жестоко выдернуто, изорвано, скомкано-сломлено. И на коленях я, и на горле — руки её. Руки её — нечистые, черные, черные до костей, тонкие, маленькие. И взгляд карих глаз смотрит издевательски, будто бы ей нравится этот вид.

Шепчу «Люблю», шепчу «Только твоя», шепчу вечные клятвы в верности и преданности, что вечно на коленях пред ней буду стоять и целовать пятки, которые она вытирает об мою окровавленную спину, которыми давит сердце. И мне это в забаву, веселье, это же должно приносить радость? Да? Да?

Не важно, улыбается ли она другой, смеется ли она с другой, обнимается ли она с другой, целуется ли она с другой… не важно. Пока дарована мне честь преклонять колени и быть её слугой, быть плечом, быть утешением, быть тем, на ком все можно выместить — я вытерплю, я буду ждать. Верный пёс её, и я жду её, и я буду ждать её.

Но когда очередное лезвие вгоняется под кожу, и я помутненным рассудком слышу что-то вроде «не стерпела я такого отношения бы», туман вокруг растворяется, и Солнце становится черным.

В голове отзываются знакомые слова стеклом и эхом, как личная молитва, мантра — их повторяю. Стекло на вкус стальное, и осколки разрывают ткани горла, рвут их, заставляя харкать красной жидкостью, заставляя просить больше и больше боли. Черное Солнце, почему оно черное, что не так, что не так. Ногти раздирают кожу, раздирают шрамы, в них вливается тьма. Тьма — мутная, вязкая, тягучая, отвратительная. Не хочу пускать её в себя, я разве должна?

Несправедливо, непростительно. Если бы я могла объяснить ей каждое свое чувство, расставить все по полочкам, рассортировать, показать, помочь почувствовать, тогда бы она узрела? Узрела ли? Люди — глупцы, им так тяжело понимать друг друга. Она совсем не исключение.

Пред тобой я извиняюсь, я не устояла и по моим венам течет не кровь, а темень.

Но будь добра — извинись передо мной за то, что в тебе никогда не текла кровь.

Она совсем не исключение, и это врезается в мою голову как что-то невероятно невозможное. Разве Солнце не должно быть понимающим? Разве Солнце может быть таким… черным?

И душа вовсе не белая, не горит успокаивающе, не светит снова, как светила раньше. Светила ли вообще она когда-либо? Зачем простые истины скрывались от меня так долго и зачем это все свалилось на одну меня, ни на кого-то другого, разве может один человек выдержать столько, сколько выдерживаю я?

Мутно, непонятно, а не-кровь капает на кровь, оставляя только темные следы, а сердца то нет, сердце топчут, а спина болит все еще, будто её изрубили. И разум кричит-орет от непонимания всей этой боли, источник которой черное солнце. Разум хочет прогнать, разум говорит прогнать все это из жизни, чтобы ничего не осталось. Чистый разум стремится к порядку, чистый разум тянется к весне, чистый разум хочет стереть все то черное.

Пути назад нет и никогда не было, и это понятно, как дважды два. Внутри, там, где кости истертые в прах, где прогрызенные внутренности, где кровь иссушена, там осталась ярость. Ярость к себе, ярость к ней, но больше — к себе. Непрощенная, незабытая.

— Уходи, прошу тебя. Уходи. У-у-ух-х-х-хо-о-о-од-д-д-ди-и-и…

Слова невменяемые из речи невменяемой человека невменяемого. Красные полосы на лбу, из глаз что-то капает, течет рекой, и ткань становится мокрой, и глаза болят. Челюсть сжимается, не позволяя больше слова проронить, и зубы будто хрустят-трескаются на мелкие части.

Прочь из головы, прочь из души, прочь из вырванного сердца, вырванного, как те страницы из дневника, чтобы забыть, чтобы успокоиться, чтобы больше так не страдать никогда в жизни.

Всего-то надо притвориться, что ничего не было, понимаешь? Я надеюсь, понимаешь. Облегчи себе жизнь, избавь меня от этого ада, потому что чувств больше не осталось.

Сожаления порождают страшное мучение, сожаление — залог жизни каждого человека, разве можно жить без сожалений хотя бы минуту? Сожаления о том, что проснулась этим утром. Сожаления о том, что вышла из комнаты, из квартиры, куда-то на улицу, куда-то по делам. Сожаления о том, что родилась.

Сожаления о том, что вообще в какой-то из реальностей, коих множество, её повстречала.

Сожаления о сожалениях, потому что мне бывает трудно свыкнуться с мыслью, что я поступила именно так, что обменяла кровь на тьму, бескрайнюю и постоянную, ведь только тьма может быть постоянной, и её не выгонишь из вен никак и никогда. Приходится только грызть их зубами потрескавшимися, разрывать артерии, чтобы выпустить грязь из себя хотя бы на минуту.

Облегчи жизнь нам обеим. Ты же понимаешь, никакой надежды никогда не было. Ты знаешь. Ты знаешь, что нужно притвориться, будто ничего не было.

И так стыдно, так все еще стыдно, даже когда поднялась Луна со Звездами над моей жизнью. И никто никогда не поймет, почему так стыдно, ибо говорить не умею так, чтобы люди понимали меня.

Мне так стыдно, но мне уже похуй.

Последнее, что я должна была сказать тебе — как же я тебя ненавижу.