До того момента не осознавалось, насколько её жизнь всё это время была пропитана кровью. Вдохнуть полной грудью для неё — вдохнуть стойкий металлический запах, к которому она привыкла ещё с детства, когда ей прививали привыкание вместе с мыслью, что человек всегда будет выше животного.

      Станислава смотрела на мёртвое тело и не понимала своих же чувств. Все догмы, которые ей вбили в голову в родной деревне, совершенно не имели смысла в той лаборатории.

      Некогда белоснежный халат Иль Дотторе утратил свой прежний цвет, окрасившись в мутно-алый — для него не существовало преград в моменты просветления и осознания новой грандиозной идеи, потому он часто оставлял за собой… творческий беспорядок.

      Этот вид тогда дал ей понять — он не чувствует отвращения к концепции смерти. Он не чувствует отвращения хоть к чему-то, кроме бессмысленным унижениям в угоду другому человека — или богу.

      И вместе с этим Станислава поняла и про себя одну простую истину — в ней тоже не осталось отвращения. Если в Солнцевете, впервые увидев вместо человека лишь неодушевлённый кусок изувеченной плоти, она чувствовала накатывающую истерику и поднимающуюся к горлу тошноту, то в тот момент её больше увлекал разговор Иль Дотторе.

      Не было возможности в полной мере осознать, о чём он говорит — знаний о человеческой анатомии у неё ещё не было, но одного спокойного, глубокого голоса Иль Дотторе, казавшегося слишком неподходящим под ситуацию, хватало, чтобы почувствовать себя самым настоящим учеником Амурты, находящимся на лекции.

      — Существует четыре основных метода вскрытия, всё зависит от цели — нужно ли сохранить лицо или кожный покров, либо же куда больше врача интересуют внутренние органы и то, каким образом их будут извлекать, — неспешно рассказывал Иль Дотторе, аккуратно и профессионально вскрывая грудную клетку и брюшную полость, демонстрируя ей богатый внутренний мир мёртвого человека.

      На слове врач рука Станиславы дрогнула. Привыкнув конспектировать своеобразные лекции Иль Дотторе, она старалась тщательно записывать за ним, но не могла не замяться из-за сквозящей в голосе насмешки.

      Назвать его врачом — всё равно, что плюнуть ядом в настоящих врачей, что борятся за жизни своих пациентов.

      И всё же она записала именно так, как он и сказал — с такой же мрачной усмешкой.

      — Вы бы смогли так же хладнокровно вскрыть труп, будь это ваш близкий человек? — невзначай поинтересовалась Станислава.

      Понять Иль Дотторе казалось первостепенной задачей. Хотелось раскопать в его голове самые мрачные тайны, раскрыть причину, по которой он создаёт клонов, узнать его прошлое — и вопросы, которые обычному человеку показались бы неуместными, подходили для этого как никак лучше.

      — Разве близость с человеком на что-то влияет? — сухо хохотнул Иль Дотторе, сменив один инструмент на другой, чтобы избавить тело от рёбер. — Разницы нет совершенно. Мне уже приходилось вскрывать… относительно близкого человека.

      Станислава сглотнула, нервно обводя слово «врач» в который раз. Она помнила, как спокойно он оперировал Андрея, и насколько безразлично ей пришлось участвовать в этом по приказу господина. Тогда не думалось ни о чём, кроме желания спасти друга, и в подобной ситуации не было места переживаниям.

      Возможно, разницы действительно нет.

      Или же всё становится неважным, когда отчаяние захлёстывает сильнее любого страха или отвращения.

      — Тебя волнует подобный вид? — спросил уже сам Иль Дотторе, приняв правила её маленькой игры.

      Станислава молча следила за тем, как господин спокойно, даже заботливо вычленяет из тела печень — его зверюшка любит лакомиться определенным мясом, а Иль Дотторе любит баловать тех, кого считает того достойным. Выродки, которых он создал своими собственными руками, в его глазах являются венцом совершенства — никто не посмеет оспорить тот факт, что они заслуживают брошенного мира к их ногам.

      Проскользнула отчаянная мысль — была бы она счастливее, являясь изначально одним из его очередных экспериментов? Но это быстро отмелось — не было никакого желания вновь чувствовать себя зависимой хоть от кого-то. Пусть тогда в груди ещё тлело отчаяние, но чувство абсолютной свободы пьянило сильнее.

      И эта свобода — подарок Иль Дотторе, взамен за невозможность вернуться к прежней жизни. Станислава уже тогда была уверена, что никогда не пожалеет об этой сделке, потому ответила честно, отдавая дань уважения за полученный дар:

      — Иногда мне снятся кошмары. Трудно забыть… первый крайне неприятный опыт.

      — Это не более, чем побочный эффект от рождения человеком.

      — Значит, вас тоже мучают кошмары?

      Боги невзлюбили её за любовь к хождению по тончайшему льду — потому прокляли её своим благословлением. Иль Дотторе заинтересовался ею из-за этого же — но после её вопроса лишь молча отложил скальпель.

      Страха за свою жизнь после подобного вопроса не было, пусть даже Иль Дотторе — воплощение первородного безумия. Весь яд воспалённых умов прошлых поколений столетиями собирался бездной, чтобы совместить это в одном человеке. Но безумие настолько ему к лицу, настолько дополняет его необъятную гениальность, что стоит только рассмотреть и осознать это — любой страх полностью растворяется.

      Вместо страха было восхищение. И Иль Дотторе знал это — потому после короткого молчания, сопровождаемого тяжёлым взглядом налитых кровью глаз, лишь оскалился, спросив:

      — В чем разница между вскрытием трупа и разделыванием дичи?

      — Во всём? — Станислава нахмурилась. — Животные это ведь… животные. В нашей деревне нельзя было прокормиться, если не охотиться. Их разделка — естественный процесс ради выживания. Наши соседи, что не умели охотиться, вечно смотрели волком в сторону моей семьи, потому что у нас всегда были запасы, пока им приходилось помирать от голода — денег у них тоже было мало.

      — В этом и есть твоя проблема, — хмыкнул Иль Дотторе, небрежно бросив печень своему питомцу, — ты превозносишь людей, хотя они практически ничем не отличаются от животных. Ты это осознаёшь, просто не принимаешь. Знаешь, почему тебе легко смотреть на вскрытие, хотя большинство людей относится к подобному с неприязнью? В деревне ты занималась тем же, но из примитивных, животных целей. Для меня это лишь наука, и для тебя скоро станет тем же.

      Станислава перевела расфокусированный взгляд на Харама, что жадно набросился на поданное угощение. Голова была пустой от внутреннего несогласия со словами господина, но найти подходящих слов, чтобы опровергнуть его точку зрения, не удалось.

      Действительно ли не было разницы между человеком и животным, особенно перед смертью?

      Харам, точно почувствовав её взгляд на себе, посмотрел в ответ, отвлекшись от мяса. И, глядя в голодные глаза любимца Дьявола, налитые кровью и горящие безумием, Станислава поняла — животные всегда похожи на своих хозяев, как бы они не пытались скрыть своё истинное лицо.

❄❄❄

      В доме Пульчинеллы Аякс всегда чувствовал себя почти так же, как и в родной деревне — возможно, дело было в старомодных предпочтениях пятого Предвестника, а возможно в том, что он относится к нему с той же теплотой, что и родные.

      Аякс мало что помнит из тех времён, когда он только заступил на службу в Фатуи. Дни тогда были одинаковыми и тянущимися, словно он вязнул в трясине, и единственной возможностью выбраться из этого состояния были встречи с Пульчинеллой. Благодаря ему не было нужды сразу возвращаться в холодные казармы — после каждой миссии Аякс мог спокойно прийти к нему, в тёплый дом, где его ждали с пряниками и чаем. И именно Пульчинелле можно было рассказать то, что Аякс не решался рассказать родному отцу — детали поручений.

      Поначалу казалось, словно вся эта доброжелательность — наигранная, или, в крайнем случае, вызвана исключительно интересом им в качестве живого оружия. Тогда Аяксу было плевать на причины — ему попросту нравилось греться у печки, рассматривать узоры на коврах на стенах, напоминающих родной дом, и представлять, что он всё ещё нужен своей семье — даже таким, каким он стал. И отослали его, вовсе не потому что больше не любят.

      Сейчас, когда он смог привести в порядок мысли, подрасти и вновь начал осознавать себя вне боёв, понимается — и семья его всё ещё принимает любым, и Пульчинелла всегда относился к нему с искренней добротой.

       А Аякс всегда отвечает добротой на доброту.

      — Спасибо тебе, — мягко произносит Пульчинелла, стоит только зайти на кухню.

      — Мне не сложно, — смеётся в ответ Аякс.

      Ему действительно не сложно помочь по дому — ещё до того, как он стал Предвестником, родители всё пытались его сосватать хоть с кем-то, оттеняя не лучшую репутацию его хозяйственностью. Наколоть дров, приготовить вкусный и сытный обед, прибраться так, что дом сверкать будет — заниматься домашними делами Аякс и умеет, и любит, этого у него не отнять даже после тысячи сражений. Даже действительно были те, что хотели породниться с ним — сам Аякс не соглашался.

      Его вырастили в любви и заботе, дали ярчайший пример того, какой должна быть счастливая семья — на другое Аякс не согласен. Без любви, просто для галочки — не то. Пусть тот идеальный образ, что устоялся у него с детства, с его работой может никогда не обратиться в жизнь, лучше так, чем делать ни в чем не виноватую невесту несчастной.

      Так что только и остаётся, что помогать Пульчинелле по дому, раз никто его к рукам так и не прибрал. Хотя Аякс уверен, что даже если случится так, что он сумеет обзавестись семьёй, он всё равно продолжит поддерживать по-семейному тёплые отношения с пятым Предвестником — не представляется, чтобы было иначе. К тому же… младшенькие любят его и с радостью расписывают каждый визит Пульчинеллы к ним, стоит старшему братцу задержаться на задании.

      Аякс садится за стол, пока Пульчинелла ставит перед ним чай и корзинку со сладостями, точно хочет побаловать любимого внука, заскочившего в гости. По большей части так и есть — вряд ли в подобной обстановке в нём видели одиннадцатого Предвестника.

      А он и не против — приятно после всего побыть не Чайльдом, не Тартальей, а просто Аяксом.

      — В последнее время… ты стал неожиданно близок с рабочими Иль Дотторе, верно? — аккуратно начинает разговор Пульчинелла, садясь за столом напротив.

      Скрывать что-то от Пульчинеллы кажется бесполезным занятием — он, практически вырастив Аякса из деревенского оборванца в Предвестника, знает его как облупленного. Не зря именно Пульчинелла распорядился так, чтобы Тарталья оказался среди новобранцев, зачисленных к нему, и не зря именно Пульчинелла после порекомендовал его на роль одиннадцатого.

      Факт того, что кто-то способен относиться к нему с теплотой среди Предвестников, Аякс до сих пор не принял полностью, порой чувствуя себя неуютно рядом с Пульчинеллой, — точно перед отцом в детстве, когда нужно было сознаться, что он в очередной раз нашкодил, а отец, несмотря на серьёзность провинности, всегда лишь смеялся да трепал по голове, — но учится понемногу смиряться с этим, как и с тем, что его жизнь действительно интересна кому-то. Потому отвечает честно:

      — Да, — Аякс кивает и понимает, что начинает улыбаться, от чего неловко потирает колени, чувствуя детскую гордость от того, что может наконец-то кому-то рассказать про своих первых важных людей, помимо семьи.

      Антон, с которым Аякс успел поболтать о его дне, проведенном под боком у Станиславы, сказал, что безумно рад за него. Ведь Станислава, хоть и вредная до бесконечности, но хорошая — несмотря на всё недовольство, позволяла Тевкру играть со стражами руин, а ему показала какие-то странные растеньица, названия которых он не запомнил, но в Снежной они встречаются редко, потому увидеть их — большая удача.

      А ещё сказал, — попросив братца наклониться поближе, чтобы сохранить этот детский секрет лишь между ними двумя, — что она красивая у него. И от этого стало необъяснимо хорошо, ощущаясь правильнее, чем что-либо ещё — пусть даже она и не его вовсе, но, раз не ему одному кажется, словно что-то да есть между ними, значит, всё взаправду.

      Аякс пообещал, что обязательно познакомит Антона ещё и с Андреем — его первым настоящим другом после вступления в Фатуи. Антон тогда сказал, что это действительно замечательно — у него наконец-то есть кто-то вне родной деревни.

      Хочется, чтобы Пульчинелла подтвердил это — сказал, что тоже рад за него. Видел ведь не только то, как четырнадцатилетний мальчишка вырастает в непревзойдённого воина, но и как этот же мальчишка всё больше терял надежду найти своё место.

      А тут — нашёл. Андрей ведь сам сказал — он ни с кем не был так откровенен, как с Аяксом. Никто не пробуждал в нём желание быть честным. Никто не слушал то, что он давно хотел сказать.

      И пусть с ними бывает трудно; пусть Станислава вся соткана из отчаянного гнева, и тронуть её — значит быть готовым обжечься; пусть Андрей весь состоит из противоречий и в разговоре с ним нужно следить за тем, чтобы он не слукавил и не умолчал о важном.

      Аякс изначально заинтересовался ими из-за того, что оба они непростые по характеру, часто непонятные и странные, зато для них он больше, чем одиннадцатый Предвестник — больше, чем ребёнок, не заслуживший своё место, потому и они для него больше, чем эгоцентричные рабочие Иль Дотторе.

      Вот только Пульчинелла, судя по всему, его восторга не разделяет.

      — Я переживаю за тебя, — Пульчинелла отводит тяжёлый взгляд и, чтобы занять руки, протирает очки, — они не те люди, которым… можно доверять. Впрочем, если твою дружбу с Андреем я ещё могу принять, пусть и с огромным нежеланием, то твой интерес ассистенткой Дотторе…

      — Слухи преувеличивают её отвратительный характер, — примирительно смеётся Аякс, пытаясь спасти ситуацию, слишком резко даже для себя перебивая Пульчинеллу, — я знаю, что про неё говорят… многое, но это…

      — Ты сам веришь в свои слова?

      Аякс узнаёт этот тон Пульчинеллы — он тоже прекрасно умеет разграничивать свои образы. Невозможно быть и одновременно заботливым опекуном, и пятым Предвестником. И сейчас — сейчас он говорит с ним не как отец, что предостерегает своего глупого ребёнка от опасной компании, а как Предвестник со своими агентами.

      В эту игру могут играть двое.

      — Вы ведь знаете, как во дворце любят всех поливать грязью, — хмыкает Тарталья, и пусть он пытается держать привычную улыбку, всё равно хмурится, — слухам — грош цена. Я знаю её лучше всех тех, что любят болтать гадости, и да — я верю в свои слова, можете не сомневаться. Вы сами-то общались с ней?

      Пульчинелла вздыхает — упрямого мальчишку невозможно переубедить. Такому сказать, что нельзя идти в лес, чтобы не стать бесславным ужином живущего там чудовища — разжечь сильнейшее желание именно так и поступить. Такой — пойдёт прямо в пасть к чудовищу, победит того и придёт домой. Повезёт только, если невредимый, а не при смерти.

      — Я был лично знаком со всеми ассистентами Иль Дотторе. Они меняются редко, но каждый из них… запоминающийся. Твои друзья рассказывали тебе о прошлом ассистенте?

      — Рассказывали, — Тарталья отрезает резко, явно не думая, давая понять — его задели сомнения Пульчинеллы. — Я знаю, что он мёртв уже как зимы четыре. Знаю, что и он, и Станислава с Андреем состояли в отряде особого назначения из пяти человек. Даже название сказали! Удивительно, правда?

      Если поначалу поистине удивительным было то, что эти двое честно рассказали Тарталье про существующий тогда отряд, то с каждым сказанным словом…

      В отряд «Зимняя сказка» всегда входило лишь четверо солдат. Действующий тогда ассистент, сестра и её брат, что являлся пациентом Иль Дотторе, и новобранец, быстро привлёкший внимание.

      В то время Станислава даже не числилась среди агентов Фатуи.

      По официальным данным.

      — И про Солнцецвет они тоже рассказали тебе? — уже осторожнее спрашивает Пульчинелла. Пусть не хочется взвинчивать Тарталью ещё больше, когда он, очевидно, раздражён, но ситуация… приобретает интересный окрас.

      То, что Иль Дотторе всегда искусно обводил остальных вокруг пальца — факт. Удивительно только, что его подчинённые настолько глупо прокололись, испортив столь искусно продуманную легенду. Повлияло их чувство вседозволенности? Или… или что-то ещё?

      — Солнцецвет? — Тарталья кажется успокоившимся, но по тому, как блеснули его глаза от очевидной злобы, не даёт обмануться. — Вы за четыре года так ни разу мне и не ответили, что такого там произошло, раз эту деревню перестали отмечать на картах и сделали вид, что её не существовало, а теперь обвиняете их в чём-то?

      Пульчинелла вздыхает. Раньше казалось, что это правильное решение — удерживать Тарталью, слишком любящего рисковать жизнью, подальше от этой темы. Всё это было ради того, чтобы он не заинтересовался Иль Дотторе — пусть лучше его интерес будет направлен на кого-то вроде Капитано, способного совладать с таким вниманием в свою сторону, — и его ассистенткой.

      Но Тарталья… сам умудрился выйти на неё. Не просто выйти — найти в ней родственную душу. Словно сама судьба желала, чтобы они пересеклись.

      Пульчинелла видел дело Станиславы — в самом начале её службы, когда она и Иль Дотторе ещё не успели подчистить за собой следы. Единственной их задачей было оправдать её перед Царицей — остальных Предвестников ни Иль Дотторе, ни его ассистентка никогда ни во что не ставили, как бы не были сладки их речи, потому они и не были заинтересованы в том, чтобы сохранить репутацию в их глазах. Нежелание остальных лезть в его личные дела лишь сыграли Иль Дотторе на руку. Даже подыграли ему — забыли о существовании Солнцецвета. Одна маленькая деревенька не стоила проблем, которые могли бы возникнуть, если бы они начали копать глубже. К тому же… там попросту не было о чём помнить. Сделать вид, словно никакой трагедии не случалось, было самым простым выходом.

      Пульчинелла, прекрасно знакомый с нравом Иль Дотторе, также не горел желанием вмешиваться, но, как мэр Снежной, он был ответственен за безопасность, потому и не мог оставить без внимания опасность, которую могут представлять эти двое.

      Если разрушительная мощь Предвестников уже не вызывает удивления, то черти знает откуда взявшаяся ассистентка, которой было семнадцать зим отроду, сумевшая дотла спалить целую деревню… что за чудовище Иль Дотторе себе нашёл? Пульчинелла видел последствия — тогда, словно сами небеса желали, чтобы о совершенном преступлении помнили как можно дольше, была ясная погода, потому снег не успел замести безжизненное, выжженное поле.

      Приём у Царицы был закрытым — никто, кроме присутствующих на нём трёх людей не знал подробностей — для остальных Предвестников была доступна лишь общая сводка. Ребёнок с неконтролируемой силой, что вышла из-под контроля — и герой Иль Дотторе, оперативно решивший эту проблему. Отныне и вовек, в качестве своего долга перед Снежной и самой Царицей, что сохранила ей жизнь, эта девочка будет служить верой и правдой им.

      Сколько в этом было правды, а сколько — желания скрыть какую-то тайну?

      Было ли то интересом — в сторону той чудовищной силы, что владела эта девушка, неизвестным образом пересекшаяся со вторым Предвестником, — или же просто мерой предосторожности, — из желания понять, что Иль Дотторе планирует делать с заполученной силой, — но Пульчинелла сумел подловить её на одном из банкетов отдельно от Иль Дотторе для… дружеской беседы.

      Что не заладилась с самого начала.

      Новая ассистентка Иль Дотторе, несмотря на странные обстоятельства начала их сотрудничества, была не менее изворотливой, чем её предшественники. Но что её разительно отличало от них — взгляд, тяжёлый и холодный.

      В точности такой же, как и у самого Иль Дотторе.

      И с этим же взглядом, дополненным надменной ухмылкой, она посоветовала ему не лезть туда, куда его не просят — это легко читалось между тем, как она высказывала своё фальшивое уважение, и передала привет от Иль Дотторе, что обязательно заскочит к нему для обсуждения одного важного дельца.

      А после случился Аякс. Чудовище с детским лицом, что не могли проконтролировать ни родные, ни законы — лишь шаг отделял его от убийства в четырнадцать, благо, отец успел его вовремя образумить. И тогда Пульчинелла решил, что, возможно, стоит действительно оставить Иль Дотторе в покое с этим делом. Не ему отвечать перед Царицей за грехи второго Предвестника. К тому же, тогда казалось куда важнее помочь Аяксу, и из-за этого Пульчинелла начал подозревать, какая именно связь между Иль Дотторе и ассистенткой.

      Но теперь… теперь забытая проблема напомнила о себе самым неожиданным образом. Это наказание за его безразличие в прошлом, или же нечто иное?

      Тарталья истолковывает затянувшееся молчание по-своему — встаёт из-за стола, явно расстеряв всё хорошее настроение, и Пульчинелла чувствует сожаление, глядя ему вслед.

      — Я просто… — начинает Тарталья, остановившись в дверях кухни и до побелевших костяшек сжав кулаки, но в итоге так ничего и не произносит, оставляя повиснувшее в воздухе я просто хочу найти своих людей, чтобы больше не чувствовать себя одиноким.

      Пульчинелла бросает взгляд на нетронутую чашку Аякса. Возможно, не стоило высказываться настолько резко — стоило быть деликатнее, аккуратнее. Всё же он просто ребёнок — потерянный и не знающий в действительности мир. И пусть раньше его жизнь была полностью поглощена тьмой — никто не тянется к свету больше него.

      Но в чём его главная проблема — он не чувствует себя достаточно живым, пока его жизни ничто не угрожает. Он разучился чувствовать себя полноценным без боёв и рисков. Его тяга к свету — попытка проверить, насколько близко он сможет приблизиться к солнцу, прежде чем сгорит.

      И вряд ли он осознаёт, что тянется исключительно к тем людям, что способны его уничтожить.

      Пульчинелла вздыхает и мотает головой.

      Мальчишка ведь влюбился — впервые в своей жизни, пусть, возможно, сам не осознаёт пока что. Иначе не защищал бы так упрямо, хотя Пульчинелла ещё слова о ней не сказал, иначе сумел бы рассмотреть опасность, которую представляет эта девушка. Но вместо этого он впервые рассмотрел прекрасное в живом человеке. Понял, каково это — хотеть слушать не только перезвон мечей, но и просто чужой голос. Ощутил, каково это, когда подушечки пальцев покалывает от желания прикоснуться и почувствовать тепло чужой кожи, а не холодное дерево лука. И хочется ему позволить ему испытать это чувство в полной мере — после всего он заслужил своего счастья, заслужил побыть наивным мальчишкой, которым и является, вопреки громкому титулу. В начале разговора он чуть ли не светился от радости, что подвернулся случай рассказать о своих… знакомых. Друзьях. Но считают ли они сами его другом?

      К тому же, он выбрал в возлюбленные ту, у которой под сердцем — лёд. Любовь во время вечной зимы не способна обернуться хоть чем-то хорошим. Потому Пульчинелла бросает ему вслед:

      — Если ты настолько доверяешь им, то спроси, почему официально в их отряде всегда числилось лишь четыре человека. И про Солнцецвет, который, очевидно, на их совести. Они ведь расскажут тебе, верно?

❄❄❄

      Заходя в собственный дом, кажущийся неуютно-пустым большую часть времени, Тарталья вздыхает и неспешно раздевается. В мыслях до сих пор крутятся слова Пульчинеллы.

      Слова о том, что в отряде их было не пятеро, крепко засели в голове. Андрей не стал бы лгать, это слишком важные для него воспоминания, которые он лелеет с теплотой даже спустя столько лет. Тогда почему Пульчинелла заговорил об этом? Его действительно в очередной раз обманули — или лишь пытаются?

      И почему… почему спустя столько времени вспомнили про проклятый Солнцецвет?

      Появилась бессильная, иррациональная злоба — пусть даже Аякс не умеет выбирать друзей, неужели настолько сложно его поддержать?

      Словно Предвестники хоть в чём-то лучше. Словно они — воплощение безгрешия и святости. Словно он сам — невиннее новорожденного ребёнка. Он знал, всегда знал, что ни Андрей, ни Станислава не могут оставаться незапятнанными, работая на Иль Дотторе, так зачем лишнее напоминание?

      Небрежно сбросив сапоги, Тарталья слышит шум в одной из дальних комнат. Словно… кто-то по неосторожности задел что-то и уронил.

      Пусть дом всегда оживает, стоит приехать погостить братьям, — а иногда и Тоне, что, хоть не признаётся вслух, но тоже любит выбираться в столицу к нему, — но сейчас, когда Тарталья уверен, что должен быть один, ситуация заставляет его напрячься.

      Бесшумно, точно на одной из миссий по устранению неприятностей, Чайльд обнажает клинок и, ориентируясь на звук, движется к нужной комнате.

      Какой недоумок осмелился пробраться в дом Предвестника?

      Впрочем… так даже лучше. Будет, на ком выместить злобу — непрошенный гость сам будет виноват, что попался под горячую руку.

      Резко распахнутая дверь в спальню должна была стать элементом неожиданности, но…

      Застанутым врасплох оказался именно Тарталья видит вместо предполагаемого подосланного убийцы или грабителя… кота. Распластавшись на полке, где Тарталья бережно расставлял деревянные игрушки, которые строгал Антон, вдохновлённый старшим братом, кот ленно смахивает их. Но стоило ему осознать, что в комнату кто-то зашёл, как пушистый наглец замер с лапой на кривой мордашке одной из фигурок, оглянувшись на двери.

      Тарталья выдыхает, убирая клинки.

      Это же… кот Станиславы? Трудно не узнать его роскошную, пушистую шёрстку и наглые серые глазёнки.

      — Ты слишком нагло пользуешься тем, что законы Снежной на тебя не распространяются, — фыркает Тарталья, чуть развеселившись с этой ситуации, подходя ближе.

      Возможно, такой… вторженец даже опаснее, чем потенциальные убийцы и грабители. Один дикий нрав этого разбойника чего стоит. И всё же Тарталья аккуратно обхватывает его тельце, ловко стаскивая с полки. Кот даже не мяукнул в недовольство — лишь уставился в ответ своим донельзя понимающим взглядом.

      — И что мне с тобой делать? — Тарталья аккуратно даёт коту встать на стол, не рискуя слишком долго держать его на руках.

      Кот такого жеста не оценивает, почему-то — не даёт отстраниться, зацепившись когтями за край шарфа, так и не отводя пристального взгляда.

      Аякс вспоминает — его зовут Баламошка. Станислава явно не слишком долго выбирала имя для него.

      Кто вообще решит так назвать своего кота?

      На пробу Аякс протягивает руку к коту — словно проверяя, укусит или нет. Прошлой встречи, когда он набросился на Андрея, хватило, чтобы не вестись на обманчивое очарование. Но, вопреки всем ожиданиям, Баламошка ластится к нему.

      Совсем как ласковый котёнок.

      Окончательно оттаяв по отношению к этому маленькому наглецу, Аякс всё же решается взять его на руки, и он, вопреки своему характеру, действительно не сопротивляется, лишь тычется мокрым носом в плечо и тихо, скорее ощутимо, чем слышно, мурлычет. Становится уютно настолько, что думать о разговоре с Пульчинеллой совершенно не хочется. Потому Аякс тихо смеётся, чешет разнеженного кота за ухом и прикрывает глаза, потеревшись щекой о пушистый бок.

      — И вовсе ты не баламошка, дружище, — мягко, едва не ласково произносит Аякс, а после, так и не сумев отпустить неприятный разговор, произносит уже тише: — если я попрошу её… она ведь поговорит со мной? Обо всём?

      Баламошка в ответ цепляется за него ногтями, острота которых прекрасно ощущается даже сквозь одежду, и Аякс вздыхает. Пусть он ещё не настолько отчаялся, чтобы всерьёз разговаривать с котом, но всё же он чувствует себя в очередной раз разочарованным.