Машина рычит устало, изнемогая без бензина. Пока Джеки выскакивает наружу, громко, со злостью хлопнув дверью, Ник остается в салоне: он никак не может поверить, что оказался в открытом мире, что вокруг нет защитных заклинаний и стальных засовов. Дорога утекает бесконечно вперед, справа и слева — выжженная когда-то, раненая степь. Джеки злобно громыхает в багажнике, матерится в голос, срываясь на крик: в последние дни она или молчит угрюмо, или орет во все горло, дрожа от ярости. Чудо, что машина еще не развалилась от того, как она закрывает багажник. Ник вздрагивает, у него клацают зубы.

Наверное, Ник просто никого никогда не любил, потому что не может понять ее в полной мере. Он и не хотел бы понимать: делить чужое горе — хуже не придумаешь, как хлеб у кого-то отнимать. Это полностью ее трагедия, и переживает ее Джеки сама, сцепляя зубы, сжимая кулаки и исцарапывая руки ногтями в кровавые лоскуты. И едет она, как кажется поначалу, в никуда. Смотрит вперед пусто и слепо.

Ему почти стыдно сидеть в машине, сомнения червями разъедают сердце. Вокруг нет ничего темного, ни единого отголоска Теней, и Ник ведь не может всерьез верить, что они затаились в придорожной высокой желтой траве и только и ждут, чтобы он вышел. За железом машины кажется безопаснее, хотя Ник сам видел, как Тени вспарывают, потрошат такие консервные банки своими когтями.

Он видел, как умирал его город, и терять ему уже нечего.

— Я могу помочь? — кричит Ник, торопливо вываливаясь из машины. Путается в ногах, едва не падает. Цепляется за дверцу до побеления пальцев; кажется — отнимешь и останутся вмятины на железе.

Свежий ветер ласково облизывает его лицо, и дышать тут гораздо легче, словно сорвали с груди оковы. Он дрожит, оглушенный своей глупостью, желанием кому-то что-то доказать, ошарашенный внезапной свободой: на секундочку кажется, что он один во всем мире, что это поле расстилается бесконечно, и он может броситься в него с головой и затеряться навсегда. Вдруг вдалеке что-то рычит, утробно и грозно, и Ник едва не кидается обратно в машину.

— Это просто гроза, придурок, — устало выговаривает Джеки. — Иди сюда, поможешь, если так тянет.

Она вручает ему канистру с отвратительно пахнущим бензином: Ник закашливается от неожиданности и едва не роняет ее. Ему втайне хочется, чтобы Джеки на него наорала и дала по зубам: отец часто так делал, ничего, он-то не развалится, а вот она оживет немножко, придет в себя. Джеки умерла там, вместе со своей Эмили, рассыпавшейся пеплом, и сейчас напротив него стоит замученный, обреченный ее труп. Она не улыбается больше — ни разу.

В четыре руки они кое-как заправляют машину, и Джеки снова падает на водительское сидение, нервно стучит пальцами по рулю, отбивая странно знакомую мелодию. Ник знает, что машина поедет дальше, даже если он не сядет в нее.

Он не спрашивает, что будет, когда закончатся канистры в багажнике. Не спрашивает, куда они вообще едут. Ник вовсе не задает вопросов: ему кажется, что Джеки просто вышвырнет его на пыльную обочину за любой из них. И оставит одного на бесконечной дороге, на которой он за полдня пути не видел ни единой машины, кроме их. Что ему тогда останется, брести, спотыкаясь, униженно и обреченно, в разрушенный Новый Орлеан?

Ник выбирает заднее сидение; он чувствует, что переднее, которое рядом с Джеки, принадлежит не ему. Он рос в Новом Орлеане, его учили уважать мертвых.

Машина летит дальше быстро, так быстро, как Ник ни разу в жизни не ездил: у него кружится голова, а за окном стремительно мелькают одинаковые поля. Каждый час он все дальше от своей привычной жизни и пыльных барных стаканов, но едва ли чувствует радость.

Ночь настигает их незаметно.

— Эй, слушай, парень, как там тебя… — впервые за долгое время говорит Джеки. И замолкает, словно теряя мысль.

— Николас, — говорит он терпеливо, не впервые. Джеки забывает каждый раз, хотя не похоже, что у нее проблемы с памятью: просто голова забита совсем не этим. — Просто Ник.

— Да-да, — небрежно кивает она. — Есть хочешь?

— А у тебя есть что-то?

Он старается спрашивать спокойно, но выходит почти хищно. Его скромные запасы из дома кончились еще час назад, когда он кое-как догрызал последнее кислое яблоко. Ник не хочет признаваться, но живот ноет от голода.

Не говоря больше ни слова, Джеки останавливает машину и срывается куда-то в ночь, бесследно в ней утонув. Ночь — это их время, Теней. В городе все зашторивали окна, чтобы не осталось ни единой полосочки света, чтобы никто их не заметил. Беспомощные мыши, забивающиеся в норы.

Он вздрагивает от каждого звука и ненавидит себя. По правде сказать, лучше бы он помер от голода, чем остаться одному в ночи. Хочется звать Джеки, отчаянно, как потерянный слепой котенок. Ник достает револьвер, сжимает его, точно оружие магическим образом может добавить ему немного храбрости. Он даже не умеет из него стрелять.

Возвращаясь, Джеки оглушительно хлопает рукой по капоту. Грохот стоит такой, что Ник едва не хватается за сердце, но он рад видеть ее целой, невредимой, ехидно ухмыляющейся. Кажется, это небольшая вылазка разогнала ей кровь, немного встряхнула: пробежка в ночи сделала больше, чем он сам.

— Это белка? — хрипло спрашивает Ник, глядя на трупик животного в ее руках, на слипшуюся окровавленную шерсть — к горлу почти подкатывает тошнота. — Мы будем ее есть?

— Не хочешь — я не настаиваю, — ворчит Джеки почти оскорбленно. — Извините, магазинов в ближайшее время не предвидится. Жри что дают, — припечатывает она наконец, возвращаясь в привычное свое состояние. Смотрит так, как будто укусит, если он не согласится.

Он идет за ней хвостом, от машины — в темноту. Там мрачно вырисовываются силуэты, остовы домов, их жуткие останки. На стенах навечно остались глубокие царапины-выбоины, нет ни единого целого окна, только черные дырки-провалы. Слепые черные глаза — точно как у Джеки сейчас. Мертвый городок приветливо встречает их далеким заунывным скрипом и гулким уханьем птиц где-то в вверху. Джеки выбивает дверь ногой.

— Это церковь? — тихо спрашивает Ник, оглядываясь по сторонам.

Крыша вся с прорехами: если дождь пойдет, они вымокнут насквозь. Если какая-нибудь Тень решит их сожрать, ей не придется даже особенно стараться. Ник садится на одну из немногих целых лавок, все остальные — в щепки. На дощатом полу следы крупных лап и густая засохшая кровь. Крест выломан, на бок завалился, и Нику очень хочется пойти и поправить его, но он никак не может подняться с места.

— Ты веришь в Бога, Николас? — окликает его Джеки горько и немного весело.

Она устраивает небольшой костерок из деревянных обломков скамей и половых досок. Обдирает несчастную тощую белку — Ник старается на это не смотреть, хотя и уверен, что голод сильнее брезгливости. Остро пахнет кровью; этот запах преследует его ночами.

— Алё, Ник, поговори, блядь, со мной! — отчаянно кричит Джеки, размахивая перед ним окровавленной пятерней.

— Я не знаю, — говорит он медленно. — Понятия не имею. Меня когда-то родители водили в церковь, но я почти этого не помню: это было до Войны. До того, как это началось.

— Сколько тебе?..

— Двадцать, — честно отвечает Ник. Так и подмывает спросить, сколько ей, но какие-то правила вежливости старательно сопротивляются, не дают ему брякнуть лишнего. Не стоит обижать людей, так профессионально разделывающих белок. Поэтому он продолжает: — Если Бог и есть, он явно о нас не заботится. Разве мы заслужили Теней?

— Я бы сказала, что да. Вполне себе заслужили.

Джеки мрачнеет, смотрит на него долго-долго, точно прислушивается к голосам, звучащим в ее голове. Он может поклясться: там нежный голосок Эмили. И, смелея, Ник все не может замолкнуть:

— Напротив меня жила одна ведьма. У нас ходило вокруг нее много всяких слухов, но я никогда их не проверял. Среди мальчишек считалось почетным залезть к ней в дом через окно и вылезти: они стерегли, знали время, когда она уходит в магазин и приходит домой. А потом собаку одного из них переехала машина, и они прекратили. Не знаю, просто так совпало или нет…

— Ты лазил в окно? — требовательно спрашивает Джеки. Как будто это что-то важное, а не отголосок детских воспоминаний о том, ярком мире, который не знал ни Теней, ни Меченых, ни магии.

— Нет. Я всегда был трусом.

Признаваться неожиданно легко. Ник чувствует себя так, будто сидит на исповеди; и место весьма подходящее, да только оно мертвое совсем, не пахнет ни ладаном, ни миррой, ни свечами, не помнит отзвуков священных текстов. Бог давно покинул свой дом — да и их всех.

— У этой ведьмы, говорят, было великое множество богов, — продолжает Ник. — И поэтому она жила так долго: еще мой дед, от которого мне достался бар, помнил ее старой дамой. Но даже тысячи богов не спасли ее от Теней: я, выбегая вчера на улицу, слышал, как ее рвали на части. И какой тогда смысл имеет вера? Поклоняйся сотням богов, тебя все равно сожрут.

— Как пессимистично, — щурится Джеки. Каждая ее ухмылка — как клинок. — И все-таки ты зачем-то пошел за мной? Чего ты ищешь, Николас? Славы, богатства, свободы?

— Не знаю. Просто мне некуда было идти, — он пожимает плечами, растерянно и честно, чем вызывает новый всплеск ее больного смеха. — Мой бар уничтожили Тени, просто снесли. Все, что было мне знакомо, разрушено. Я увидел, что ты собираешься, и решил напроситься в попутчики, лишь бы куда-то ехать. Спасибо, что взяла с собой. — И, набираясь на несколько мгновений смелости, торопливо добавляет: — А куда мы, кстати?..

— На Край мира, — легко говорит Джеки. — К Разлому. Там они иногда возвращаются, ты слышал?

— Кто?

— Мертвецы, — серьезно говорит она, выглядя совершенно безумно. — Оттуда их можно увидеть и услышать. Я выцарапаю Эмили обратно, чего бы мне это ни стоило, понимаешь? И никто не сможет меня остановить.

Глядит, как будто он рискнул бы попытаться.

— И ради чего это, ради любви, что ли? — растерянно спрашивает Ник.

— Что б ты, блядь, понимал в любви… — бормочет Джеки. — Заткнись лучше и ешь.

То поговори, то заткнись — Ник не понимает эту безумную девицу, которую, будто в лихорадке, бросает из стороны в сторону, как потерявшую управление машину. Запах жареного мяса — белку Джеки пристроила над костерком — забивает ноздри. Он бросается на еду, не заботясь, как выглядит, — должно быть, как оголодавшая дворняжка. Мясо сухое, жилистое, на вкус гарью отдает. Пеплом. Но он и не собирается жаловаться, только торопливо сдирает его с костей зубами.

У Джеки как будто совсем нет аппетита, он отламывает себе тощую ножку, обкусывает ее аккуратно. Вытирает пальцы о какую-то бумагу. Огрызок Библии, конечно. Ему бы возмутиться ее беспардонному святотатству, но Ник только что сам вдохновенно рассказывал, что не верит ни в одного бога, — какое он имеет право ее укорять?

— Эмили росла в каком-то закрытом пансионе, пока не пришли Тени, — говорит Джеки медленно, словно сама не уверена, хочет ли этим делиться. — Туда сдают ненужных детей богатенькие родители. Когда мы познакомились, она ненавидела Бога и его монахинь всей душой — потому что она только их и знала. Потому что каждый день ее заставляли читать молитвы и учить бесконечные тексты. Она была достаточно умна, чтобы понимать, что ей одна судьба — в монахини. Загнить в служении тому, в кого ты даже не веришь. А Эмили всегда хотела свободы и повидать мир. Может быть, из-за ее жажды нового я моталась по свету все это время: иначе осели бы в каком-нибудь милом городке…

Ей тяжело вспоминать Эмили, это чувствуется. Обычно уверенный, резкий голос с колючим акцентом немного подрагивает. Она не будет плакать, вовсе нет: она задыхается.

— А что ты? — спрашивает Ник, желая как-нибудь помочь.

— Мои родители были обычными американцами, Ник: молились на телевизор и преклонялись перед скидками в магазине. Боже, храни Соединенные Штаты! — горланит Джеки так громко, что Ник вжимает голову в плечи: ему кажется, что хлипкий потолок вдруг обвалится. — Хотя какие они Соединенные теперь… Завтра через границу переезжать, постарайся вести себя прилично.

Это она его просит. Разукрашенная магическими татуировками Джеки, которая говорит то, что думает, и не стесняется высказываться так прямо, что однажды рискует быть застреленной.

— Джеки, а Край мира — это океан? Он же в другой стороне, — задумчиво говорит он.

— Край — это Разлом. Но надо для начала в Вашингтон заглянуть…

— Штат? — испуганно вскидывается Ник. — Это ведь другой конец страны.

— Хуже: столица. Нам надо навестить Три Семьи, а у меня ужасная аллергия на Меченых. Только с Эмили было нормально, а их постные рожи мне сразу хочется подправить. Ну, как-нибудь разберемся. Спи, Николас, я посторожу. Если нас придут жрать, ты узнаешь об этом первым.

Засыпая, он думает почти радостно: Джеки все-таки понемногу высвобождается из того пугающе-глубокого омута горя, в котором очутилась после смерти Эмили. Очень-очень медленно.

***

Утром ему чудится, что пошел дождь: Ника будит плеск воды. Глаза слипаются, голова болит, в висках что-то стучит. Открывая глаза, в углу церкви он видит деревянную кадку с водой и взъерошенную мокрую Джеки. Не только руки ее, но и спину украшают причудливые татуировки, линии, каббалистические символы, на лопатке — символ Меченых, который Ник пару раз видел на руках мрачных типов, заглядывавших в Новый Орлеан…

— Ты совсем не можешь колдовать? — спрашивает Ник, измученный любопытством. — На тебе столько магических символов, должны же они что-то значить…

— Да, я научилась чудно предсказывать будущее! — запрокидывая голову, кричит Джеки. — Вижу я, если не перестанешь пялиться, получишь по ебалу!

Он отворачивается послушно, не желая спорить. У Джеки кожа да кости, язвительный характер и причудливые рисунки, обвивающие все тело. Ничего, что он мог бы назвать красивым, разве только копна огненно-рыжих волос. Отфыркиваясь, Джеки быстро собирается, нацепляет свою широкополую шляпу, поправляет ее залихватски. Прихватывает пистолет-пулеметы.

Умываясь холодной водой, Ник так и не способен проснуться. Ему кажется, что все это кошмар, что он еще спит. Наверное, это оттого что ночь он наконец-то провел не на заднем сидении машины, а почти как человек — на брошенных на пол тряпках. Когда-то в детстве он мечтал о путешествиях и приключениях, да и какой мальчишка об этом не мечтает, но реальность оказывается страшнее и труднее, чем яркие детские мысли. Кости ноют, в голове тяжело.

По улице Джеки ходит так, будто ничего не боится, точно Тени и не отважились бы к ним сунуться. Выскальзывая из покосившегося здания церкви, Ник воровато оглядывается, терзает рукоять револьвера.

— Тени не показываются там, где нет людей, — спокойно рассказывает Джеки. Она курит, прислонившись к машине. — Какой смысл им гулять по полям, где не найти ни единой живой души?

— Но мы ведь… живы, — спорит Ник как будто бы неуверенно. Насколько жива Джеки, бредущая куда-то в неизвестность из дикого упрямства, потому что просто привыкла идти? Насколько жив он?

— Всего двое, да еще тощие такие, так что ни одна, даже самая немощная, Тень нами не наестся. Они предпочитают нападать на города и устраивать пиршества, Ник, — насмешливо напоминает она. В ушах еще стоят вопли родных и соседей. — Когда мы охотились на ту тварь, нужно было настигнуть ее в городе. В ловушке из домов и машин.

Как будто бы ждет, что Ник вспылит, обвинит ее в уничтожении всего, что он знал, в страшных смертях соседей, но он все молчит. Обреченно вздыхая, Джеки бросает сигарету на землю и старательно ее затаптывает.

— Поехали, — решительно бросает она. — Ни шагу назад, только вперед. Не оглядывайся.

Позади набухает грозовая туча, и они срываются прямо в противоположную сторону; Ник всем сердцем хочет верить словам Джеки, хочет думать, что никаким Теням не сдались два одиноких человека.

***

На границе Джеки стоит спокойно, не зубоскалит, не бросает ничего ядовитого в лица солдат с тяжелыми автоматами. Она как будто снова уходит в себя, снова прокручивает в голове миг, когда Эмили вспыхнула темным пламенем, унося с собой Тень. От того, как грубо ее ощупывают, немного противно; а что ему остается, возмутиться, броситься на защиту несчастной дамы в беде? Джеки первая врежет ему под дых. Ник дожидается своей очереди почти спокойно: у него ничего нет, кроме револьвера в кобуре, который и без того прекрасно видно.

Пограничники оглядываются часто, косятся на черные тучи, застлавшие небо. Они с Джеки приехали с их стороны — здесь решили, что это к беде. По своему скромному опыту, Ник может согласиться: там, где Джеки, всегда беда. Она ходит за ней по пятам, чует след, ступает позади мягкими лапами.

Выдержав осмотр, он ровно отвечает на пару резких вопросов. Нет, он не знает цель визита в штат Алабама. Он ничего не знает.

— Да брось их, поехавшие какие-то, — говорит один солдат другому. — Совсем они в этих болотах с ума посходили.

Они тут наверняка еще не знают про разрушенный город. Да и не совсем он мертв: остались люди, которых Джеки и впрямь спасла, как обещала перед схваткой. Те ни за что не признаются в своей слабости, иначе налетят стаи бандитов. Залижут раны, похоронят своих мертвецов, подправят магический круг, который не работает, и совсем забудут Николаса. Бедные, кто еще будет им наливать и прощать пару центов у местных пьянчуг?

Садясь в машину, он мельком видит документы Джеки: обгрызанный паспорт с порванной, кое-где подпаленной обложкой. Она курит в окно, нервно покусывая сигарету, надвинув шляпу на глаза.

— Жаклин Стормберг? — спрашивает Ник растерянно. — Это ты?

— Завали ебало, — спокойно отвечает Джеки. Потом, чуть оттаивая, добавляет: — Штормберг — фамилия вроде как немецкая, хотя вся моя семья об этом забыла. А меня назвали в честь первой леди. Кто убил Кеннеди, а, Ник?

Перед ними со скрипом поднимается изъеденный ржой шлагбаум, и машина немедленно ныряет под него. Джеки не хочет тратить ни минуты, тут же устремляясь дальше по трассе, словно бежит от чего-то. Жуткие, тяжело переваливающиеся тучи наступают на пятки, идут по следу — они уже совсем близко.

Позади слышится рев, и это не удар грома. Это дикий вопль зверя, голодного до крови, готового к охоте. Как просто почувствовать себя всего лишь дичью — только услышать этот вопль. Ник в ужасе вцепляется в спинку кресла перед ним.

— Ты говорила, это только гроза! — кричит он.

— Ошиблась, — спокойно врет Джеки.

Она знала с самого начала — вот почему вчера полдня блуждала по дорогам Луизианы: она запутывала следы, сбивала преследователей. Вот откуда спешка, с которой они рвались к границе и через нее. Джеки всегда водит за собой беду.

— Они явились мстить! — хохочет Джеки зло, вдавливая педаль. Машина не едет летит, а позади грохочут выстрелы, стоит бешеный стрекот. — Я всегда знала, что они умнее бешеных собак!

Оборачиваться страшно, да и не увидит он ничего. Только представлять можно, как на границу налетают черные твари, словно выползшие из ночных кошмаров: как они напарываются на противотанковые ежи и магию. Все это задержит их ненадолго, и они успеют уехать, но вот те пограничники…

— Ты недооцениваешь их, может, и удержат, — мотает головой Джеки. — Молись ушедшему Богу, Ник. Только это их и спасет. Можешь начинать прямо сейчас, если помнишь хоть слово.

Они в молчании едут все дальше и дальше, спасаясь, бросая на смерть других: судьбе всегда надо платить кровью. Позади громкий рев и крик, — или это только в его голове, — но Ник ни за что не попросил бы остановить машину и помочь. Ни за что.

— Не оглядывайся, — снова повторяет Джеки.