Если подумать, Цзинь Лин практически никогда не видел, чтобы Лань Цзинъи плакал, несмотря на всю свою эмоциональность и вспыльчивость, существующую будто бы вопреки всему, чего так старательно придерживаются в Гусу Лань. Цзинъи часто злился, нервничал, хохотал, насмешничал, ехидничал, но расстроенным не выглядел почти никогда. Особенно — до слёз. И за все годы, что Цзинь Лин знал этого шумного болвана, он становился свидетелем его слёз всего лишь четырежды.

Первый раз произошёл ещё в глубоком детстве, в ту самую их первую встречу или чуть погодя. Они тогда здорово подрались, и Цзинь Лин всё-таки умудрился разбить Лань Цзинъи нос, пусть это и вышло по чистой случайности. Мальчишка из Гусу, выпачканный в пыли и грязи, ревел во всё горло, прижимая ладонь к окровавленному лицу и не подпуская к себе никого из обеспокоенных целителей, и маленькому Цзинь Лину было смешно за этим наблюдать.

Не смешно стало позже, когда на шум пришла мама и, разобравшись в произошедшем, не стала ругать своего старшего сына, вовсе нет. Она просто посмотрела с таким разочарованием и укором, что Цзинь Лин сам чуть не расплакался прямо на месте — а потому без возражений принялся извиняться перед Цзинъи.

Насупленный мальчик, крепко сжимая пальцами запачканные кровью рукава своих одежд и громко шмыгая едва излеченным носом, на его сбивчивые извинения только губы поджал и отвернулся — как будто не перед ним тут распинался будущий глава Ланьлина, в самом деле! Цзинь Лин довёл свою речь до конца, дождался одобрительного взгляда матери и гордо ушёл играть с заглянувшей в Знойный дворец тётушкой Цзян.

На следующий день нос Цзинъи оказался разбит снова, и больше Цзинь Лин не извинялся. Правда, и сам Цзинъи больше не ревел, а в отместку подбил своему противнику глаз.

Второй раз случился, когда дядюшка Вэй решил развлечь детвору и рассказать им парочку интересных историй на ночь. Но просто рассказами он, конечно же, не ограничился. И для пущего эффекта призвал призрак той самой девочки, которая воровала сливы в саду соседей, а потом стала свидетельницей чужого преступления.

Лань Цзинъи даже не ревел — он впал в натуральную истерику при виде пусть и полупрозрачной, но весьма симпатичной девчонки. Да у неё даже крови на одежде почти не было, а торчащий из спины нож и вовсе внимание не привлекал! Но Цзинъи сначала закричал так, что Цзинь Лин чуть не поседел, а когда голос сорвался, принялся страшно хрипеть и задыхаться, забившись в самый дальний угол комнаты и трясясь всем телом. И даже когда испугавшийся такой реакции дядюшка Вэй развеял духа, он не успокоился, а затих уже позже, когда внезапно появился Ханьгуан-цзюнь, поднял его на руки и унёс прочь.

Цзинь Лин, помнится, после этого случая долго дразнил Лань Цзинъи за страх перед призраками — до тех пор, пока сам Цзинъи не узнал о том, что кто-то перепутал слишком миловидного молодого господина Цзинь с девочкой, и не стал дразниться в ответ.

Третий раз произошёл несколько лет спустя, когда Цзинь Лин учился в Облачных Глубинах. Это был один из уроков, причём относящихся к тем счастливым исключениям, когда Лань Цзинъи присутствовал на занятиях, а не отбывал очередное наказание за какую-нибудь провинность. Демоны ведают, чем занимался старший ученик Гусу Лань всю ночь, но речь учителя тот слушал невнимательно, то и дело замирая и глядя пустым взглядом куда-то в пространство, да ещё и периодически напрягая челюсти в явной попытке сдержать зевок.

Цзинь Лин понятия не имел, зачем учитель — не Лань Цижэнь, а один из молодых наставников, имени которого он так и не удосужился толком запомнить — вдруг поднял всё-таки зевнувшего Цзинъи на ноги и принялся его отчитывать перед всем остальным классом. Причём не просто ругать за неподобающее состояние на нынешнем занятии, но припоминать и прошлые огрехи, тыкать носом в то, что подобное не приличествует не только старшему ученику, но и любому уважающему себя и свой орден заклинателю Гусу Лань. Цзинъи не сказал ни слова в ответ, даже не поднял пристыженно склонённой головы, но Цзинь Лин видел, как подрагивали края длинных рукавов его одежд, под которыми — он готов был поклясться — тот наверняка до боли сжал кулаки.

Одинокая слеза злости и стыда от пережитого унижения, скатившаяся по щеке Лань Цзинъи, что-то сломала в Цзинь Лине — и он неожиданно для себя громко хмыкнул, прерывая речь вошедшего в раж молодого наставника.

— Разве так подобает вести себя учителю? — срывались с его языка острые, жалящие слова. — Мне казалось, наставники Гусу Лань являются людьми высочайшей морали, лучшим примером для подрастающего поколения, однако то, что я вижу сейчас, заставляет меня сомневаться в справедливости данного суждения. Быть может, школа Гусу Лань переоценена? Если те, кто должны передавать мудрость своим ученикам, с куда большим старанием указывают на их недостатки вместо того, чтобы помочь эти слабости преодолеть.

С того памятного занятия этого учителя Цзинь Лин больше не видел. Однако и Лань Цзинъи, чуть позже поблагодаривший его с непривычной холодной вежливостью, отчего-то начал избегать с ним встреч, и до самого окончания обучения молодого господина Цзинь вне занятий они пересеклись менее десятка раз, да и то по чистой случайности, не обменявшись даже парой фраз.

Четвёртые его слёзы… Лучше бы Цзинь Лину было не видеть их вовсе, вернее, не становиться свидетелем всему тому разговору, который к ним привёл. Потому что это было слишком личным. Потому что это едва не заставило его возненавидеть одного из тех немногих взрослых, кому Цзинь Лин действительно доверял. Потому что это заставило его осознать собственную неправильность, то, чего Цзинь Лин в себе так старательно не замечал, пытался игнорировать до последнего, пока внезапное понимание не вонзилось в его грудь раскалённым клинком.

В тот вечер звуки праздника пока ещё даже не думали стихать, но на террасе Полуденного павильона царила практически медитативная тишина, почти никогда не покидающая это место. Цзинь Лин выбрался в здешний сад случайно, куда-то не туда свернув с дороги, которая должна была привести его к горячим источникам, но слегка опьянённый цишаньским вином разум совершенно потерял все ориентиры в пространстве и привёл его сюда. Вэнь Юань, который от волнения выхлебал не что-нибудь, а половину кувшина «самогонки», потерялся где-то на середине пути, и Цзинь Лин понятия не имел, не скатился ли его практически женатый друг с какого-нибудь склона, но в тот момент его волновало совсем не это.

Ему до жути хотелось искупаться в воде — какой угодно, на самом деле. Приметив краем зрения какой-то небольшой искусственный водоём, обложенный светлыми камнями, он без раздумий направился туда — и замер, услышав вдруг негромкие, но знакомые до смутной чесотки голоса. Каким-то чудом подавив порыв громко поинтересоваться, а что эти двое забыли здесь, а не на празднике своего лучшего друга и племянника, Цзинь Лин с удивительной для его состояния бесшумностью подобрался ближе и замер в кустах, прислушиваясь к разговору, который не был предназначен для его любопытных ушей.

Лучше бы он тогда поддался желанию объявить о себе или выдал себя каким-нибудь шумом, в самом деле. Или выпил накануне чуть больше, чтобы не запомнить этого разговора. Потому что услышанного — а затем и увиденного — оказалось слишком много для него. Да и просто слишком.

— Почему ты решил сказать мне об этом сейчас? — голос дяди Лису звучал привычно мягко, но с какими-то новыми, вызывающими смутную тревогу интонациями.

— В мои тринадцать вы бы не восприняли меня всерьёз, — голос Цзинъи казался чуть глухим, и приходилось напрягать слух, чтобы расслышать его слова полностью. — В мои пятнадцать сказали бы, что это юношеская блажь, наваждение или что-то такое. Я и сам так думал одно время, но… Семнадцать лет — достаточный возраст для того, чтобы считать это чем-то серьёзным?

Вэнь Лису вздохнул — устало, но не так, как он обычно вздыхает, когда говорит о своих делах или видит очередную глупость в исполнении своих родственников, как названных, так и кровных. И он почему-то молчал, да настолько долго, что Цзинь Лин решился придвинуться ещё ближе к террасе и посмотреть уже, что там происходит.

Увиденное не было чем-то из ряда вон. Дядя Лису и Лань Цзинъи просто сидели на ступеньках — не так чтобы близко, но и не слишком далеко, на расстоянии, достаточном для разговора, но не нарушающем границы приличия. Золотистая маска дяди Лису лежала на его коленях, и отсветы бумажных фонариков отражались от неё, бросая крошечные блики на его руки и плотные торжественные одеяния в клановых цветах Цишань Вэнь. В привычном облике Лань Цзинъи — белоснежные многослойные одежды, обнимающие крепкую, но изящную фигуру, отросшие волосы, едва касающиеся лопаток, чуть встрёпанная чёлка, упавшая на правую щеку — что-то казалось неправильным. Но опьянённый разум Цзинь Лина всё никак не мог понять, что же именно было не так. Однако отчего-то ему стало ещё тревожнее — и любопытнее в той же мере.

Что-то происходило. Что-то очень важное. И это что-то… не должно было происходить. Ни сейчас, ни когда-либо вообще.

Дядя Лису вздохнул ещё раз — будто бы давал глупому Цзинь Лину шанс сбежать сейчас и не слышать того, что будет дальше — и медленно покачал головой.

— Я бы не стал обесценивать твои чувства, А-И, — тихо произнёс он, чуть рассеянным жестом огладив кончиками пальцев свою маску. — Ни в твои тринадцать, ни в пятнадцать, ни сейчас. Однако мой ответ что четыре года назад, что два, что нынче был бы одинаковым. И ты это прекрасно понимаешь, верно?

Лань Цзинъи склонил голову вперёд и улыбнулся как-то совсем незнакомо — так, что у Цзинь Лина по спине поползли мурашки. Это была не его улыбка. Лань Цзинъи всегда улыбался широко, от души, что веселясь, что насмехаясь, и никогда в таком простом движении его губ не содержалось столько невыносимой, разрывающей в клочья боли.

— Да, — его ответ прозвучал едва ли громче порыва ветра, пошевелившего подёрнутые желтизной листья деревьев.

— Ты чудесный ребёнок, талантливый юноша, старательный ученик — честно говоря, если бы глава Лань не предложил тебе наставничество, то я бы не поленился попытаться переманить тебя в Цишань, — на губах дяди Лису тоже появилась улыбка, и тоже — сплошь неправильная. Дрожащая. Горькая. Сквозящая таким неуместным сейчас сожалением, что от этого хотелось завыть. — Ты замечательный, А-И. Однако я никогда не мог бы ответить на твои чувства взаимностью.

Цзинъи кивнул, и ветер пошевелил его чёлку, растрепав её ещё больше. И Цзинь Лин внезапно понял, что именно в его образе было не так.

Лоб Лань Цзинъи был чист. Его не пересекала линия белоснежной ленты с узором из плывущих облаков. Эта лента змеилась в его руках, смятая, сжатая в пальцах до побледневших костяшек.

Мир вокруг Цзинь Лина вдруг пошатнулся.

— Я знаю, — в ушах нарастал звон, но голос Цзинъи звучал так, словно кто-то шутки ради усилил его десятками заклинаний. И Цзинь Лину захотелось закричать, сделать что угодно, лишь бы заглушить его, лишь бы не задохнуться, не захлебнуться в той боли, что взорвалась в его грудной клетке тысячами мельчайших осколков. — Это, — пальцы сжали налобную ленту чуть сильнее, — ни к чему вас не обязывает. Мне просто… хотелось поставить точку, наверное. Чтобы пойти дальше. Понимаете?

Вэнь Лису длинно выдохнул, чуть отклонившись назад; в его глазах, обращённых к беззвёздному небу, вспыхнули желтоватые огоньки бумажных фонариков, отогнавших ночь от Знойного дворца.

— Могильный камень над пустой могилой? Понимаю… — пробормотал он едва разборчиво и усмехнулся, показавшись вдруг намного старше, старее, чем на самом деле являлся. — Надеюсь, мой ответ станет единственной такой могилой в твоей жизни, А-И. Ты достоин того, чтобы отдать эту ленту человеку, который взамен посвятит тебе всего себя.

Лань Цзинъи вдохнул прерывисто и улыбнулся, склонив голову ещё ниже; длинная чёлка легла на его глаза, закрыв их от окружающего мира.

— Спасибо, — прошептал он едва слышно.

Вэнь Лису тяжело поднялся на ноги и надел свою маску, спрятав под ней тонкий, почти совсем исчезнувший шрам. Чуть помедлив, он мягко коснулся ладонью макушки Цзинъи, и, на мгновение прикрыв глаза, бесшумно покинул террасу.

В тёплых отсветах желтоватых огоньков заблестели слёзы, прочертившие мокрые дорожки по бледным щекам юноши.

В четвёртый раз Лань Цзинъи плакал безмолвно — и с жуткой, вынимающей душу пустотой в разом потухших глазах.

А Цзинь Лин… Цзинь Лин был пьян. И болезненно опустошён. Ему хотелось выйти из своего укрытия, сесть рядом с Цзинъи, собственными руками вернуть его ленту на полагающееся ей место, сказать что-нибудь неуместное, чтобы стереть эти ужасные слёзы, чтобы убрать эту пустоту из всегда таких лучистых, таких тёплых глаз. В которых настоящая ненависть вспыхнула один лишь раз — тогда, когда и сам Цзинь Лин с удовольствием отрезал бы себе язык.

Однако он мог лишь до рези в глазах смотреть на слёзы Лань Цзинъи и дрожать, сгорая — от чужой боли, от собственной ревности, от злости на себя и своё бессилие.

Но одно Цзинь Лин знал наверняка: он ни за что не позволит пятому разу случиться. Чего бы ему это ни стоило.