— Джеффри!
Дверь со звоном ударилась о прозрачную стену, которая не разбилась на осколки только потому, что стекло было закалённым. Хэнк влетел в кабинет, пыхтя от злости, от несправедливости и непонимания. Он не верил, просто, блядь, не верил, что Фаулер подсунул именно его, именно этого пацана.
— Какого хера?! Я согласился взять под крыло неопытного помощника, закрыл глаза, что у меня будет напарник-сопляк, но он… Он! — Хэнк ткнул пальцем в замершего в стороне Коннора. — Бывший вандал, серьёзно? Да как они с братом в академию вообще попали с их-то послужным списком?!
— Они заслужили! — рыкнул Фаулер и громыхнул кулаком по столу. — Ты видел результаты их тестов, их успехи? Они смогли вопреки своей истории задержаний пробиться в Полицейскую академию, смогут показать себя и здесь!
— Они братья! В одном отделе, по твоим же, Джефф, правилам не должно быть членов одной семьи.
— Мы это обсуждали, — устало выдохнув, Фаулер опустился в кресло и опёрся подбородком о замок рук. — Я сделал последнее одолжение одному человеку. Сам догадаешься, какому?
— Их папочке, ну конечно! — Краем глаза Хэнк посмотрел на Коннора, который даже в лице не изменился, стоял ровно и с равнодушием на лице.
«Такой спокойный. Как он может оставаться таким, учитывая всё, что было раньше? Как он сам согласился работать со мной?»
Злость утихала, на смену ей приходили растерянность и страх. Плохо получалось представить, как выйдет работать вместе после их отношений в клубе, после предательских разрывов и сотни глупых сентиментальных отношений. И пусть Хэнк почти не вспоминал о Конноре последние два года, пусть не видел его, не пытался выйти на связь, сейчас, глядя в холодные карие глаза, он с ужасом понимал, что зародившиеся когда-то чувства не умерли, а только уснули. Интуиция подсказывала, что при регулярных встречах возродятся они довольно быстро.
— Если ты закончил концерт, то вали работать. Твои вопли ничего не изменят, Хэнк, ты будешь работать в паре с Коннором Фёрстом. Это приказ, и мне насрать, что ты думаешь насчет него!
— Как скажешь, Джефф. — Хлопнуть дверью на выходе не получилось, её придержал следующий тенью Коннор.
Сиденье кресла скрипнуло, когда Хэнк почти упал в него.
Отвлечься, схватить ручку, проверить почту, вылить остывший кофе и помыть наконец грязную кружку — сделать хоть что-то, только не смотреть на него, не видеть равнодушия на некогда эмоциональном лице, которое сейчас застыло искусственной маской. Красивой, привлекательной, но всё же маской.
За время, которое они не виделись, Коннор расцвёл ещё сильнее. Он был соблазнительным всегда — и в девятнадцать, когда только появился в участке, и через год, когда открыл лицо в клубе, и сейчас, когда из юнца, из послушного маленького оленёнка превратился в молодого уверенного мужчину. Прямой, как солдат, хотя и не проходил военную подготовку, окрепший за время тренировок в академии. Щеки почти потеряли милую припухлость, но остались такими же бледными. А Хэнк помнил, очень хорошо помнил, как ярко светился на них румянец смущения, помнил, как опухали мягкие губы после минета и как Коннор любил вылизывать подчистую. Помнил, как завораживающе смотрелся чёрный ошейник, помнил низкие стоны и долгие мольбы, звучавшие лучшей музыкой.
Интересный собеседник в обычной обстановке, чувствительный горячий мальчик и идеальный нижний в клубе — таким Коннор был несколько лет назад. Сокровище, от которого из-за опасений Хэнк отказался сам. Остался ли он таким же?
— Мне жаль, что наше сотрудничество началось так. Я думал, что капитан вас предупредит. — Голос ровный, как у радиста, сухой, без намёка на эмоции. Коннор подошёл к соседнему, пустующему, столу и невесомо коснулся пыльного монитора. — Это моё место?
Как он мог быть таким спокойным, таким безучастным? Андерсон не понимал.
— Нет. — Целый день видеть его так близко и не иметь возможности коснуться было бы невыносимо. — Мы не можем работать вместе.
— Почему? — Секундное удивление мелькнуло в глазах, всего лишь жалкая тень былой искренности. Будто вернулся не настоящий Коннор, а механизм, неудачная копия, идентичная внешне, но совершенно пустая внутри.
— Ты знаешь, — постарался ответить с таким же безразличием. — Нам нельзя, не после всего, что было.
И вот первое яркое выражение чувств за утро — вспышка раздражения в тёмных глазах, нахмуренные брови и искривившийся то ли в презрении, то ли в недовольстве рот.
— Вот именно, лейтенант Андерсон, было. — С такой же сталью он говорил, когда в последний раз уходил из допросной. — Но между нами больше ничего нет.
Абсолютная правда. Ничего нет уже несколько лет, даже сообщений последние пару лет, которые раньше присылал Хэнк, тоже нет, как не было и надежды на новую встречу. Но тогда почему так больно режет слух и неприятно тянет в груди?
— Мы просто коллеги, а прошлое оставим в прошлом. Так что, лейтенант Андерсон, это мой стол?
Хэнк вздохнул и отвёл взгляд в сторону. Аргументов, чтобы спорить, у него больше не было.
— Да, Коннор, твой, — оставалось только сдаться.
***
Обжился Коннор в первые пару дней. На пустом столе появилась кружка с рисунком овчарки, оранжевый блокнот для рабочих заметок, но иногда Хэнк замечал, как Коннор делал небольшие зарисовки: руки, ноги, глаза, торс, взгляд на которые будил внутри ядовитую, ничем не подкреплённую ревность. Рядом с монитором появилась фотография, на которой братья Фёрсты стояли на пороге Полицейской академии: Коннор в форме выпускника, Ричард — патрульного офицера. Каждое утро Коннор начинал с буррито с пугающим количеством халапеньо, жевал, не меняясь в лице, только глаза блестели чуть сильнее, а на щёки брызгал симпатичный румянец.
— Ты не боишься за свой желудок?
Коннор прервался, перестал жевать, одарил тяжёлым взглядом из-под нахмуренных бровей и показательно сделал большой укус. Ответа Хэнк так и не получил, Коннор почти сразу отвернулся к монитору и погрузился в чтение закрытого дела, по которому ещё не отчитался Хэнк. И пока Фёрст изучал документы, Хэнк не упустил возможности понаблюдать за ним. Как играют желваки на скулах, пока взгляд быстро бегает по строчкам текста, как маленькая крошка прилипла к покрасневшим из-за остроты губам. Слушал, как Коннор изредка шмыгал носом, как дребезжит ложка в его кружке из-за того, что трясущейся ногой задевал стол.
Чувствовал ли Коннор, что его исследуют и запоминают? Замечал ли взгляды и неловкие попытки коснуться хотя бы пальцев, чтобы мельком вспомнить тепло его кожи? Понимал ли, что пробудил ту симпатию, что ушла в анабиоз с последним отправленным сообщением?
Чувствовал ли сам Коннор ещё хоть что-нибудь?
За первую неделю совместной работы Коннор не дал и намёка, что до сих пор любит или хотя бы симпатизирует. Он держался сдержанно, в рамках деловых отношений.
«А чего ты ждал от него? Бросил дважды, а теперь надеешься, что он тебя простит и снова доверится?» — Хэнк корил сам себя. — «Зато у Рида всё заебись: свежий кофе и луковые кольца по утрам, а он ещё и недоволен».
— Я закончил, — привлёк внимание Коннор, и Андерсон повернулся в ту секунду, когда он начал слизывать с пальцев остатки соуса. Ровные длинные пальцы Коннора во влажном плену рта — ходячая прелюдия к порно. Он собрал красные капли языком, а остатки протёр салфеткой. — Что-то не так, лейтенант? Вы так пристально смотрите. — И усмехнулся, едва заметно, лишь слегка приподнял левый уголок губ.
«Вот же чертёнок!»
— Ты издеваешься? — горло пришлось прочистить.
— Не понимаю, о чём вы, сэр, — он снова говорил спокойно и лишь на последнем слове словно споткнулся. — Проверьте отчёт, я подгрузил к делу. Если будут замечания, просто скажите, я всё исправлю, — и отвернулся, чтобы взяться за новый отчёт.
Замечаний к Коннору не было ни через неделю, ни через месяц. Бумажную работу он делал идеально — придирался к мелочам, докапывался, если чего-то не хватало, был внимателен к каждой букве, к каждой запятой. Своей дотошностью он раздражал почти всех: офицеров, если те слишком близко или слишком далеко натягивали оградительную ленту; криминалистов за нечеткие снимки или неверно оформленные улики; лабораторию за долгие результаты анализов и самого Хэнка каждый раз, когда не хватало информации для отчёта.
— Ты перегибаешь палку, Коннор.
— Нет, я всего лишь работаю так, как меня научили, — безразлично парировал он.
— Да мне на тебя только ленивый не пожаловался! От тебя только Фаулер кипятком ссыт, впервые за последний десяток лет видит настолько причёсанные отчёты, остальные же воют от твоих вечных придирок. Копы не любят, когда их поучают, особенно когда поучает новичок, у которого едва молоко на губах обсохло.
— Если бы они сразу выполняли свою работу нормально, мне не к чему было бы придираться! — с лёгким раздражением ответил Коннор. — Сначала бесятся, когда я тыкаю их носом в ошибки, а потом с удовольствием перемывают кости мне и Ричарду. Думают, мы не слышим, не замечаем, считают, что мы здесь по блату, а так ничего из себя не стоим. Но они не знают, как нас дрочили в академии только из-за нашей фамилии, как усложняли экзамены, завышали нормативы. Не знают, сколько плевков от сержанта Дирборна за год вытерпел Ричард, пока ждал меня! — голос звучал громко, ведь Коннор впервые за весь месяц дал волю эмоциям. — Отец сделал нам только одно одолжение, когда попросил капитана взять нас вдвоём в этот отдел. Мы согласны были прийти с нуля, как и все, обычными патрульными, никто не подозревает, что помощниками детектива нас взял капитан Фаулер. Это было его решение, а не наша хотелка! Мы только попросились сюда вдвоём, но за это мы заключили сделку с дьяволом.
— О чём ты? — Хэнк не ожидал такой реакции, но ещё больше он не ожидал услышать о какой-то сделке. О чём они договорились с Уолтером Фёрстом?
— Неважно, вас не касается, — грубо оборвал Коннор, поправил волосы, туже затянул галстук и сел обратно в кресло.
— Из-за сделки ты стал таким бесчувственным? — Подобрать нейтральное слово не получилось.
Коннор хмыкнул и приподнял уголок губ.
— Нет, лейтенант Андерсон, я стал таким из-за вас. Вы убили меня. — Он повернулся и холодно посмотрел в глаза. — Дважды.
Признание было подобно выстрелу в упор или взрыву светошумовой — оглушающее, ошеломляющее и болезненное. Своими руками, своими словами Хэнк уничтожил не только его любовь и доверие, но и того светлого парня, которого Коннор и раньше не часто выпускал на волю.
— Есть ли шанс оживить тебя? — сипло и шёпотом.
По лицу Коннора пробежала волна, на короткий миг исказила его изломленной гримасой боли. Он прикусил губу, закрыл глаза и начал медленно дышать. Такой напряжённый, раненный, цепляющийся за последние капли самообладания. Его хотелось обнять, переплести пальцы с его, поцеловать лоб, нос, глаза, может, ощутить солёную влагу, прижать к себе, чтобы закрыть ото всех, защитить от мира.
Но пока что Хэнк не смог защитить его даже от себя.
— Коннор? — Подойдя ближе, Хэнк осторожно коснулся острого плеча.
Фёрст вздрогнул, дёрнулся и отъехал на кресле в сторону. Во взгляде блестящих глаз, который он поднял на Хэнка, была глубоко потаённая обида.
— Не прикасайтесь, — тихо, задушено, будто из последних сил. — Не трогайте меня, сэр.
Хорошо, что был поздний вечер и они были в офисе только вдвоём — никто больше не видел Коннора таким открытым и ранимым.
Плохо, что они были в офисе только вдвоём — Хэнк едва сдерживал желание сжать его в объятиях, вдохнуть запах тела и одеколона, который успел забыть.
— Прости, — извинялся Хэнк не только за этот порыв.
После короткого разговора неловкость между ними обострилась настолько, что не замечать было невозможно. Огромная, как слон, и колючая, как дикобраз, она жалила каждый день, каждый раз, стоило чуть дольше задержать взгляд, коснуться или отпустить двусмысленную шутку. От этих уколов броня Коннора крепла в стремлении защитить мягкое нежное нутро. Защита Хэнка же, наоборот, ослаблялась с каждым часом, проведённым вместе, отчего становилось сложно не смотреть на напарника, не пытаться изучить, запомнить, не хотеть снова почувствовать его. Вспоминались все совместные вечера, будь то долгие разговоры в допросной или жаркие встречи в клубе. Нежность кожи оживала под ладонями, которые очерчивали изгибы влажного тела. Мелодия стонов и сбитого дыхания звучала в ушах вперемешку со шлепками ладонью, паддлом или стеком. Короткое «да, сэр» на любой приказ, потому что Хэнк с самого начала чувствовал Оленёнка как самого себя и получал в ответ космическую отдачу.
От воспоминаний становилось душно, дыхание тяжелело, а руки потели и подрагивали от скопившегося в них напряжения, от потребности выплеснуть вновь проснувшиеся чувства на Коннора.
Но было нельзя, ведь не позволял ни сам Коннор, ни правила отдела.
— Зачем ты поставил их нам в качестве помощников, почему не отправил в патруль, как других новичков?
— Затем, что я помню, как они бегали за вами несколько лет назад, — ответил Фаулер. — Если их чувства никуда не делись, то разница в служебном положении и этика остановят от необдуманных действий.
Будто Фёрстам могла помешать такая мелочь.
— Пока они подчиняются напрямую вам, речи об отношениях быть не может.
— Ты же знаешь, что Рид гетеро?
— Знаю. Основные вопросы у меня, как ты понимаешь, не к нему. Захочется большего, кому-то придётся перевестись, в ином случае держите себя в руках. Тебя тоже касается, Хэнк.
Контроль как раз давался тяжело, особенно самому Хэнку, а когда на смену старым воспоминаниям о Конноре пришли новые фантазии, стало почти невыносимо. И чем сильнее Андерсон старался избегать мыслей о Конноре, тем чаще они застигали врасплох. Совершенно невинные, когда в редкие моменты Фёрст расслаблялся и делился впечатлениями от недавно прочитанной книги или новой выставки его друга Маркуса Манфреда. Человек, некогда помогавший близнецам размалёвывать город, стал одним из самых востребованных художников штата. Пока Коннор взахлёб рассказывал об эмоциях, которые будоражили картины Манфреда, и о его уникальной технике и неподражаемом стиле, Хэнк представлял, что сидят они не в городском дайнере, а дома, на кухне, допивают остатки чая. Коннор не в белой рубашке и чёрных брюках, а с растрёпанными волосами, в одних трусах и растянутой футболке — уютный и родной, тёплый и близкий, а не холодный равнодушный айсберг, каким он был в участке.
А потом Коннор переставал говорить и начинал творить непотребства ртом, который, как отлично помнил Хэнк, умел многое. Привычка Коннора облизывать пальцы была личной проблемой на задницу Андерсона. Можно было вешать цензуру на то, как юркий язык собирал капли, как, едва касаясь, очерчивал подушечки пальцев перед погружением их в рот на одну-две фаланги и облизывал с большим удовольствием, чем во время самой еды. Коннор ел острое, из-за чего его глаза лихорадочно блестели, а щёки розовели, дополняя эротичную картину. От наслаждения он прикрывал веки, густые ресницы трепетали, а дыхание тяжелело, причём не только у Коннора. В такие моменты Хэнку хотелось или рассыпаться пеплом, потому что от подобных выкрутасов сгорел ещё в первый месяц, или услышать:
— Теперь вы, лейтенант Андерсон.
Коннор бы опустился на колени и потёрся щекой о бугор в паху.
— Прикажите мне, сэр, — попросил бы, заглянув в глаза, и сжал бы себя через брюки, потому что сам хотел не меньше.
И Хэнк бы приказал, а потом снова оказался в горячем рту, водил бы головкой по мягкому языку и блестящим от слюны губам, дразнил бы и себя и его, чтобы позже войти до горла.
— Вы в порядке, сэр? — Иногда Хэнку казалось, что за невинными вопросами скрывалась издёвка, особенно когда Коннор использовал «сэр».
— Ты мог бы перестать так делать?
— Так? — И изогнул пушистую бровь.
— Ты понимаешь, о чём я. Прекрати облизывать свои чёртовы пальцы! — За два месяца терпение опустилось почти до нуля, Андерсон сомневался, что выдержит ещё один.
— А раньше вам нравилось, как я облизываю, сэр, — ответил он тем тоном из клуба, поднялся и победителем вышел из дайнера.
— Мне и сейчас нравится, Оленёнок, — прошептал под нос Хэнк и прикрыл глаза.
***
Работа с Коннором медленно, но верно превращалась в пытку. Личный Ад Хэнка Андерсона с доставкой на работу, а иногда прямо домой, когда Коннор заезжал на такси среди ночи из-за срочного вызова или когда из участка приезжал к Хэнку домой, чтобы продолжить работу в неформальной обстановке. Иногда он оставался ночевать, а с утра Хэнк заставал умилительную картину, от которой щемило сердце: Коннор в одних трусах, зажатый между спинкой дивана и горячей тушей Сумо. Он лежал, зарывшись носом в шерсть, на губах — тень улыбки, и его не смущало ни горячее пыхтение под боком, ни запах псины. Зависть и зачатки ревности — вот с чего начиналось утро Хэнка, который сам с большим удовольствием лежал бы рядом с Коннором в тисках сонных объятий.
Но идиллия разрушалась с пробуждением Коннора, адские котлы вновь закипали, чтобы варить в себе душу Хэнка в наказание за то, что сделал больно своему личному ангелу. А обиженный ангел превращался в чертёнка — безразличного к чужим чувствам и соблазнительного в своём недосягаемом образе. Он сладко, как кошка, потягивался после сна, демонстрировал изгибы гибкого тела, которое после частых тренировок стало более подтянутым и сексуальным. Он щурился от солнца, вторгавшегося через открытые окна, и вдыхал свежий зимний воздух. Он равнодушно кивал в ответ на «доброе утро» и шлёпал босыми ногами по пыльному полу в ванную, чтобы минут через десять выйти в одном полотенце на узких бёдрах и с блестящей от капель кожей. Сильно вьющиеся от влаги волосы он зачёсывал назад, и только одна прядка бессменно свисала на лоб.
Хэнку же оставалось кусать губы и жалеть о том, что в своё время побоялся рискнуть. Сейчас же Коннор, отказавшийся от связей с семьёй, жил только на зарплату полицейского в квартире, которую они арендовали напополам с братом, жаловался на счета, питался не в дорогих ресторанах, а в дешёвых забегаловках, одевался в сетевых магазинах и вёл жизнь обычного человека. Только этот обычный человек был более далёким и недоступным, чем сын миллиардера.
— В последнее время вы странно себя ведёте, лейтенант Андерсон, — словно невзначай обронил Коннор во время завтрака. — Slozhno, navernoe, kogo-to hotet’ I ne polychat’? — Хэнк успел забыть, что он умеет говорить по-русски.
— Просто наконец кое-что понял, — ответил и отодвинул в сторону надкусанный тост — кусок не лез в горло. — Теперь я знаю, каково это, любить и не иметь возможности быть вместе.
Коннора передёрнуло, будто от удара током, кусочек глазуньи упал на тарелку, а следом к нему присоединилась вилка. Брови искривились, выдавая его боль, губы сжались в тонкую побелевшую линию, а плечи опустились.
— Так нечестно, лейтенант, зачем вы так со мной? Я ведь только начал забывать. Начал думать, что забываю… — Он растёр ладонями лицо, надавил на глаза, переносицу пытаясь успокоиться. — Мне было так больно тогда… Вы растоптали меня, лейтенант Андерсон, а потом эти ваши сообщения.
Он нервничал, запинался, подбирал слова, но говорил обо всём, что чувствовал.
— Если бы я знал вас чуть хуже, подумал бы, что вы насмехаетесь. Сначала бросили меня, а потом «прости», «я скучаю», «хочу рассказать». Я даже думал заблокировать номер, но так и не смог, читал каждое сообщение, злился на вас, думал, что вот ещё чуть-чуть и смогу возненавидеть. А потом, когда получил диплом, поругался с семьёй и ушёл в академию, стало так безразлично. Я смотрел на текст, но не воспринимал, просто сбрасывал уведомления и шёл учиться в место, где меня ненавидели все от офицеров до курсантов. Выдержал я только благодаря поддержке Ричарда и друзей.
— Но зачем ты продолжил, если уже разлюбил меня? — Руку Коннора Хэнк накрыл своей, но тот убрал её и отодвинулся от стола.
— Хотел отомстить, — ответил честно, легко и распрямил спину, будто сбросил груз с плеч. — Думал, приду в участок без тени отца за спиной, стану простым человеком, как вы и хотели. Я был уверен, что вы снова влюбитесь, и хотел сделать вам так же больно, как вы мне. — Он поднялся и отошёл к раковине, подрагивающей рукой выбросил остатки еды в измельчитель и убрал тарелку.
— Ну вот, я влюбился, — прошептал Хэнк. — Каково тебе сейчас, каково чувствовать себя победителем?
— Боюсь, — Коннор повернулся и опёрся бёдрами о край столешницы, — в этой битве мы оба проиграли. — На губах грустная улыбка, а в глазах смирение.
— И ты согласен на такой исход?
Хэнк подошёл ближе, чтобы заключить Коннора в клетку своих рук. Склонил голову к красивому лицу, вдохнул запах собственного геля для душа, исходивший от обнажённого торса. Он так хотел прижать Коннора к себе, заставить дрожать и кричать, хотел сделать приятно и любить долго, рискуя опоздать на работу.
— Не уверен. — Язык смочил губы, кадык дёрнулся, когда Коннор сглотнул слюну, и Хэнк прикипел взглядом к его шее. Чистая бледная кожа манила к себе, хотелось коснуться губами, языком, сжать пальцы под кадыком и прикусить ключицы. Усилием воли Хэнк поднял взгляд выше, чтобы понять, — Коннор смотрит не в глаза, а на губы. Он чувствует ту же самую тягу. — Но отказываться от шанса я не хочу.
Кто из них первым нырнул в поцелуй, Хэнк понять не успел. Думать о чём-то, когда Коннор хозяйничает во рту и вплетает свои пальцы в волосы, было противозаконно. Можно было только наслаждаться.