Тигры, и как они жили, и какими они были красивыми, и как они умерли, и как они говорили со мной, когда ели моих родных, и как я говорил с ними, и как они перестали есть моих родных, но моих родных это не спасло, их уже ничего не могло спасти, и как мы разговаривали очень долго, и один из тигров научил меня дышать, хотя воздуха больше не было, а потом они сказали, чтобы я ушел, пока они доедят моих родных, и я ушел.

///

Такаши было двенадцать, когда он получил свой первый поцелуй. Обстоятельства, наверно, были не самые лучшие, но время — песок, и песчинки текут, текут сквозь пальцы, стачивают края-угольники неприятного, и Такаши, на самом деле, сейчас даже смешно: мозг его почему-то решил, что осознавать себя личностью, полноценной такой, с переживаниями, субъектностью и прямо-таки невыносимым пониманием того, что ему придется жить, нужно было начать после смазанного детского клевка губы в губы.

Майки им теперь часто говорит, что то, что вас не убивает, делает только сильней. Такаши в такие моменты смотрит на него, раскурченного, вывернутого кишками наружу, почти-трупа говорящего, с какой-то неуместной тоской. Такаши знает, что научило Майки этим словам, и возражать ему не хочет, и жалеть, и вообще — выискивать в нем что-то живое.

Такаши не хочет ничего.

Это был день рождения Майки. Шин им пиво тогда принес, сказал, что он попробовал примерно в этом возрасте. Держите, это хорошее. И смотрите там, приеду домой — проверю, так что не буяньте особо.

Они тогда закопошились, взбудораженные.

— Лучше вы попробуете алкоголь дома, чем в какой-нибудь подворотне. Манджиро мне живой нужен, — и подмигнул.

Майки заискрился-заулыбался, мол, смотрите, какой у меня брат. Самый лучший на свете, завидуйте. Парни отмерли, уважительно закивали, начиная Шиничиро обсуждать. Потянулись к бутылкам так, будто пытались с девушкой заговорить: кружили вокруг нее пальцами, тихо открывали, упрямо продолжая разговор. Смущенно-неловкие такие, почву прощупывали. Такаши помнит, как смотрел на них и уже не чувствовал себя так странно, когда потянулся к собственной бутылке.

— Такие, как он, и сигарет купить могут. Повезло тебе, Майки, — громко шепчет Па.

Майки щелкает крышкой. Он один в комнате с алкоголем не пытается вести странный диалог. Договаривается, думает Такаши, с бутылкой так же, как и с другими людьми: безоговорочно, одним уверенным взглядом.

— А то, — Майки делает первый глоток. Тут даже он останавливается, причмокивает выразительно, облизывается. Улыбку тянет, как довольный кот. — Шин меня сегодня даже на своем байке покатал. Скорость была — закачаешься.

Такаши тоже щелкает крышкой, быстро припадает к горлышку ртом, не позволяя пенке капнуть на свежевыстиранные шорты. Не дело будет, если мама узнает, что он пил. Ей завтра снова на работу, и совсем не хочется, чтобы она переживала из-за него лишний раз.

— Да тебя любой скоростью удивить можно, коротышка. Когда со своего мопеда слезать собираешься? — Дракен делает несколько шумных глотков, закидывая в рот чипсину.

— Иди ты, — Майки показывает язык, снова присасывается к тонкому горлышку. — Мой мопед самый лучший. А ты просто завидуешь.

Такаши первый глоток дается с трудом. Во рту странновато вяжет, горло обжигает с непривычки. Второй идет легче, за ним следует третий. Он внимательно смотрит на парней, с интересом следит за собственной реакцией, сопоставляет то, что слышал об опьянении, с тем, как сам сейчас все ощущает. Разницы особой нет, только приятная прохлада растекается по желудку, как после жвачки со вкусом морозной мяты. Такаши ее любит, делает еще один глоток, когда холодок оседает горечью где-то на корне языка.

Кейске рядом задумчиво крутит открытую бутылку. Он до сих пор не сделал ни одного глотка, понимает Такаши. Лицо у него какое-то странное, Кейске так не выглядит примерно никогда, и не выглядел даже в день, когда они с Майки поссорились так, что не говорили почти неделю. Он тогда пришел извиняться первым, — конечно, он всегда идет извиняться первым, потому что это Кейске, любящий друзей до одури, и Майки, способный на невероятные вещи, но никак не на признание собственных косяков.

Такаши кладет руку Кейске на плечо, но не успевает ничего спросить.

— Слушайте, — окликает Майки, и все взгляды сразу, конечно, обращены на него. Такаши вздыхает и отводит руку. — Что-то скучно сидим. Давайте в игру на желание?

Такаши подбирается весь, делая глоток. До него неожиданно доходит, что пива осталось всего ничего. Он смотрит на три пустые бутылки в стороне, цепляется взглядом за блестящие глаза Майки, Дракена и Па и неожиданно понимает, что у самого в глазах все немного плывет.

Парни в ответ на предложение энергично кивают. Такаши понимает: сейчас что-то произойдет.

— Начинай ты, Кейске, а то весь день какой-то тухлый сидишь, — Па пихает его в плечо, и от этого движения на пол чуть не проливается все пиво. — Чего не пьешь-то? Если не нравится, то дава-

— Обойдешься, — обрывает его Кейске, чудом спасая пиво. Голову встряхивает по-собачьи, делает несколько быстрых глотков, морщиться смешно, так, что нос пару раз дергается, и говорит немного заторможено. — Гадость какая… Дракен, помяукай пару раз.

Такаши с Майки фырчат одновременно, стреляют друг в друга взглядами такими приятными, мол Кейске как всегда, одни кошки на уме, позорник. Майки тянет гаденькую улыбочку и говорит недовольному Дракену:

— Давай, Кенчин. Побудь хорошей кошечкой.

Дракен взрывается сразу, подлетая к Майки. Тот совершенно по-тупому ржет и корчит рожицу, когда Дракен безуспешно пытается выбраться из захвата.

Такаши улыбается и допивает пиво под смех Па и Кейске.

— Мяукай давай, Кенчик. Сам же играть захотел.

И только после того, как Дракен — жутко красный, впрочем, и Такаши никогда не видел его таким, он засматривается пьяно и совершенно бессовестно — наконец проговаривает несчастные мяу-мяу, Майки решает, что пора бы Дракена и отпустить. Он неловко скатывается с чужой спины, ойкает, когда бьется копчиком о деревянный пол, но в общем сидит смирно и буянить, вроде, не собирается.

Дракен даже не догадывается, что совершает непоправимую ошибку, когда довольно проговаривает имя Майки. Конечно, он просто хотел отмстить, а доебки к Баджи сегодня казались почему-то не очень уместными, но.

— Лизни Па ухо.

Сам Па-чин, естественно, моментально возмущается.

— Э?! Даже не думайте меня… Майки, блять!

Он остервенело трет ухо сначала рукой, а потом краем футболки, пока сам Майки с невозмутимым лицом стирает с уголка рта слюну.

— Не матерись, а то дед всех здесь закопает, — добродушно делится он, а в глазах мечутся гаденькие смешинки. — Дракен…

— Это против правил, Майки. Нельзя выбирать имя два раза подряд! — Дракен почти шипит, чувствуя, что вот сейчас ему точно пиздец.

И не то что бы опасения не оправдываются, потому что Майки выразительно показывает ему язык и закидывается чипсами.

— У меня день рождения сегодня, Кенчин. На кой мне твои правила нужны? Че, все-таки слабо будет Мицую поцеловать?

В комнате повисает тишина. Такаши таращится на Майки так, будто он от его взгляда может как минимум отлететь куда-то на Луну, как максимум — самовоспламениться. Ему хочется мягко так послать Майки нахуй, но Дракен, похоже, решает удивить Такаши второй раз за день, поэтому подползает к нему на деревянных коленях и в полной тишине — и в ахуеть каких громких мыслях, что, блять, вообще происходит, и какого хуя Дракена так легко взять на слабо — Такаши целует.

Дракен держит губы на чужих какие-то несчастные секунды, и нечаянно пробегается языком по чужим губам, когда облизывает свои. Он отстраняется, рот нервно трет.

Такаши думает, что ощущается все склизко и немного противно, но губы покалывает, щеки горят, а легкие распирает от тихого возмущения. Ощущается все ярко, и страшно, и почему ощущается оно вообще — Такаши не понимает.

Такаши думает: это пиздец.

Дракен выдыхает осоловело:

— Я тебя прибью, Майки.

Па выдает грубое:

— Фу, блять, как педики.

— Ну я же не говорил, что надо именно в губы, Кенчин, — говорит где-то на фоне Майки, и голос его лучится самодовольством.

Такаши вскакивает, отпихивая от себя замешкавшегося Дракена. Бутылку Кейске он, похоже, все-таки переворачивает. Такаши немного не до того.

Он выскакивает за дверь, шустро обувается, чтобы поскорее уйти. Его почему-то мутит. Все странно, стыдно, щеки кусает не только солнце, пальцы кусает, нервно и отрезвляюще, только он сам.

Такаши помнит, как Дракен выбежал за ним тогда, белый, как мел, и начал нелепо оправдываться.

— Мицуя, ну извини, ну блять, — шипел он тихо. — Хуйню сделал, знаю, но я…

А еще Такаши помнит, как в тот день Дракену въебал. Хорошо так, чтобы зубы клацнули, а челюсть еще неделю ныла. Он ему сам потом рассказал, как боль не хотела проходить, будто в наказание, когда они все-таки решили помириться. Ну, это Такаши решил, что подпустить к себе Дракена уже можно, — ударить, и придушить, и сделать неприятно и гадко и так, чтобы Дракен в сторону его смотреть не мог, почти не хотелось.

Поэтому он пугается — неоправданно сильно, он знает, — когда пожимает Дракену руку, потому что они, вообще-то, хорошие друзья, Такаши вон, татуировку парную носит — случайно-парную, но — и за поцелуй дебильный простить готов, только проблема в том, что в его совершенно тупой голове, в этом отвратительном сосущем вакууме вылезает откуда-то я-его-снова-поцеловать-хочу.

Оно липкое, как их потные ладони, и совершенно лишнее, как вороватый взгляд, брошенный на чужие бледные губы.

Майки откровенно пиздел и петушился, когда говорил, что нужно быть, как он, что нужно прошлое уметь отпускать. Он говорил, что теперь вы тут, в Бонтене, и если прошлое останется с вами, прошлое выследят, поймают и будут пытать до смерти в луже мочи, чтобы вами манипулировать, а это ой как неприятно скажется на ваших профессиональных навыках.

Майки пиздел, потому что отпустить ничего так и не смог. Прошлое самого Такаши к тому моменту было или мертво, или очень, очень далеко, и чувствовалось это примерно так, будто сам он умер тоже.

Время от времени Майки добавлял что-то про то, что профессионализм пострадает в первую очередь от ваших пальцев, распиханных по вашим же дыркам, если вы решите слить те крохи информации, которые есть в распоряжении шестерок. Такаши этот момент забавным не считал даже сейчас, будучи каким-то подобием зама Хайтани.

Он знал, что Майки речь толкает не для старых приятелей, а для неокрепших птенцов, заявившихся в Бонтен для того, чтобы испытать удачу. Большую часть, Такаши знает, скосит судьбой, — и это будет лучшим для них исходом, на самом деле, и дело совсем не в том, что руки они не успеют замарать. Такаши глубоко поебать, где и как кто-то там, чье имя он не удосужится даже услышать, успеет обосраться. Такаши думает, как сильно завидует им, холодным и очень, очень безразличным к образам, которые скручивают его суставы каждую ночь.

Такаши помнил, как мысли о поцелуе осели на дне желудка тяжелым гудроном, и мозг начал цеплять странные картинки вокруг. Он вдруг начинает замечать, как мягко Шиничиро кладет ладонь на поясницу Вакасы, когда просит его что-то принести, как сам Вакаса, огромный и вечно недовольный кот, бурчит себе под нос, но просьбу выполняет, а потом осторожно и совершенно не обязательно скользит по чужому плечу рукой.

Когда Казутора выходит из-под особенно строго домашнего ареста — и вот почему его не было на дне рождения, вот почему Кейске сидел, как в воду опущенный, понимает Такаши — мир становится еще сложнее. Потому что, ну, Кейске ведет себя, как обычно, а потом Казутора наклоняется к его уху, шепчет что-то, хихикает довольно, и Кейске впадает примерно в то состояние, в котором увидеть его можно, когда какая-то девочка решает к нему подкатить. Такаши пялится, Такаши, блять, не понимает, а потом застукивает их случайно, и Кейске красный, как черти знает кто, и губы с глазами у него блестят, когда Казутора дергано отрывается от его рта.

— Мицуя, бля, — выдыхает Казутора, прячась где-то в районе чужой шеи.

Кейске дергается от щекотки. У него глаза бегают испуганно, когда он Такаши почти что скулит:

— Пожалуйста, никому не говори…

Такаши замер, кивнул раз, два, закивал вдруг резко, бормоча конечно, делайте, что хотите.

Он, блять, нихуя не понимал, что происходит.

А потом Такаши спросил у женщины, которая возилась с Дракеном больше всех, и которую Дракен никогда не называл мама, как так происходит, что парень хочет целовать парня. Он всегда приходил к ней, когда нужно было что-то спросить, а мамы дома не было, и мамы дома не было почти всегда, но.

Такаши думал, что так вот и ощущается старшая сестра: дребезжащим доверием и отсутствием страха нечаянно обидеть.

Она сказала ему тогда:

— Любовь, конечно, бывает разной, Такаши, но в целом… В целом, люди должны быть только с теми, кого любят. И душой, и телом.

Такаши не спрашивает, как так вышло, что она — расстроенная каждый раз, когда они с Дракеном заходят к ней после очередного клиента, а она растрепанная, выпитая, прозрачная, как рисовая бумага, просит окна открыть, меняя простынь — делит тело со всеми, кроме своей любви.

Она строит брови домиком, улыбается широко-широко, обнажая зубы.

— О, Такаши, только не говори, что тебе нравится мой дурак, — и заливисто смеется.

Такаши улыбается неловко. Он чувствует себя оленем в свете фар.

— Нет, что вы. Я это, увидел просто, как… — Такаши неловко чешет затылок, даже не стараясь скрыть красные щеки.

— А-а, ну ладно. Может и к лучшему, милый. А то Кен наш и вправду дурак.

Майки говорит, что то, что не убивает, делает сильнее. Болезненно четкие границы тела, входящие в резонанс с миром и чувствами-мыслями, никогда не были способны причинить Такаши настоящий вред, но в тринадцать мир еще не испытан, на душе нет заскорузлых мерзких шрамов, его ведет, ведет очень сильно, до тошноты, и все вокруг вдруг обретает вес, который давит на него, как будто он — под толщей воды, и погружение — неминуемо. Воздух в легких удерживать становится тяжело.

Майки может говорить что угодно. У Майки глаза стеклянные и зигзагом конечности — линии резкие, вписанные в высотки, асфальт и заброшенные доки. Такаши так похуй, что он там говорит.

За год мало что меняется. Он нагоняет два поцелуя, которые чувствуются на губах совершенно неправильно, почти убеждает себя, что никаких вяжущих желаний нет. Принимает в подарок швейную машинку, на которую они с ребятами копили все вместе. Такаши занят, у Такаши жизнь на языке горчит воздушным недоеданием, и Такаши за сестрами следит, форму шьет для будущей Тосвы. Голова так приятно искрит-резонирует с миром вокруг, что жить в этой старой-новой реальности становится даже легче, чем в той, где Такаши — сон и смех в летнюю ночь — еще только учится мыслями трогать весь мир.

А потом за какую-то неделю до дня рождения Майки Казутора убивает Шиничиро. Баджи постоянно торчит в полиции и трясется, когда пытается что-то рассказать. Дракен сутками пропадает в додзе Сано. Успокаивает Эму, за Майки следит.

Такаши думает, что проводить время с Хаккаем не так уж и плохо, раз уж выбирать приходится между ним и зудом под кожей с этим мерзким ох, тебе совсем не жаль Манджиро, Такаши? Твоему другу плохо, Такаши, поддержи его, Такаши, разве так я тебя воспитала?

Матери зарплату недоплачивают, а по телевизору мужчины в уродливых костюмах много говорят про надвигающийся кризис, и он еще не понимает, что это значит, когда на своей дешевой машинке начинает шить под заказ. Осень скоро, а мама беспокоится, не знает, на что сестер одевать-обувать.

Такаши думает: нам тоже плохо. Такаши матери, Такаши всем мычит согласно, говорит завтра схожу, говорит и на самом деле приходит к Майки и Эме. Глаза у них — треснутые блюдца, склеенные красным, а не золотым, — никакой красоты в этом нет. В доме стоит запах благовоний, и он как всегда Такаши душит, но он улыбается, говорит, что будет с ними, что они все с ними рядом.

Хаккай сейчас с сестрами сидит, простите, Эма, Майки, мне к ним пора. Пока, Дракен.

И к сентябрю все возвращается на свои места.

Майки учится спустя рукава, но оживает как будто. У них с Баджи и Дракеном новая цель — защитить, вернуть токийским районам мир. Они сейчас добро с кулаками, герои настоящие. Тосву поднимают — и во благо других.

Такаши уроки откровенно проебывает, пропадает на конкурсах всяких, в кружке шитья: заказы не ждут, а развиваться надо. У Такаши мечта — пиздец наивная, но он старается, ладно? — дизайнером стать, и ему как-то побоку, что там время от времени говорит про пидорские замашки Па. Такаши им всем, вообще-то, форму шьет, Такаши, вообще-то, капитан второго отряда, и Па хватает мозгов для того, чтобы признавать его труд и не рушить авторитет среди подчиненных: кучку шумных подростков, готовых отпиздить за просто так, удерживать было и так сложновато.

Сейчас у него нет никаких проблем с дисциплиной.

У Майки хорошо так текла крыша, — больше, чем в день, когда Такаши видел его в последний раз. Он был сухим, как вобла, и, наверно, не совсем хорошо соображал, но его узнал. Улыбнулся лениво и принял без лишних заморочек в Бонтен, только-только расцветающем там, куда государство слишком долго предпочитало не совать свой нос. Такаши к тому моменту было все равно и на преступность, и на государство: голод кружил голову и колол виски, сестры, сидящие в школе, сжимали совестью ребра, а коллекторы в последний раз согласились на отсрочку.

Такаши думал иногда, что Майки нарочно определил его в отряд Рана. Он в подчинении толк знал. Он отдавал приказ, и Такаши шел его выполнять, потому что Ран со всей доступной ему мягкостью говорил:

— Ну чего ты так категоричен, Мицуя. Не дело с заданием тянуть, когда тебя ждут сестры.

Ран не предполагал возможности для отказа, — он угрозу вбрасывал просто так, просто потому, что Такаши продавливался сестрами лучше, чем угрозами собственной жизни. Смешно. Тогда Ран сказал, что Такаши должен слова Майки воплотить в жизнь, что Такаши должен засунуть их пальцы им же в глотку, Мицуя, это не так уж и сложно, знаешь.

Показательно проучишь одного — другие сразу встанут по струнке. Ну же, это в твоих интересах.

Такаши не дурак, Такаши быстро понял, что приказы такие — калечащие, оседающие дрожью в руках и рвотой на дне унитаза — отдавались Раном, только если он отказывался от выполнения других. У Рана улыбка была бескровной, когда он Такаши наказывал, подчинял, и чувствовалось все так, будто его за загривок брали, методично вбивали в его же дерьмо, мол смотри, милый, сам ведь виноват, а я так не хотел заставлять тебя пачкать руки. Пусть будет уроком: ты многих за собой поведешь.

А Тосва, по правде говоря, цветет, — Майки действительно хорошо поработал не только над репутацией, но и над безопасностью подконтрольных территорий. Он, кажется, оживает в этом мальчишечьем галдеже, в атмосфере постоянного накала, доброго такого, ребяческого, когда ты пихаешь друга под ребро, и у вас завязывается шуточная драка просто потому, что вы можете позволить себе не беспокоиться из-за того, что за спиной у вас — общий враг, и нет ничего страшного в разобщении.

Такаши не позволяет себе думать об этом, но, Боже, как много отняла у них жизнь.

Кейске тоже приходит в себя. Он успокаивается, расслабляется совсем, когда ему разрешают видеться с Казуторой. Кейске бегает к нему в исправительную школу в тайне от Майки, ему стыдно до сих пор, и Кейске много, много дерется, потому что это то, как он решает выплеснуть свои чувства, и кто Такаши такой, чтобы его осуждать.

А потом Кейске приводит в Тосву друга. Он говорит — лучшего друга, прижимает его к себе, и они так испытано-знакомо колкостями обмениваются, что никто не удивляется, когда Чифую Мацуно становится замом первого отряда, а Кейске Баджи начинает смягчаться под чужой рукой. Такаши помнит, как Кейске плавился от одного присутствия Казуторы, и он видит, как Кейске плавится сейчас. Такаши помнит и думает, что он ему завидует. Сам не знает, почему.

Потому что, ну.

Такаши не любит Дракена. Дракен ему не нравится. Дракен в его сознании просто дребезжит, как дребезжала мамина разбитая ваза, и мама тогда расстроилась, и Такаши расстроился тоже и долго рыдал. Это невыносимо для такого маленького него, он не может вместить в себе целый необъятный звук, когда видит Дракена, а в руке у него — ладонь Эмы, у которой счастье течет под кожей, прорываясь сквозь голос и греющий взгляд.

Дракен улыбался так, будто лишняя резкость по линии губ может Эму убить. Майки смотрел на них забавно и угрожающе, глазами-щелками искрил. И Такаши улыбался тоже.

Мама мантрой повторяла все его детство, что рабочая голова мыслями глупыми не забита, и он знал, что она права. Она всегда права, даже когда, уставшая, бросается словами, которые очень сложно простить, и которые эхом отдаются уже в его тринадцать, и ему было так, так страшно от того, что ждало его впереди.

Такаши старался, правда старался. Ну, вытянуть их из нищеты. Маме помогать, с сестрами уроки делать. Для Хаккая тормозом быть. Умения свои еще больше развивать, потому того, что есть, недостаточно, чтобы кто-то хотел купить его труд.

Такаши отделался от коллекторов в тот же день, когда на счет в первый раз пришла крупная сумма. Майки обронил потом, что новичкам не платят до тех пор, пока они прочно не войдут в ряды Бонтена. Ран, видимо, еще тогда заметил твой потенциал.

Такаши не сказал, что потенциал его заметили сильно позже, когда они ехали с очередной сделки. Она пошла немного не по плану: перестрелка, убийство посредника, разрыв отношений с не особо крупным поставщиком синтетики. Ран тогда решил, что лезть целоваться с простреленным плечом — заебись идея, а Такаши, очевидно, был слишком учтивым, чтобы сразу послать его нахуй.

Он снова в работу зарывается: весь в делах, как в шелках, и похудевшее лицо в зеркале неожиданно раздражает. Мысли топятся в ткани и домашних супах, срывы копятся в клубе и чужих шепотках, и, Боже, отстаньте вы от него, у него, понимаете, быть плохо не может примерно ничего, это так, кратковременные срывы, когда Такаши на Хаккая повышает голос, когда Такаши девочкам из клуба грубит, и Майки бросает так мягко иди и отдохни, Мицуя, пока я нахрен не проломил твою башку.

Такаши фырчит, дергается раздраженно, — понимает, что Майки его правда отпиздит, чтобы Такаши ближайшие сутки даже не думал Тосвой голову забивать, и покорно идет домой, чтобы включить машинку.

Он думает: всем заебись? Значит, мне тоже заебись. Ему вообще от всего в этой жизни — заебись, и упахиваться ему нравится тоже, потому что мысли становятся летучими, как кислород: они медленно, медленно покидают его голову, и Такаши смешно от того, по какой хуйне он совсем недавно решил загнаться. Все вообще кажется далеким, и забавным, и воздушным, а он снова как будто под толщей воды, и солнце обманывает, преломляет, и до дна, оказывается, так далеко.

Дракен много спрашивает, все ли у него в порядке. Такаши много шлет его нахуй словами конечно, а как у меня может не быть — просто потому, что может, потому, что Эма с ним рядом, и лица у них обеспокоенные, а он не хочет понимать, почему им есть до него дело и почему это так его ебет, если Такаши решил быть довольным чужим счастьем.

Дракен, почему-то, не разделяет его настрой. В один день он заявляется на пороге, ловит его самым наглым образом: в охапку и так, чтобы Такаши не доставал ногами пола, а потом мотает в плед и усаживает перед телевизором. Дракен смеется под его злое бурчание. Эма в какой-то момент тоже оказывается у Такаши дома, кормит его тайяки с заварным кремом, и он невольно щурится от того, как сладость ощущается на языке.

Такаши чувствует себя подранным уличным котом — и это в собственной гостиной, окруженный теплом с обеих сторон. Голова Эмы у него на плече: она сопит, кажется, и Такаши боится дышать. Не будить ее — меньшее, что он может сделать сейчас в благодарность за ужин и минуты без невыносимого воя где-то в области груди. А ведь в тот единственный день, когда он пришел к Сано, он не захотел оставаться с ними. Его проблемы давили на него, и он правда не стыдится, что ушел тогда, потому что лицемерная поддержка через собственную боль — худшее, что может быть, и он знает об это не по наслышке, но голову сдавливает тисками-мыслями, как неправильно и не справедливо все, как сильно, блять, он их не заслуживает.

— Черт, — Такаши дергается и шипит, когда Эма притирается к нему щекой.

Дракен смотрит на него вопросительно.

— Луна и Мана, они… — шепчет Такаши взволнованно.

— Не беспокойся, — тихо отвечает Дракен, отворачиваясь. Он проходится по ежику волос на затылке, массирует кожу. Такаши чувствует, как по шее и рукам проходят мурашки. — Я попросил Хаккая забрать их.

— Тайджу не с ним? — Такаши выдыхает и расслабляется, когда Дракен издает короткий отрицательный звук. — Юзуха, наверно, соскучилась по девочкам.

Дракен вдруг тоже тяжело выдыхает. Он не делает так никогда, даже если Майки заебывает его больше, чем обычно, капризничает весь день. Такаши думает, что вот сейчас он, наверно, поднимет Эму, и они уйдут с чистой совестью. Такаши хочет, чтобы он ушел, чтобы их забота и прикосновения перестали ощущаться так, будто Такаши — Атлант, держащий над головой переплетения мыслечувств и событий, и все давит, так давит, стреляют виски, и он под тяжестью неба кренится как будто.

Дракен убирает руку от его затылка, отстраняется ровно на столько, сколько нужно, чтобы смотреть Такаши прямо в глаза. Дракен переводит взгляд на Эму, смотрит так, будто мгновение это крадет, — улыбка, расцветающая на его губах, в свете телевизора выглядит до неприличного хрупкой.

Дракен грубо трет лицо рукой, и глаза у него усталые-усталые, когда он все-таки поднимает на Такаши взгляд.

— Мне не нравится, как ты себя ведешь.

Он сдерживает хмык.

— Ты хотел сказать только это?

— Блять, — Дракен щурит глаза так, будто знает, что сейчас внутри Такаши мерзко кипит стыд напополам с гордостью. — Ну я же вижу, что ничего не хорошо. Просто скажи, где я проебался. Я ж тупой, я не пойму, пока ты мне сам не скажешь.

Он выглядит расстроенным. Такаши чувствует себя хуево от того, что своими действиями заставляет беспокоится близких. Снова. Он думает о матери, отрабатывающей вторые сутки, думает о Луне, которая просит купить им с Маной сладкое тихо, чтобы мама тоже была тихой, когда скажет, что сегодня денег на это у них нет.

Эма возится на плече, тихонько скрипит и тянет руки, почти невесомо обнимает его за талию.

— Он успел расстроить тебя, пока я спала? — спрашивает она сонно. — Дракен и вправду дурак.

— Да никого я, блять, не расстраивал.

Эма шипит раздраженной кошкой.

Такаши укладывает ладонь ей не предплечье, прижимает бережно к себе. Сквозь футболку просачивается тепло, и Такаши думает, что счастье Эмы, то, которое бежит-колосится у нее под кожей, обнимает его всего, закручивается на шее и груди и оседает теплым чаем с медом, которым мама поила его во время простуды. Такаши изнутри весь — согревается, млеет и колется о чувство безопасности и оглушающего комфорта. Он думает, что понимает, почему Дракен был готов ломать ради нее даже улыбку.

Эма говорит ему в плечо:

— Обнимай тоже, балбес.

И прежде, чем Такаши успевает среагировать, его вместе с Эмой накрывает другая пара рук.

Вес Дракена ощущается совсем не так, как когда он виснет на нем, сгибаясь в три погибели, чтобы над чем-то грубо поржать. Эта тяжесть приятная, прибивающая к земле, берегущая, а не разрушающая, как целое небо из мыслей и чувств. Дракен крепче прижимает их, выдыхает громко, как настоящий дракон, и, что ж, он никогда не умел выражать любовь словами.

Такаши чувствует, как глаза начинает печь. И закрывает их.

А на утро приходит мама. Она говорит, что Такаши не прошел в финал конкурса. У нее голос скорбный, а лицо уставшее и печальное. И Такаши не хочет ее ни видеть, ни слышать.

Эма и Дракен спят в том же положении. Он долго смотрит на них, прежде чем зарывается в волосы Эмы лицом, — от нее пахнет заварным кремом и кожным мускусом.

Такаши не понимает, зачем сегодня проснулся.

Ран очаровательно сводит брови, когда берет в рот.

Такаши заучивает это, как заучил движения собственных рук. Сквозь пальцы пропустить чужие волосы. Провести мягко по скуле, снова в волосы пустить, сжать. Потянуть так, чтобы брови от боли собрались на переносице.

Ран не из тех людей, которые в восторге от минетов. Нет, ему нравится, когда ему сосут. Такаши видит, как Рана ведет, когда он лижется по-кошачьи, зарывает носом в мошонку, чтобы потом всосать нежную кожу — до шипения и сдавленных матов. Ран не любит делать минеты, но Такаши знает, что ничего Ран не любит больше, чем терять к себе интерес. Поэтому он лижет ствол и лениво помогает себе руками, не смотрит на Рана совершенно и сбивает почти осязаемые мысли с чужих челюсти и лба тяжелыми глотками с членом на языке.

Он даже почти не давится.

Ран злится, когда Такаши делает вот так: сосет и делает непричастное лицо, смотрит ему куда-то за спину, когда должен смотреть на него одного, отдавать свое внимание, свое блядское непричастное лицо и душу безраздельно.

Его тянут вверх, чтобы поцеловать.

Такаши смешно от того, как Ран вылавливает его взгляд. У Рана гнев и торг сливаются во что-то странное, что-то низкое и такое, чем Ран бывает только с Такаши рядом. Риндо на них в эти моменты много ругается, смотрит тяжелым взглядом, как будто Такаши не поебать.

Рану, похоже, тоже поебать, потому что три часа назад ему исполнилось двадцать семь, а он сидит между ног Такаши и глубоко заглатывает его член.

Ран терпеть не может делать минеты, но сейчас тяжело дышит через нос и лениво ворочает языком. Не наглей, видит Такаши в чужих глазах. Он усмехается и тянет Рана на себя, заставляя его задыхаться. Волосы у него охренеть какие приятные.

Ран очаровательно сводит брови, когда втягивает щеки и насаживает свой рот. Такаши наваливается на чужие скользкие плечи, тянется, чтобы укусить за загривок, прижаться кожей к коже, подарить свое внимание ему одному ленивым поцелуем-укусом. Он прижимается лбом к его лбу: противные вспышки мигают перед глазами, а по телу ползет приятная усталость на пару с пустотой, — в голове никакого белого шума, только задушенный стон Рана, до синяков сжимающего его бедра, и ленивые мысли о том, что чужую сперму с ноги было бы неплохо смыть.

После секса Рана обычно пробивало на пиздеж. Он вообще любил пиздеть, но оргазм, кажется, развязывал ему язык особенно сильно. И, ну, не в их правилах было поднимать серьезные темы, когда они были у Такаши дома, где на молочных стенах висели детские рисунки, а кухня всегда была как-то по-живому захламленной, забитой совершенно не нужными специями и красивыми кружками. Такаши в квартире Хайтани был, у них не дом, а ночлежка, — самое место для того, чтобы вскрывать Такаши глотку очередной болезненной хуйней типа их ужасно печальной истории усыновления. Он хотел, чтобы истории, которые знать не должен был, и дальше оставались на чужой территории, — Такаши знает, что значит не выносить сор избы.

Поэтому чужие слова чувствуются отчужденными даже от молочных стен. Ран путано говорит куда-то в потолок:

— Мы бы никогда не стали этого делать, но так нужно. У нас нет другого выхода, — он трет татуировку на кадыке. — Понимаешь, иначе нам просто не выжить.

Такаши двадцать четыре, и у него татуировка такая же, как у Рана, на запястье левой руки. У него в доме есть полка для чужих вещей, а еще полотенце, зубная щетка и кружка, но нет комнаты для двух девочек, чьими рисунками увешаны стены. Такаши последние четыре года видит Рана чаще, чем ему бы вообще когда-нибудь хотелось, и четыре года назад Такаши видел Луну и Ману в последний раз, а Ран просыпался в его кровати слишком часто для того, кто с детской непосредственностью решил узнать, как долго Такаши сможет продержаться на этом свете.

Но Такаши в сраной элите Бонтена уже как три года, а Ран проиграл еще в тот момент, когда предложил отсосать в первый раз. Он пугающе спокойно принимает тот факт, что Ран дома неуклюжий, спит по четырнадцать часов, а еще у него всегда мерзнут ступни, которые он подло пихает Такаши между ног, чтобы согреть, и у Такаши нет никаких проблем с этим прямо-таки неуместным присутствием Рана в его квартире, кровати и личной жизни.

Потому что с ним всегда комфортно делать вид, что они — друзья с привилегиями, которые вместе — ну, почти — могут запечь невероятную курицу, а потом посмотреть фильм с выебистой режиссурой, и ты, Такаши, сраный эстет превращается в очередную попытку перетащить на себя внимание, потому что Ран подлезает ему под руку, как ебучий кот, которых Такаши терпеть не может, и делает все, чтобы он хотя бы прочесывал его волосы пальцами, но лучше, конечно, поцеловал.

А еще с Раном комфортно было молчать. Ну, игнорировать неуместные реплики, которые иногда вылетали из его рта и оскверняли молочные стены, увешанные детскими рисунками, и Ран говорит понимаешь смертельным тоном, а Такаши понимал только то, что тоже не выжил бы, что Ран научил его дышать и сломал для этого ребра, — и было очень, очень больно, но так нужно, и у них нет другого выбора.

Такаши спрашивает:

— Какой будешь чай?

И Ран молчит ровно минуту, прежде чем ответить:

— Жасмин, наверно.

В конце концов, у них правда никогда не было выбора.

За год до краха Тосвы в их жизни появляется Такемичи Ханагаки.

Он тупой, неуклюжий, плаксивый и совершенно не умеет драться.

Он спас Дракена от смерти, пока сам Такаши валялся где-то в груде перебитых тел, и Дракен потом скажет ему спасибо за то, что он ночевал в первую, самую страшную ночь с Эмой. Майки дома не было, Майки зализывал раны и прятал заплаканные глаза, а Такаши обещал быть рядом, понимаешь, Дракен, я обещал, не за что говорить мне спасибо.

Поэтому он не особо переживает, когда Майки притаскивает во второй отряд Такемичи Ханагаки.

Такаши зубрит конспекты, шьет, пока его за шкирку не вытаскивает окрепший Дракен на пару с Майки, и ночами, когда мать дома, а сестры наконец-то спят, они таскаются по докам и очень много смеются, потому что осенью жизнь не кажется совсем уж отвратительной, и жить хочется чуточку больше не смотря на экзамены, конфликты банд и уплотнившееся расписание матери, и прохладный воздух пьянит, как первая распитая бутылка пива, щекочет губы, как первый поцелуй. Такаши жмурится, лежа на груди Майки, руками легко перебирает его волосы, и Дракен лежит с ними в куче из конечностей: от него, как всегда, прямо-таки прет теплом. Дыхание Дракена сливается с шумом волн, с этим их бурлением-шипением-непокорностью городу целому, его бетону и железу, и оно кружит голову Такаши, уносит и разбивает его проблемы, как ветер разбивает морские капли — в пыль. Он чувствует, что может с ними справится, пока сердце Майки гремит под ухом, а грудь Дракена поднимается без страшного хрипа.

Но потом Такемичи Ханагаки оказывается не тем человеком, который способен сотворить чудо дважды, и Чифую над телом Кейске плачет очень больно, скулит, как раненная собака, пока Такаши стоит в оцепенении, а Майки в крови, своей и Казуторы, тонет буквально, — Такаши чувствует вес всей атмосферы, он сбивает его с ног, и Такаши падает на колени, глотая воздух и рыжую пыль.

Он не понимает, почему в его жизни мало что меняется. Почему ни он, ни Майки, ни Дракен на похоронах Кейске не плачут, и не плачет даже посеревшая Реко Баджи, только прожигает их спины нечитаемым взглядом. Чифую не появляется в Тосве уже неделю, в первом отряде разлад, потому что группа из школьников, у которой в интересах числится защищать, а не давать показания в свои выходные, взбудоражена смертью командира. Такаши и Ясухиро пытаются унять волнения, и они справляются довольно неплохо, правда, а потом Чифую — бодрящийся, невероятно сильный Чифую со своими глазами-лагунами на осунувшемся лице — выбирает нового командира.

Такаши не имеет ничего против Такемичи, даже если он оказался не тем человеком, который способен сотворить чудо дважды.

А Майки цветет. Майки горит из-за чужих действий и слов, будто наполняется тем, что сгорело вместе с телом Шиничиро: плотью и духом и всем самым светлым, что так долго — боже — не отражалось в его глазах.

И Майки обронит потом, засмотревшись на хвосты дракона, обвивающих плечо Такаши:

— Хороший Такемичи был, — он обо всем говорит был, было, была, — будто хоронит заживо, процессию ведет, и все для него в этом мире чуточку неподъемнее, чем собственное отчужденное тело. — Жалко, что я поверил тогда Шиничиро. Кто же знал, что защищать их было нужно не от чего-то далекого.

Он говорит их, не вас, потому что они — запредельно далеко и никогда не должны здесь появляться. Им бы быть на другой стороне, строить мосты без керосина, без гнилого государства и их собственных попорченных рук. Такаши уже давно не они: у него на правой руке траурные драконьи хвосты, на левой клеймо впечатано гудроном, а не золотом-счастьем, и волосы непривычно черные, короткие, как в счастливые двенадцать лет. Такаши первый месяц свое отражение попросту не узнавал, но себя — и оно скалится в зеркале чужими клыками и грозит чужими ладонями, и все мертвое такое, оно страшное, боже, только не смотри — Такаши не узнает до сих пор.

У Майки голос, улыбка, дыхание бледные, истонченные-изрешеченные чужими обманом и счастьем, — он как призрак ребенка-беспризорника, к ним тащили много таких. Про таких говорили: было бы лучше, если сразу утопили, как котят, и не мучились бы. И у Майки нет будущего, прямо как у этих слепых котят-детей, как у Такаши и Рана, как у пахнущего химозной лавандой Харучие, потому что однажды мир решил, что они не могут дать ему ничего, кроме насилия, а их не топили, и им пришлось жить, и двигаться, и выцарапывать свой смысл, потому что убийство — негуманно, ну, понимаете? Смерть людей — это страшно, и вы плохие, вы убиваете других людей.

Он смотрел на Майки и думал, что вот такие вот ложные надежды, вот такая ответственность, когда ты, Манджиро, ты поведешь за собой людей ложится на детские плечи и ломает хребет и есть — негуманно, а им стало похуй на себя после первого убийства или, ну, задолго до того. Котят топят, чтобы не мучились, и они определенно в чем-то да тонут, — Такаши знает, Такаши чувствует, как все становится отчужденным, и дышать почти не надо, а отсутствие кислорода голову кружит, как лавандовый кайф.

Он ловит колкое дежавю, когда застукивает Такемичи, почти что клюнувшего Майки в губы. Такемичи смешно оправдывается, а Майки стоит, как заласканный кот: мурлычет почти что, и Такаши не покидает смутное ощущение, что разомлел он от одних объятий и ничего не понял про поцелуй, потому что ну, это же Майки, а Майки нужно брать за руки, обнимать, говорить прямо: все хорошо, солнце? — а потом ему, доведенного до состояния смущенной лягушки, что-то про чувства вталдычивать.

Дракен так поступал.

У Майки глаза блестели, как огонечки гирлянд, — все морозом было укутано и пестрело-горело, как его лицо. Тогда скулы Майки не выпирали, прозрачная кожа не обтягивала череп, и он не смотрел на Такаши так, будто на глазах у него умер весь мир.

Это был канун Рождества, а Рождество — семейный праздник, и Такаши тратит его на то, чтобы свою семью защитить. Он прощает Хаккая за ложь, он прощает Юзуху за то, что делает сам, и внутри почти не скребет собственное лицемерие, потому что эй, Юзуха? Не держи все в себе. Ты ведь знаешь, чем это кончится. Теперь мой черед, Юзуха. Ты не должна была столько страдать.

А потом происходит Ран Хайтани.

Потом Такаши ждет, мучительно долго ждет, и Хаккай приходит поломанным, но живым, и он почти не чувствует вину перед Юзухой.

Эма вот придти не смогла. Не донесли. Подпустили слишком близко, не уберегли, и я во всем виноват, задыхается Дракен, тычется лицом куда-то в основание шеи, — чужие слезы обжигают кожу. Такаши от его хрипов трясет, у него висок стреляет невыносимо, но он прижимает Дракена ближе, качается и гладит по спине так, как делал, когда умер отец. Луна не плакала почти, только сидела с ним, не отходя, сутки напролет, пока они еще могли прятаться от страшного мира и претворяться, что вокруг — купол, и нет возни Маны, нет тихих всхлипов за стеной, нет счетов за воду и электричество, которые они должны были оплатить деньгами, потраченными на отцовские похороны. Я все проебал, все, блять, — Дракен стискивает его ладонь до боли, а он прижимается губами к его лбу, чтобы унять собственную дрожь.

Они смотрели какой-то не очень хороший фильм, когда Рану позвонил Майки. Был одиннадцатый час ночи. Майки сказал, что Харучие нужно забрать и отвезти к нему.

— Его не было целую неделю, — зашептал Ран, натягивая джинсы. — И он решил объявиться в момент, когда я собирался тебе отсосать.

Такаши щурится, смотрит на его недовольную возню с улыбкой.

— Ты только что зевал.

— Зай. Нет ничего лучше секса перед сном.

— Ну, раз уж я остаюсь без секса и интересного фильма, я могу поехать с тобой.

Ран оборачивается, когда Такаши начинает натягивать вещи, и приподнимает брови.

— Я буду ждать тебя в машине.

Они приезжают в бордель. Такаши знает, что бордели — ответственность Рана, но ему все равно не по себе. Он думает о девушке, которая воспитывала Дракена, и сейчас он понимает, какой же молодой она была. Такаши не помнит ее имени. Такаши помнит, что она была грубой, когда он говорил что-то неуместное, и он помнит, какой невероятно мягкой она становилась и как она цвела, когда говорила про Дракена.

Кажется, она умерла. В том доме условия были ни к черту. Такаши сомневается, что девушек там хотя бы лечили.

А Ран делал все, чтобы предоставить клиентам качественный товар. Девушки приходили сюда по той же причине, по которой приходили в тот страшный холодный дом, но здесь у них была хорошая одежда. У них была еда, у них были врачи. Была возможность — обязанность — сделать аборт. И лица у них были такие же невыносимо тоскливые.

Такаши утешал себя тем, что они не умрут от болезни в таком молодом возрасте. Что у них не будет детей, которые вынужденны будут скитаться по улицам. Они будут жить, и это не так плохо, правда?

Ран заходит в комнату первым. Такаши в нос бьет запах рвоты и химозной лаванды. Он морщится.

Харучие валяется на полу, скребет пальцами дорогой паркет. Он скулит-хрипит, смеется задушено, а потом переводит на них расфокусированный взгляд, скалится страшно. Харучие еще белее и прозрачнее, чем обычно, — просунешь руку и нащупаешь острые позвонки с вывернутыми ребрами, и это все, что осталось от его каркаса, Такаши понимает. Такаши глаза режет запах рвоты и химозной лаванды, и он идет, чтобы открыть окна и впустить свежий воздух.

Ему почти все равно, когда Харучие цепляет его за щиколотку и сжимает до боли.

— Такаши, — тянет он; голос — скрежетом по стеклу. — Когда ты прекратишь этот цирк, а?

Он резко перестает смеяться, шипит, когда Ран ногой давит его ладонь и кладет руку на талию Такаши.

— Не неси хуйню, Санзу, — отстранено говорит Ран. — Иначе будешь тут, пока из тебя не выебут все дерьмо.

— Ага, — он смеется, все еще поломано смеется, и Такаши перекашивает лицо. — Отвези меня к Майки. Он сказал, что я ему нужен.

Ран смотрит на него с пол секунды, а потом идет к двери. Челюсть у него напряженная.

— Присмотри за ним, солнце.

Такаши все-таки открывает окно, заваливается в кресло напротив Харучие. Он даже не попытался его поднять. Харучие смотрит на него, белый и довольный, и тянет шрамы в уголках губ, — там кожа натягивается почти болезненно, и выглядит это противно и страшно, но Такаши все равно, Такаши видел, как человек пытался собрать свои кишки, как сам же Харучие заталкивал кусок уха в чужой рот, и Такаши видел многое от Харучие, но никогда не видел чего-то настолько же унизительного, как то, что Харучие делает с собой сейчас.

— Какие вы мерзкие со стороны, знаешь? — он пытается подняться, но руки дрожат, не держат Харучие совершенно. — Ходите все из себя. Такая милая семейная пара. Все так смешно шепчутся, что ты очередная шлюха, которая поднялась через секс с боссом.

Такаши вздыхает, опирается на подлокотник. Глаза у него сонно слипаются.

— Не большая шлюха, чем вы все.

Харучие смеется.

— Знаю-знаю. Но Ран хорошо ебется, да? Ты… — он резко выдыхает, опирается на спинку кровати, — сесть пытается. — Ты не можешь отрицать.

Такаши щурится, смотрит на Харучие изучающе. В голове у него Ран грубо тянет розовые волосы и розовые шрамы, и Ран всегда целовал с каким-то невероятным голодом, Такаши знает, — Ран любит человека раскурочивать, делать из него чистый лист, и Такаши ненавидел, когда Ран тянул его за волосы, чтобы открыть шею, Такаши Рана за такое вжимал лицом в матрац и кусал, но потом находил синяки на себе все равно, потому что Ран урод и конченый собственник, а Такаши слишком любил их маленькую игру.

У Харучие плывущий взгляд и мокрые ресницы. Он смотрит на него, но в глазах никакой осмысленности.

— Строите из себя хуй пойми что, — выплевывает Харучие. — Один из вас точно пришьет другого.

— Не суди по себе, урод, — говорит Ран.

Харучие от его слов дергается, как от удара. Такаши поджимает губы.

Врач, зашедший в комнату вместе с Раном, говорит, что Харучие будет жить, что ему нужно прокапаться и, желательно, не делать ничего ближайшие двенадцать часов. Ран с Харучие на эти слова почти синхронно хмыкают, замирают, смотрят друг на друга пренебрежительно, и врач тяжело вздыхает и идет на компромисс, — прокапаться все равно нужно, без этого никак, без этого, понимаете, он просто упадет где-то от истощения.

Ран снова выходит, чтобы поговорить с Майки.

Такаши тянется к Харучие, чтобы помочь лечь на кровать.

— А ты не слишком-то разговорчивый, а? — Харучие противно тянет уголки губ, усмехнуться пытается, но на сером лице и усмешка, и глаза-аквамарины кажутся чем-то болезненным и тупым, неуместным совсем и нереальным.

Такаши думает, могли ли быть такие глаза у Дракена, когда он открывал их в последний раз.

— Уймись, Санзу. Тебе нужно отдыхать.

Харучие корчится и выплевывает:

— Нахуй иди.

Врач вставляет катетер в его прозрачную руку, — она переплетение белых костей, зеленых вен и шрамов поперечных, в ней никакого живого тепла и материальности, только бесконечная, бесконечная пустота, и она в его глазах, переплетена с его пальцами и волосами, оборонительным ядом капает с губ.

Харучие будто сам — пустота. И смотреть на него страшно.

Иногда Такаши видит это отсутствие в собственном отражении.

И все идет своим чередом. У Такаши, вообще-то, последний год старшей школы, он много трудился для того, чтобы попасть в государственную, маму не обременять. Это было ужасно, но, боже, как же вовремя Майки распустил Тосву, — у Такаши экзамены, сестры, подработка и клуб, Такаши было ну никак не разорваться между целым отрядом и личной жизнью. Ему за такие мысли было стыдно весь год, но потом снова начались экзамены и конкурсы, потом Дракен почти насильно выводил его из комнаты, и они вместе отводили девочек на ночевку к Юзухе и шли к заброшенным докам, в их место силы и тихой такой тоски по чему-то светлому и несбывшемуся, как чужие мечты.

Майки больше не было с ними. Он исчез по окончанию средней школы, растворился, как мираж, и Такаши думает, что миражи-ловушки смертельные в его глазах плыли очень давно, и глаза у него были пустые такие, без отражений их смеха и его собственной улыбки. Такое случается, знает Такаши, когда ты разбиваешься о воду, серую и холодную в мартовскую сонную ночь, а рядом нет никого, совсем никого, и ветер уносит тебя вместе с проблемами и бьет о каменные стены — в пыль, и твое сердце не слышно, я не контролирую этот тихий звон в твоей груди, тепло твоего тела уносится, растворяется ветром без жара, плавящего металл и эту страшную, страшную головную боль.

Кейске больше нет с ними, его тело совсем никаким жаром не напитать, и горячих ладоней Дракена не хватит, чтобы передать жизненный импульс его праху и памяти, — Дракен уже держит меж сжатых губ чужие поцелуи, такие мягкие и осторожные, и Эме не было и пятнадцати, она просто не дожила, и она живет у Дракена в руках, в его движениях и привычках, застыла сусальным золотом под треснувшей кожей.

У Дракена в глазах блеск заточенной стали и водная пыль отражаются, и губы у него горчат чужими поцелуями и неосторожно разрушенной дружбой, и, эй, Дракен, смотри, Эма следит за тобой.

Доки дышат так шумно и торопливо, будто пытаются скрыть чужой глубокий вдох, — Такаши прижимается к губам сильнее, целует глубже, и Дракен тянет его за рваную прядь.

Такаши ненавидит, когда его тянут за волосы.

Он отстраняется, тычется Дракену куда-то в плечо.

— Все… Все нормально?

Дракен осторожно кладет руку ему на спину, пачкает золотом и гарью честности, — она вылетает из его рта предсмертным хрипом, и доки тоже хрипят, трещат, взбудораженные сухими губами и хрупким дыханием.

Такаши хочет сказать: боже, ты кровью пахнешь. Ты пахнешь грубым металлом и податливым камнем, и все точит, точит морская волна, ты сам эта волна, точишь чужие границы-волнорезы, никаких рамок для тебя нет. Но ты пахнешь кровью и тихим предательством, а это хуже, чем пахнет смерть.

Такаши говорит:

— Все хорошо.

И воздух заполняет чужие легкие.

Но.

Воздуха в его легких нет, когда в трубке раздается голос Инуи Сейшу, и он говорит, что Такемичи в коме, он сглатывает, Такемичи в коме, а Дракен в морге, и его нужно забирать и хоронить, время содержания подходит к концу.

Такаши чувствует, как деревенеет тело, и он твердо говорит да, да, конечно, и скажи, куда нужно ехать, нам нужно немного времени, чтобы его забрать, нужно сказать его родным, и…

Вокруг Такаши воздух дребезжит, ему этот звон дышать мешает, язык тяжелеет совсем. Инуи Сейшу говорит хорошо, и голос у него страшный такой, и он тоже дребезжит, — Такаши не совсем понимает, что происходит.

Он звонит Хаккаю и говорит, что им нужно заехать в больницу. Ну. Вот-прям-сейчас-Хаккай-понимаешь. Понимаешь, Хаккай?

Такаши просит Луну посидеть с Маной пару часов самой, говорит милая, еда в холодильнике, и она такая умница, кивает ему серьезно и ничего говорит, и Такаши помнит, какой сильной она была, когда умер их отец, о, боже, она была такой сильной, Такаши просто не имеет права не держать перед ней лицо. Такаши, блять, не имеет права не держать лицо, Луне было так мало, Луна справлялась так хорошо, и Дракен не хотел бы, чтобы Такаши ее расстраивал.

Он едет к дому Хаккая, и он отгоняет Такаши от байка, говорит блять, Такаши, у тебя руки трясутся, говори, куда надо.

Лицо у Дракена белое-белое, ни следа от его золотой загорелой кожи. От него до сих пор, кажется, пахнет машинным маслом и металлом, и лицо у него умиротворенное, такое же уверенное в завтрашнем дне, но завтра для него не будет, не произойдет уже никогда, и Дракен который день лежит с дырами от пуль, у его тела впалые щеки и синие губы, и они не говорили о том поцелуе, о, они не говори почти не о чем с того момента, как будто Дракен пытался похоронить все мосты с собой, и они тяжелые были, их вес тянул на самое дно.

Дракен сказал ему давным-давно, будто в прошлой жизни:

— Я, кажется, не могу жить иначе. Понимаешь?

— Я, наверно, вернусь к жизни преступника.

— Я продолжу следовать за Майки.

Такаши знал, как Дракена металлом отравляла вина, и она разливалась в трещинах кожи, перекрывала золотой блеск, и никак он больше не мог быть с водой и ее непокорностью смерти и человеческому миру, не мог дышать волнами, Дракен, блять, больше не мог дышать.

Потом Такаши поймет, что Дракену умереть было суждено именно так, и всегда — за одного человека. Это как зов, как шум воды, которая не принимает тебя и твой поруганный меч, ведь ты должен был быть тут, понимаешь? ты должен был быть с нами, почему ты бросил нас, — и все тихой песнью о счастливых днях, когда юность владела их сердцами, когда миром правила самурайская доблесть и честь, и тогда человек не травил человека пулей — плоть от плоти, кровь от крови, и у Такаши руки очень давно в крови.

Он знал, что Майки старался Дракена защитить. Майки так долго отдалял друзей, переламывал себя и других, кричал уходи как-то беззвучно, — он так долго просил бросить его, и Такаши сдался, все сдались, на самом деле, отдалялись от него.

На Майки нельзя было оборачиваться, — город вписывал его на дно заброшенных доков и в списки пропавших без вести, но Дракен обернулся и застыл навсегда.

О тех, кто не сумел плыть по течению, не принято говорить. И Майки о Дракене не говорил тоже.

Тихими вечерами Ран спрашивал, почему он просто не отпустил ситуацию.

— Ну, знаешь, Такаши, так просто отпустить кого-то, кто не смог выжить. Кто-то слабее, а кто-то сильнее. Ты вот выжил. И выживаешь же до сих пор.

Ран любит закидывать ноги ему на колени, лежать на диване вот так, во весь свой рост и язвительное доверие, и Такаши никогда не говорит, что живет он до сих пор — благодаря, и в этом слове контролируемым бунтом уживаются ломающие приказы, могилы родных и чужие безразличные взгляды. Такаши водит пальцем по его голой коже.

— Ран, — вылетает тихим осуждением. — Он был его другом.

Ран совсем не привлекательно тянет уголки губ, — он делает так, когда чувствует, что смог задеть за живое, и Такаши упрямо смотрит в его глаза, очень красивые и очень стеклянные, отказываясь сдавать позиции.

— Не будь таким нудным, — сладко тянет он. — Ты же понимаешь, что Майки страдает этой хуйней не только из-за Рюгуджи.

Да, думает Такаши. У Майки были Шиничиро, Эма, Дракен и Кейске. У Майки был Такемичи, и Такемичи как-то ушел из его жизни, и Майки, конечно, его простил, потому что переломанный и вписанный в грубые линии Майки — не другой человек, Такаши знает, Такаши его побеги на крышу видит, вылавливает эхо прошлых лет в его с ловах, и там разбитой вазой дребезжит слово прости, а Майки маленький и раздавленный, он не может вместить в себе этот необъятный звук.

Такаши, на самом-то деле, давно поебать. У Майки в руке пистолет. Такаши не видит в этом проблемы.

— Знаю, — он кивает, ведет рукой вверх, к колену, легко массирует его. — А ты забываешь, что не все люди думают, как ты.

Ран лениво закатывает глаза.

— Ага. И из-за этого у них одни проблемы.

Ран отвратительно пустой и бесцельный, — он живет так, как прожил прошлый день, и у него нет ничего, кроме работы и брата, и он дышит, он живет, даже когда нет кислорода, и это он научил Такаши дышать, когда казалось, что все, что мир все же рухнул под тяжестью век. Рану поебать на всех, кроме себя, и он лезет Такаши под руку с неуместными вопросами и разговорами, — спасает его, когда Такаши чувствует себя заполненным настолько, что взорваться готов.

Через два года после смерти Дракена от сердечного приступа умирает его мать.

Врач говорит, что она долгое время пила таблетки, сердце просто не справлялось с таким ритмом жизни. Переработки, сказал он тогда, настоящая эпидемия в наше время.

Такаши не уверен, что к тому моменту ему было не все равно.

У него были проблемы с документами, ему нужны были деньги на воду, свет и еду, и он отказывался от помощи Шиба, говорил спасибо, но денег у друзей — семьи — я не беру. Такаши двадцать, Такаши совершеннолетний, и он может взять кредит на первое время, а потом с работы его увольняют, он, блять, просит отгул слишком часто, и всем похуй на то, что отгул ему нужен, чтобы оформить опеку на собственных сестер.

Мана много плачет и молчит. Луна берет привычку подолгу его обнимать, когда он сидит за столом, и руки у него дрожат, он есть не может, хотя Луна сама приготовила для него карри, она так старалась, боже, а он даже не в состоянии ее похвалить.

— Милая, милая, я обязательно попробую, только…

Луна прижимается сильнее. У Такаши сухие глаза.

В какой-то момент Хаккай и Юзуха почти насильно переселяют их в свой дом. У них, вообще-то, борьба за место в модельном бизнесе, и в доме резко становится шумно и тесно, но они не жалуются, кажется, и Такаши позволяет себе расслабиться, когда видит, как Мана снова начинает смеяться и играть. Луна ходит такой же хмурой тучей, но постепенно расслабляется тоже, потому что Юзухе, очевидно, невозможно сопротивляться, когда она решает дать ребенку самую лучшую жизнь.

Юзуха добрая такая, сильная невероятно, — Луна призналась как-то, что она — ее кумир. И Юзуха тоже заслужила лучшую жизнь.

Такаши курит с ней на балконе, когда все-таки решается сказать.

— Я… Я знаю, что это может прозвучать плохо, но выслушай меня.

Юзуха кивает, сбивает пепел в пепельницу.

— У меня есть одна прибыльная работа. Я, наверно, смогу обеспечивать Луну и Ману, если ее получу. Но если я ее получу, Луна и Мана больше не смогут быть со мной.

Юзуха хмурится:

— Что ты имеешь ввиду?

Такаши смотрит на серые улицы. Море отсюда далеко-далеко, так же, как старые доки, и он не чувствует, наверно, ничего при взгляде на них. Море шепчет о чем-то страшном, но Такаши не понимает, что может быть страшнее возможности потерять сестер из-за своего эгоизма, и язык моря ему больше не разгадать, он утерял контакт с потомком непокорных волн, — ему теперь никак не зайти в тихую гавань, где вода — не серая, и она разбивается, а не бьет тебя — в пыль.

Ему в Бонтене не место, но его сестрам нужна нормальная жизнь. А у Такаши такой, ну, быть не могло.

— Если я получу эту работу, им будет опасно находится рядом со мной. Я хотел спросить, могу ли я доверить Луну и Ману тебе. Оформить опеку, — Такаши затягивается, и голову кружит, кружит от ускользающего воздуха. — Я открою счет, буду переводить деньги. Подкоплю им на хороший университет.

Он улыбается Юзухе как-то вымученно, и она смотрит на него с хорошо скрываемым беспокойством.

— Луне двенадцать. Ты планируешь работать на этой работе четыре года?

— Получается, что так.

— И все это время ты не будешь с ними видеться?

Такаши слышит: и нас ты бросишь тоже?

Он бросает окурок в пепельницу, приобнимает ее за плечи.

— Все будет хорошо.

Юзуха тычется ему куда-то в шею, и Такаши накрывает мерзкое дежавю.

Юзуха молчит.

— Я верю тебе. Пожалуйста, береги себя.

Такаши решает большую часть проблем за неделю. Он отделывается от коллекторов, находит себе хорошего юриста. Открывает счет. Собирает сумки.

И Такаши не хотел, чтобы сестры заметили, как он их оставляет. То есть сбегает. Трусливо. Они у него умные слишком, проницательные, и Такаши боялся не зря: ночью Луна залезает в его кровать, и она выросла, больше не помещается с ним в кровать, он улыбается и теряется тут же, когда Луна говорит:

— Я знаю, что ты уезжаешь, — она серьезная такая, у Такаши тянет что-то в груди, — дети не должны говорить таким страшным взрослым тоном. — Пообещай, что ты вернешься к нам.

Такаши сглатывает, тянет улыбку и зарывается в чужие волосы.

— Конечно, милая. Я умру, если не буду видеть вас.

Луна фырчит и стучит по его руке.

— Дурак. Не говори таких вещей.

Такаши грустно думает, что он и вправду — дурак. Утром он целует девочек в лоб и уходит из дома Шиба, наверно, навсегда.

Через месяц он опускает курок, и пуля задевает голову, рекошетит от черепа. Харучие ругается, говорит нахуй Такаши им такой нерешительный нужен, пацифист ебаный, зачем Майки его вообще притащил.

Тело, из которого Харучие достает старомодную катану, выразительно хлюпает. Он сплевывает и смахивает с лезвия кровь.

Такаши нервно косится на него, выдыхает, как перед прыжком, и выпускает пулю. Выстрел не оглушает совсем, — его глушит запах металла и чужое довольство напополам с раздражением, и ощущается все так, будто Такаши все же сделал последний шаг.

Под ногами бездна, в голове — пустота, и какой смысл в сопротивлении бетону, металлу и городу целому, если все, в чем нуждается мир — насилие. И Такаши может его миру дать.

///

Это статуя человека, которого когда-то давно убили тигры. Никто не знает, кто он был такой.