Я только что убил свою мать. Если есть рай, она уже направляется туда.
Если рая нет, она все же избавилась от своих бед и забот. Я люблю свою мать всем своим сердцем.
Чарльз Уитмен, или «Техасский снайпер».
Число жертв — шестнадцать.
Воспоминания о маме были чем-то запретным для Рона. Десять лет — достаточный срок, чтобы научиться жить без оглядки на прошлое. Удивительно, но, за исключением нескольких фотографий, не сохранилось ни одной вещи, связанной с мамой, да и те он припрятал в коробке с университетскими проектами, конспектами и прочим хламом, мог годами на них не смотреть, пока на душе не становилось особенно паршиво или пока ему не начинало казаться, что он забывает мамино лицо.
Ее звали Дорис. Она родилась в Орегоне, в доме на окраине города, между рыбацким поселением и индейской резервацией. С одной стороны росли многолетние сосны, с другой — волны бились о прибрежные скалы. Странное место, противоречивое. Рон столько раз слушал рассказы о тех краях, что, казалось, сам там вырос с мамой бок о бок, блуждая по полупустому городу, пробираясь в заброшенные дома, спускаясь по каменистой дорожке, идущей через лес, к небольшому гроту, скрытому от посторонних глаз за кустами терновника и старыми ивами, где вили гнезда крикливые чайки. Но больше всего Дорис обожала прогулки вдоль берега. Будь то лето или зима, она не упускала возможности послушать шум прибоя и понаблюдать за мерным дыханием Тихого океана. Любовь к водной стихии ей удалось привить и Рону, они часто выбирались на выходные в походы. Разбивали палатку недалеко от пляжа, грели на костре консервированную фасоль и жарили смор, сочиняли страшилки, глядя на звезды, спали под двумя одеялами, прижавшись друг к другу, а утром обязательно отправлялись к заливу Тилламук. Рон собирал ракушки, строил песчаные замки, а Дорис сидела рядом и смотрела на то, как небо смешивалось на горизонте с водной гладью. В такие моменты она делалась молчаливой, хотя обыкновенно могла говорить с сыном часами. Они были хорошими друзьями. Отчасти потому, что когда Рон появился на свет, ей самой только-только исполнилось восемнадцать.
Она лишь успела закончить старшую школу и съехать от родителей в съемную комнату на другом конце города, сразу же устроилась официанткой в рыбную забегаловку, иногда подрабатывала стенографисткой в городском управлении. Рон практически не запомнил дедушку с бабушкой, разве что размытые силуэты: хмурый рыбак с белыми бакенбардами и строгая, тощая женщина, напоминавшая сморщенный чернослив, перележавший на солнце. Их сильно разочаровал «проступок» дочери, и они редко связывались с ней, ограничиваясь звонком раз в месяц. Дорис не держала на них зла и никогда не просила о помощи, вполне справлялась своими силами.
Об отце Рон не знал вовсе, на любые вопросы мама отвечала уклончиво: «Насильно мил не будешь», — и шутя трепала сына по вихрастой голове.
Рон никогда не видел ее понурой или сердитой, и какая бы неприятность с ними ни случалась, она играючи находила решения, будь то отключенное электричество — «устроим вечер при свечах», или простуда — «бездельничаем и смотрим мультики». Они часто переезжали, сменяя одну квартиру за другой, но Рон никогда не замечал, что они в чем-то нуждались. Многие вещи по дому делались сообща, так что пока Дорис корпела над печатной машинкой, он занимался хозяйством, ощущая себя настоящим помощником и советчиком.
Тогда мама представлялась ему всемогущей, потому теперь Рон смотрел на фотографии с удивлением: настолько Дорис была маленькой и худой. Черные, коротко подстриженные волосы, как пружины, торчали в разные стороны, серые глаза искрились ребяческим задором. Перебирая снимки, Рон как будто чувствовал ее прикосновения, запах. От Дорис всегда пахло морской солью и дешевым мылом, которое они использовали в качестве стирального порошка, шампуня, средства для мытья посуды и основы для самых прочных мыльных пузырей на свете. «Они бы поладили с Сэнди. Уверен, мама бы оценила ее страшилки и фирменную запеканку с фасолью. Конечно, Сэнди бы не упустила шанса сострить, что они слишком похожи, и что Эдипов комплекс — банально».
Зачем он вспомнил о маме сейчас? Ему бы сосредоточиться на деле, но что-то неудержимо влекло его в те далекие дни детства, и чем дольше Рон погружался в них, тем сильнее его охватывала тревога. Словно на все радостные воспоминания его жизни наложили темный отпечаток, так что даже родной образ оказался пропитан горечью и… страхом?
— Рон. Рон, вы еще здесь? — произнес низкий, до жути знакомый голос.
Он вздрогнул, вынырнув из полудремы ностальгии, вновь очутился в офисе психологической помощи. Большие часы в неоправданно нарядной зеркальной раме показывали половину третьего, коллеги Рона, чередуясь, небольшими группами выходили на перекур. Очередь «забивали» заранее, и все очень пристально следили, чтобы порядок не нарушался. За окном протяжно дул ветер, соседнюю улицу было не разглядеть из-за стелющегося тумана. Мир будто замедлился, секунды разрастались в тягучую вечность.
Работницы столовой с первого этажа неторопливо шагали вдоль столов, толкая перед собой тележки с едой. Их пожилые лица выражали добродушное усердие, каждая старалась выполнять свою работу как можно проворнее, чтобы не отвлекать операторов. Обыкновенно обеденный перерыв был чуть ли не приятнейшим моментом в дневной смене.
Творящаяся вокруг суета казалась Рону слишком безмятежной. Он здорово облажался, когда забыл нажать на кнопку записи, и несколько дней, раздосадованный, провел в нервном ожидании. За это время постарался улучшить свои познания в психиатрии, взял новых книг в библиотеке и ночами листал их в надежде отыскать нечто полезное. Пробовал набросать в блокноте имевшуюся информацию о неизвестном, получилось негусто:
«Две жертвы (?), оба — молодые мужчины. Скорее всего, есть еще.
Выбирает одиночек, сирот и бездомных, тех, чьей пропажи не заметят. Жертв приручает, располагает к себе, так, чтобы они сами приходили к нему. Способы убийства — разные (удушение и нож). Убивает “из-за любви”, эротический подтекст (?).
Интересуется психологическими экспериментами, музыкой 50-х. Очень вежливый. В разговоре предпочитает ведущую роль, хочет все контролировать. Психопатия.
Взрослый. От тридцати до пятидесяти. Живет один (?). Есть машина, работает (?)».
Рон прекрасно осознавал: добытых сведений недостаточно. Даже то, что отдаленно напоминало улику, было записано со слов самого убийцы. Мужчина следил за тем, чтобы не сболтнуть оператору лишнего. Безнадежность ситуации вкупе с собственной неосторожностью злили.
Перевел взгляд на рабочий стол. Диктофон, подключенный к телефонному аппарату, кокетливо подмигивал ему красной лампочкой, ленты в кассете оставалось предостаточно. Все, что ему сейчас необходимо — выйти на разговор про трупы, пары упоминаний будет вполне достаточно, мерзавец так уверен в своей безнаказанности, что с радостью повторит все, главное, не спугнуть его. Рона не пугала вероятность того, что ему придется давать показания, он был готов сказать что угодно, подписать любые бумаги, лишь бы покончить раз и навсегда с этими звонками. Прижав плотнее к ушам наушники, он ответил:
— Да, Сэр, я здесь, — его голос звучал незнакомо и хрипло, как после простуды или пачки сигарет.
— Хорошо. Скажите, когда устанете от меня.
На том конце провода непривычно шумно. Помимо знакомого голоса с интонацией доброго дядюшки, снова играла музыка. Видимо, какое-то кантри: бесхитростный мотивчик в исполнении пианино, контрабаса и гитары. Рон мог поклясться, что в песне были строчки про холодную воду и дьявола, которого не следовало слушать. Текст мешали разобрать постоянные помехи. «Пластинка старая. Вот и заедает», — подумал он, а вслух произнес:
— Нет, Сэр, все в порядке, — и сам же себя пожурил.
— Вы уже сообщили обо мне в полицию?
— Вас это беспокоит?
— Нет, пока вы со мной говорите, Рон. Но с вашей стороны было бы логично связаться с органами и как можно скорее.
— Вы ведь понимаете, что в таком случае наше общение прекратится?
— Полагаю, вы тоже это понимаете, — в голосе промелькнула насмешка.
«Он думает, что нравится мне? Или злорадствует, что мне не с чем тащиться в участок?» — с раздражением растер воспаленные после бессонных ночей глаза.
Внезапно рядом с ним возник поднос. С крем-супом из морепродуктов, свежеиспеченной сдобной булкой и салатом, густо заправленным майонезом. Сухонькая дама, невысокая даже по сравнению с Роном, указала на кувшины, стройным рядом выстроившиеся на ее тележке.
Вообще к нему здесь относились с особым пиететом, как-никак дипломированный специалист с безупречными рекомендациями. Наверняка сердобольная женщина полагала, что юный психолог успокаивал очередного расклеившегося бедолагу, и объяснялась с ним короткими жестами, продолжая при том мило улыбаться, словно подбадривая. Ее забота виделась Рону незаслуженной, а потому неприятно давила на него дополнительным грузом. Интересно, как бы переменилось лицо милой женщины, когда бы она узнала, кто на том конце провода? Что бы она сказала, если бы узнала, что лучший сотрудник, не совладав с переживаниями прошлого, позволяет этому уроду названивать вторую неделю и рассказывать о своих преступлениях, смакуя каждую деталь?
Рон ткнул пальцем наугад в один из кувшинов и склонился над записями: «Так, собраться».
— Что играет сегодня, Сэр? Не могу разобрать.
— Марти Роббинс, — отозвался тот. — Я решил, что кантри немного разрядит обстановку, наша последняя беседа закончилась не лучшим образом.
Рона до сих пор пугала заинтересованность мужчины, но, по крайней мере, теперь он знал, как ей воспользоваться:
— Сэр, вы просили говорить с вами откровенно.
— Да, я, в свою очередь, обещаю вам то же самое.
— Но… как я пойму, что вы говорите мне правду?
— Боюсь, вам придется поверить мне на слово, но, уверяю вас, с вами я хочу быть предельно честен.
Рон расправил плечи, и, засучив рукава, придвинулся ближе к микрофону:
— Сэр, я не сообщал полиции, — выдержал паузу, дабы придать сказанному значимости.
— Вероятно, мне стоит вас поблагодарить.
— Не стоит.
— Как скажете, Рон. Могу я хотя бы спросить: почему вы этого не сделали?
— Мне интересно.
— Вот как? Я польщен.
— Ответьте только на вопрос: зачем вы это делаете? И как давно?
— Рон, не жадничайте, это уже целых два вопроса, — рассмеялся мужчина. — Но ваша любознательность подкупает.
Пластинка продолжала хрипеть, певца то и дело перекрывало приглушенное тарахтение. «До чего отвратная запись. Ему самому не противно, что звук так мерзко тарахтит?» — сторонние шумы мешали сосредоточиться, но Рон понимал, что сейчас ему отвлекаться никак нельзя:
— Вы говорили, что убили тех двух парней из-за любви.
— Именно так.
— Разве такое возможно? Я имею в виду, убивают из ревности, в пылу ссоры, но чтобы вот так, без видимых причин.
— О, причин достаточно. Не возьму в толк, что вас смущает. Ревность мне не свойственна, а что до ссор… я всегда считал себя человеком неконфликтным. Да и из-за чего бы нам ссориться, когда я желал тем юношам только добра…
— Тогда для чего?
— Мне больше нравится «во имя чего», — опять интонация взрослого, терпеливо разъясняющего элементарные вещи наивному ребенку. — Как бы получше описать… с ранних лет мне хотелось окружать себя красотой. Вполне законное желание, не так ли? К сожалению, в краях, где мне довелось расти, живописных мест было совсем немного, мне оставалось наслаждаться красотой рукотворной. Будь то репродукция картины, напечатанная в дешевом журнале на плохонькой бумаге, пластинка с редким музыкальным концертом, найденная мной на гаражной распродаже, балетное выступление, которое крутили по телевизору вперемешку с рекламой подгузников и средства от запоров, хорошая книга, забытая на заплеванной автобусной остановке. Я сносил домой все, до чего дотягивались руки, и мне всегда было мало. И всякий раз, когда я замечал, как кто-то выбрасывает искусно сделанную вещь или уродует ее, меня переполняла тоска. Я сразу представлял, что испытал бы ее создатель, если бы увидел нечто подобное. Скажите, вот у вас, Рон, есть таланты? Не бойтесь, тут нет никакого подвоха.
Внезапно. Рон нахмурился, силясь понять, как вопрос об убийствах вывел мужчину на пространную тираду об искусстве, но ответил максимально спокойно:
— Я неплохо рисую.
— Неужели? Расскажите, пожалуйста.
Рон скрипнул зубами: нехорошо, что они отдаляются от нужной ему темы, но, если он начнет перебивать собеседника, тот быстро догадается, что оператора одолевает вовсе не праздное любопытство.
— Это просто хобби, я нигде не учился. Мне нравилось наблюдать за людьми и, — он запнулся и нервно взъерошил волосы.
Необходимо звучать непринужденно. Рон постарался представить кого-то другого, добродушного и абсолютно нестрашного. В голове вновь всплыли черты мамы.
— И наблюдать за их эмоциями. Я не фанат физиогномики, да и пялиться на человека, пытаясь определить его характер — себе дороже. Можно и по лицу схлопотать, и с фингалом под глазом все и без физиогномики поймут, что ты — приставучий козел. А работая здесь, я часто рисую клиентов, точнее то, как они мне видятся в момент разговора. Обычные наброски, но это помогает сосредотачиваться и запоминать звонки.
Наверняка, маму бы подобный трюк позабавил, она была одной из немногих, кому Рон давал посмотреть первые зарисовки, во всех подробностях объясняя историю того или иного персонажа. Дорис хранила каждую бумажку. Внимательная забота к творчеству чада свойственна большинству родителей, но он не ощущал в расспросах мамы наигранности. Все-таки они отлично ладили, и Дорис с удовольствием слушала о пиратах, морских чудищах и оборотнях, даже когда сама валилась от усталости после тяжелого рабочего дня.
— Замечательно, — голос мужчины вернул Рона в реальность. — Признаться, мне даже немного завидно. К несчастью, я быстро сообразил, что сам не наделен способностями ни к сочинительству, ни к живописи, ни к музыке. Пожалуй, это стало моим первым серьезным разочарованием в жизни. Я мог лишь потреблять красоту, а не привносить ее, когда осознаешь нечто подобное, чувствуешь себя довольно паршиво. Собственная творческая бесплодность и чужое безразличие к прекрасному, которое я наблюдал сплошь и рядом, сильно сказались на мне. Полагаю, каждому доводилось испытывать желчную смесь гнева и бессилия. Но глупо жаловаться, сидя на пятой точке, кроме того, я полагаю, что у каждого есть скрытое дарование, его просто нужно отыскать, процесс долгий, но результат того стоит.
— И вы решили, что убийство — тоже искусство? — предположил Рон, порядком уставший от высокопарных речей.
Мужчина уже подтвердил факт преступления, оставалось выудить из него хотя бы чуть-чуть подробностей. «До чего же мешает чертова пластинка», — подумал оператор, увеличивая громкость:
— Как вы и сказали, убить можно, поддавшись злобе, ревности или другим жалким порывам. Никакой премудрости тут не требуется. Убийство — лишь действие, которое я совершаю.
— Не понимаю.
— Терпение, Рон, терпение. Я стараюсь сделать так, чтобы вы верно уловили мою мысль. Не хочу, чтобы между нами возникло недопонимание, — помехи наслаивались на вкрадчивый голос. — У нас с вами больше общего, чем мне показалось на первый взгляд. Меня тоже всегда привлекали другие люди, наверное, в несколько ином виде, чем вас. По мне, так человек — настоящее произведение искусства, ничего сложнее и причудливее природе еще не доводилось создавать. Что может быть лучше и интереснее человеческого тела? Разве что тело юное, прошедшее долгий путь формирования, в нем полно жизненных сил, оно пышет здоровьем и животным обаянием. Я считаю, Рон, что есть такие люди, главным предназначением которых становится их же красота, они делают мир ярче одним лишь существованием. Те два юноши были очень хороши собой, рядом с ними мне становилось одновременно легко и печально. Легко — потому что, любуясь ими, я мог забыть о всех несовершенствах нашего мира, печально — потому что понимал, что их красота скоро угаснет. Жизнь на улице, проституция, алкоголь — все это уродует человека с устрашающей скоростью. И наркотики, они как яд разъедают организм. Лицо испещряется сотней морщин, огонь в глазах тускнеет, зубы начинают чернеть и крошиться, тело покрывается синяками и язвами, из которых непрерывно сочится гной, а иногда заводятся и личинки.
Мерзко не то, что он говорил, а то, как он это делал, будто прямо сейчас копался в чьем-то обезображенном трупе. Рон покосился на миску с салатом, от запаха майонеза в горле встал ком, его не удавалось ни откашлять, ни проглотить. Так что оператор отодвинул поднос с полным осознанием того, что сегодняшний обед он пропустит.
— Если вам было жаль тех двоих, вы могли бы просто помочь им, а не мучить.
— Мучить? — переспросил мужчина с интонацией настолько чистого изумления, что Рон буквально всклокотал:
— Да, черт возьми. Кем бы ни были те парни, они были в первую очередь людьми с незыблемым правом на жизнь. С ними и так обошлись ужасно, вы могли бы просто поверить в них, показать, что мир состоит не из конченных ублюдков, стать для них героем. Вы же заманили их к себе, как изголодавшихся бездомных собак, и…
Как же он не заметил? Музыка на том конце провода давно перестала играть, а шум остался.
— Вы закончили? — уточнил мужчина деликатно. — Мне не хотелось вас перебивать. Видите ли, я бы никогда не решился обидеть тех несчастных, наоборот, я изо всех сил старался уберечь их от жестокости и боли. Что может быть больнее угасающей красоты? Разве я мог позволить им познать тяготы старения и уродства? — он не пытался говорить громче, и его голос неизбежно ускользал. — Я никогда не заставлял их, они сами шли ко мне, и да, я был для них героем, если не больше. Взамен на тепло и заботу они были готовы отдать себя с потрохами. А это так некрасиво — отказываться от подарков, особенно, таких искренних.
— Сэр, вас плохо слышно, — процедил Рон, нервно выкручивая громкость наушников на максимум. — Что-то мешает.
Через телефон звук деформировался, и понять, что именно так шумит, не представлялось возможным. Рон зажмурился.
Шум. Хриплый, рокочущий, отличавшийся от обыкновенного шороха испорченной пластинки, больше похож на храп.
Рон прижал наушники плотнее. Действительно: вот — вдох, а вот, чуть погодя, и выдох, сиплый, словно некто крепко простудился и наконец забылся тяжелым болезненным сном, мучаясь от насморка и влажного кашля.
— Сэр, вы здесь?
— Да, я всегда здесь, Рон.
— Сэр, ответьте честно…
— С радостью, Рон.
— Вы не одни?
Пауза, длиною в вечность, и не прекращающиеся хрипы.
— Формально, — протянул мужчина. — Я, правда, не совсем один, но я надеюсь, что вас это обстоятельство не слишком огорчит.
— Боже, — у него затряслись руки только от мысли, что, пока они вели задушевные беседы, рядом с убийцей находился кто-то живой. — С ним все в порядке?
— Вы даже не спросили, кто он. Знаете, мы познакомились при весьма забавных обстоятельствах, — Рон не дал ему договорить:
— Проклятье, просто скажите, что с ним!
— Не стоит волноваться, — голос стал тверже, хотя мужчина не потерял ни капли привычной обходительности. — Вы, кажется, нарушаете устав. Если ваше начальство заметит, что вы так разговариваете с клиентом, могут возникнуть трудности. Вы никогда не слышали, как звучит отек легких?
Хотелось возразить, он судорожно соображал, как бы помочь незнакомцу, отвлечь убийцу, уболтать его, вызвать скорую или полицию. Но куда? Его собеседник продолжил монолог, неторопливо прогуливаясь рядом с жертвой: шум то приближался, то удалялся.
— У нас много общего, Рон. Я обожаю людей, хочу помогать им, точь-в-точь, как вы, пускай, наши методы несколько отличаются.
— Сэр...
— Не перебивайте, я же вас внимательно слушал. О чем я? Ах, да. Мне нравится совмещать приятное с полезным, вы рисуете, а я — изучаю. Не могу отказать себе в маленьких шалостях. Мы никогда не используем наши тела в полной мере, а ведь на самом деле человеческий организм очень и очень прочный. Вы задумывались о том, сколько пинт воды можно выпить? Почки способны выдержать около пятнадцати, дальше начинается отравление, но что если пренебречь этим ограничением? Особенно, когда испытуемый в целом не против продлить эксперимент? После лоботомии человек теряет основную часть навыков, но глотательный рефлекс прекрасно работает, так что, если постараться, получится влить еще примерно пинт пять-шесть. Тело сводит судорогой, мышцы напрягаются, легкие наполняются водой...
— Сэр. Сэр, — Рон употреблял все силы, чтобы его голос не дрожал. — Отпустите этого человека, пожалуйста. Мы можем вызвать врача или отвезти его в больницу, я помогу вам.
— Почему? Вы так переживаете за него? Вы ведь даже не знаете, кто он такой.
— Расскажите. Сэр, я очень хочу послушать, как вы познакомились, но сначала отпустите его. Обещаю, я никуда не стану сообщать, все останется строго между нами.
— Очень мило с вашей стороны. Мне жаль вас расстраивать, но боюсь, что прошло довольно много времени, если судить по моему опыту, на данном этапе остается только ждать. Могу вас успокоить, через минут двадцать, максимум, полчаса все закончится.
— Сэр…
— Спокойнее, Рон, дышите глубже. Как думаете, на что похоже? Что-то среднее между храпом и запущенным туберкулезом. А что вы скажете? — тут он поднес трубку вплотную к жертве.
Рон, конечно, не знал, чем запущенный туберкулез отличался от незапущенного, но то, что доносилось из наушников, было сложно вынести, а уж тем более представить, что нечто подобное издавал человек. Многих, например, пугал звук рвоты. Рон никогда не относил себя к эметофобам, но даже у него сводило живот, пока он караулил возле уборной перебравших одногруппников. Сейчас он испытывал схожий коктейль из отвращения и подступавшей тошноты. И страха. Страх спутывал любые мысли, напрочь выдувал все фразы, заученные на тренингах, он мешал нормально дышать, точно Рона с размаху ударили под дых.
«Человек не может так звучать».
Утробные стоны смешивались с хрюканьем, и с каждой секундой они становились громче. Или ему мерещилось? Как если бы он стоял рядом и наблюдал.
Внезапно раздался то ли хлопок, то ли стук, и Рон, не успев ничего толком понять, нажал на кнопку завершения вызова. Скинул аппаратуру на стол и закрыл лицо руками.
«Пиздец, боже, какой пиздец», — единственная мысль, которая крутилась у него в голове.
Рон, до сих пор ощущавший стук сердца где-то под горлом, озирался по сторонам, словно продрал глаза от глубокого сна. О, лучше бы все правда оказалось лишь затянувшимся кошмаром, но диктофон зловеще моргал красным огоньком, а блокнот полнился свежими заметками, записанными неровным почерком.
«Теперь-то улик достаточно, — с надеждой подумал он. — Полиция обязана открыть дело, и пусть только попробуют заикнуться, что это розыгрыш. Я засужу их к чертям собачьим за халатность». Рон слабо представлял, как бы выглядел подобный иск, но ему хотелось верить, что пережитый им ужас был ненапрасным.
А вокруг жизнь текла своим чередом. Офис наполняли голоса: мужские и женские, молодые и взрослые, уставшие и бодрые; хором они подбадривали и оглаживали невидимых страдальцев, создавая эффект многоликого заботливого существа. Снова скрежетали несмазанные колеса тележек: старушки, вернувшиеся собрать посуду, предлагали добавку лимонада.
— Невкусно? — вздохнула сухонькая дама над ухом у Рона, так что тот почти выпрыгнул из кресла от неожиданности. — Вы совсем ничего не съели.
— Я… просто… аппетита нет. Простите, — соврал он, виновато улыбаясь.
— Могу посмотреть на кухне что-нибудь другое, — не сдавалась она.
— Честно, не хочется.
— Хоть салатик попробуйте.
От вида слегка заветрившегося и ставшего матовым майонеза Рона передернуло:
— Нет… Простите, что не сказал сразу.
Дама опять вздохнула и, забрав нетронутую еду, покатила тележку вперед. «Вот я трус, старушки испугался, чуть не обделался».
Хуже всего было то, что после разговоров с убийцей приходилось работать дальше. Ведь никто из клиентов не виноват в том, что психопат звонил именно Рону. Настроиться на привычный лад получалось едва ли, и до конца смены сохранилось состояние «звонкого оглушения», как любил выражаться их преподаватель по психофизиологии — внешний мир остается неизменным, а тебя будто накрывают куполом из мутного стекла, информация внутрь долетает искаженная и с задержкой. Рона всегда раздражали подобные поэтические сравнения на занятиях (есть же термины: «шок» или «посттравматический синдром»), но теперь он оценил их в полной мере. Ему бы следовало уйти, попросить отгул, отправиться, наконец, в участок, а потом по-хорошему обратиться к специалисту и взять отпуск, но вместо этого он на автомате принимал звонки. Защитная реакция — ничего особенного. Рон прекрасно знал, по какой схеме следовал, но поделать с этим ничего не мог. Ощущение занятости придавало сил и создавало иллюзию «нормальности» происходящего. В участке придется заново прокручивать запись, переживать этот ад от начала и до конца. Нет уж, лучше переждать, отгородиться от мрачных образов делами.
Возможно ли услышать и понять переживания другого человека, пока в твоих ушах звучат предсмертные хрипы? Рон старался действовать по отработанному плану: задавал уточняющие вопросы, соглашался, в заключении повторял избитые фразы о позитивном настрое, любви к себе и бла-бла-бла. Он на дух не переносил халтурщиков, и вот, пожалуйста, примкнул к их рядам, не решаясь подняться из-за стола и разрешить собственную проблему.
— Вы дозвонились на «Телефон доверия имени Эрика Эриксона», слушаю вас.
— Здрасте, — задорно ответили ему.
«Ребенок?» — Рон напрягся, обыкновенно дети обращались в службу психологической помощи крайне редко, все-таки номер «911» запомнить и набрать куда проще.
— Ну, здравствуй. Меня зовут Рон, а тебя?
— Анна. Вообще Марианна, но лучше Анна.
«Веселая, значит, ничего серьезного», — но хотелось удостовериться:
— Замечательно, будешь «лучше-Анной», — шутка вышла скверная. — Скажи, все в порядке? Тебя что-то беспокоит?
— Нет, со мной Сердечко.
— Кто? — не понял Рон.
— Ну, Сердечко. Заботливый мишка. Она розовая, и если нажать ей на живот, то она смеется и поет песни.
— А, это из мультика, да?
— Да-а, — протянула Анна, с той типично детской интонацией, с которой принято отвечать на скучные расспросы старших.
— Прости-прости, — виновато рассмеялся. — Ты ведь знаешь, куда позвонила?
— Да, телефон помощи. Мне миссис Сандра, это наша учительница, очень добрая, кстати, и красивая, похожа на модель… Так вот миссис Сандра дала мне номер и сказала, что, если мне будет страшно или грустно, я могу сюда позвонить.
— А тебе страшно?
— Нет, и не грустно. Просто… — возникла пауза, Анна пару раз вздохнула, а потом пробормотала. — На самом деле, я хотела говорить не с вами.
— Не со мной?
— Да, я уже звонила сюда, и мы болтали с Кэти. Она попросила, чтобы я ей перезвонила. Она очень просила, но мне сказали, что ее сегодня нет.
Рон вспомнил стикер с пометкой «Анна, 09.08, 3 PM» и историю Дэна о том, как новенькая с ночи до утра висела на телефоне с девчушкой, оставшейся один на один с темнотой и пьяными соседями, орущими за стеной, пока мама зарабатывала деньги самым быстрым и доступным способом.
— Прости, Кэти поставили другую смену, но хочешь, я передам ей от тебя послание? Уверен, она обрадуется.
— Правда? — Анна явно оживилась. — Класс. Скажите ей тогда, что у меня все хорошо. Мы переехали в другую комнату, тут соседи тихие, а у одной женщины живет огромный кот, он часто гуляет у нас на балконе, и я его глажу. С мамой тоже все хорошо, она купила мне Сердечко. Скоро мы поедем в Мичиган к бабушке, там тоже живут коты, а еще курицы и козел. У меня будет своя спальня и батут. Передадите это Кэти?
— Разумеется.
— И про Сердечко не забудьте.
— Конечно-конечно, я все записываю.
— Жалко, что ее сегодня нет, мы с ней сочиняли сказки.
— Не волнуйся, уверен, вы сможете с ней созвониться. Кэти свою работу любит и никуда уходить не собирается. Ей будет приятно узнать, что ты помнишь о ней. А наш телефон отлично работает и в Мичигане.
— Только точно передайте, — опять пауза. — Пожалуй, это все. Я знаю, что у вас дела.
— Я легко могу поболтать с тобой. Расскажешь мне про котов и мишек.
— Не-е, — Рон буквально почувствовал, как Анна замотала головой. — Я в порядке. Сейчас светло, скоро начнутся мультики, мне ни капельки не плохо. Не хочу, чтобы из-за меня кто-то чувствовал себя одиноко.
— Это очень взрослое решение.
— А то, — фыркнула она. — Мне уже шесть.
Серьезный тон девчушки позабавил, а ее ответственность — восхитила.
Еще один существенный минус работы на горячей линии — отсутствие обратной связи. Ты мог часами утешать человека, буквально вытаскивать его из петли, узнать всю его жизнь, сродниться с ним, но, когда он повесит трубку, тебе остается лишь гадать: что с ним, как он? Некоторые операторы просили о повторном звонке, но перезванивали нечасто. Рон знал, что у каждого из его коллег был клиент, за вторую беседу с которым они бы многое отдали. «А я бы с радостью заплатил миллион баксов, чтобы избавиться от своего особенного клиента», — думал он, убирая за собой и складывая вещи в сумку.
Наверное, он так и не оправился от шока: день пролетел незаметно, а странное оживление осталось, как после укола адреналина. Выйдя из здания, облегченно вздохнул. Даже здесь, в старом центре города, Рону казалось, что до него долетал шум волн. Тихий океан прекрасен и грозен, как и в Орегоне, обычно, гуляя по набережной с Сэнди, Рон неосознанно переносился в родные края. Но вместо привычных силуэтов многолетних сосен и пейзажей рыбацких деревень, в памяти всплыла девочка с медвежонком.
«Интересно. История про бабушку и переезд — правда? Или выдумка, чтобы успокоить сердобольную Кэти?» — безусловно хотелось верить в первый вариант. Следом вернулись пространные рассуждения заботливого убийцы.
«Надо, надо с этим покончить», — Рон похлопал себя по карману, где лежала кассета, и зашагал по улице, несмелый и сам похожий на перепуганного ребенка.