Вы спрашиваете, зачем я убивал? Ну как вам объяснить… Поймите, для меня жизнь без убийств — как для вас жизнь без еды. Потребность, понимаете? Я чувствовал себя отцом этих людей, ведь я открывал им дверь в другой мир. Я отпускал их в новую жизнь.
Александр Пичушкин, или «Битцевский маньяк».
Сознался в шестидесяти трех убийствах, доказано — сорок девять.
— Добрый вечер, Рон.
— Здравствуйте… Дюк.
— Ох, — нервный смешок и учащенное щелканье зажигалки. — Простите. Просто мне так необычно слышать свое имя из ваших уст. Понимаете, мелочь, а приятно.
— Понимаю, — повторил Рон, с завистью подумав о сигаретах, поковырялся в пенале в надежде отыскать начатую упаковку жвачки, хотя, ясное дело, жевать во время разговора — запрещено.
— С нашего последнего звонка прошло всего три дня, но столько всего случилось. Ощущение, что минула вечность. Рон, простите мне мою сентиментальность, но я соскучился по вам.
«Я по вам тоже. В некотором роде», — вздохнул Рон и покосился на Батлер, замершую позади его стула.
Все случилось так, как и обещал Ричард. Уже в субботу утром Мелтон экстренно собрал всех операторов и сообщил о предстоящем исследовании с Калифорнийским университетом. Якобы он давно договорился с коллегами оттуда о создании своеобразного творческого полигона, где те вместе с операторами смогли бы разработать специальную анкету отношения к телефону доверия с открытыми вопросами, заодно понаблюдать за процессом консультаций и продиагностировать респондентов под шумок. Для убедительности пообещал всем тест Лири и личностный опросник Айзенка. Рон впечатлился способностью Мелтона легко и убедительно врать, он бы и сам с радостью поверил в хлопотный, но по-своему увлекательный опыт сотрудничества с настоящими учеными, если бы Мелтон сразу же после собрания не затащил его в кабинет и под пристальным тяжеловесным взором Афродиты, напоминавшей многоликого Януса из-за обилия фотографий в серебряных рамах, не просил снова никому и ни за что не рассказывать об истинном положении вещей. Повторил как мантру:
— Работаем, как работали. Ждем указаний от полиции. Сами ничего не предпринимаем. Ты понял?
Рон заверил, что да, понял, очень понял. Пообещал Мелтону быть благоразумным, добавил вскользь, что детектив из главного департамента им остался доволен.
— Ох, а толку? Толку-то. Все равно нас продадут по дешевке или втридорога, но в лапы какой-нибудь газетенке мы точно угодим.
Из-за любопытства или боязни за себя Мелтон спросил, что детектив сообщил о найденном утопленнике. Рон сделал вид, что не расслышал вопроса и попросился вернуться в зал к коллегам.
Мелтон раздражал. Его расторопность и внешняя неловкость, до сих пор казавшиеся приятными, теперь злили. В них не сохранилось и толики услужливости, лишь ничем не прикрытое желание спасти зад, и да, желание легко объяснимое, но уж слишком явное, не вязавшееся с первоначальным образом добродушного основателя горячей линии.
Рон злился на Мелтона, боялся узнать в нем себя и надеялся отвлечься от переживаний, вернувшись к привычному распорядку: звонки, рисунки в блокноте, завтрак и обед по расписанию на пластиковом подносе, ниочемная болтовня с Дэном или Кэти, — но нет, нет и еще раз жирное нет.
Все операторы только и делали, что обсуждали несуществующее исследование, а к полудню подтянулись «исследователи», нужно отдать им должное, Рон ожидал увидеть кое-как переодетых полицейских, что вот, они оцепят их «Эриксона», будут общаться по протоколу с дежурными «сэр» и «мэм», шуршать рациями, а к ним приехала группа из пятерых умеренно молодых людей в брючных костюмах. Одни тихонько здоровались с теми, кто не был занят звонками, остальные осматривались, очень украдкой посматривая на телефонные провода. Вся группа подготовилась, они не мешали операторам, осваивались и передавали распечатанные заранее анкеты: возраст, образование, предыдущий опыт работы, время, проведенное в «Эриксоне», и ряд других умеренно личных вопросов.
Рону также сунули лист, густо пахший чернилами, со слегка смазанным текстом с левого верхнего края, вежливо попросили заполнить, уточнив, что при необходимости можно ставить прочерки. Подобная забота насмешила, как и в целом необходимость всерьез подыгрывать переодетым полицейским, ведь наверняка все анкеты полетят в помойку тем же вечером. Так какой смысл? Но шанс выбиться из толпы и показаться подозрительным тревожил куда сильнее, чем необходимость потратить пару минут впустую. Рон с ученической прилежностью ответил на каждый из пунктов своим самым разборчивым почерком.
Мозг прожорливыми червями точили сомнения: как поступать дальше? У кого просить советов и вообще можно ли их просить или лучше помалкивать? Все ли полицейские в курсе, кто из операторов общался с маньяком, если да, то почему делают вид, что нет?
«Ну, это, очевидно, прикрытие, — перебил сам себя Рон. — Интересно, а мне разрешено с ними говорить по делу или как?.. Наверное, мне об этом говорили, но я ничего не помню. Стремно все это. Стремно и страшно».
Успокаивало отсутствие Ричарда, он не появился ни в субботу, ни в воскресенье.
«Опять-таки очевидно. Чего б детективу из департамента бегать сюда как на работу», — сострил мысленно Рон, окончательно привыкший ругаться с собой за любую неосторожность, даже не озвученную. Его пугали новые лица, да и старые — тоже, потому что категорически не получалось понять, как следовало вести себя и с теми, и с другими. С одной стороны, хотелось действовать в согласии с совестью, проявлять активную гражданскую позицию и всяческий профессионализм или его остатки. С другой стороны, в памяти не успели толком изгладиться фотографии трупа, и что-то подсказывало, что на такие без преувеличения мерзкие вещи предстоит смотреть часто, так чего лишний раз маячить перед глазами у полиции или начальства? Чего б не забиться в щель, пока не достанут? Нет, нет, снова жирное нет.
Рон знал, что теперь у него сбежать бы точно не вышло. Не позволили бы ни правоохранительные органы, ни все та же кое-как трепыхающаяся совесть. Потому отсутствие Ричарда успокаивало и одновременно заставляло неуютно вертеться на стуле, все напоминало затишье перед неминуемой бурей. А вот то, что в воскресенье в «Эриксона» пришла Батлер — обрадовало. Расторопный Мелтон успел представить офицера утреннему потоку как одну из кураторов исследования, заранее попросил не приставать к ней с глупостями, держаться учтиво и «не позорить их линию». Последнее наверняка было брошено в шутку, чтобы разрядить обстановку, по крайней мере, когда Кэти все пересказывала, она улыбалась.
Батлер в штатском едва ли походила на психолога, даже в относительно простых голубых джинсах и белой блузке она сохраняла строгий, чуть надменный вид, но Рон все равно поспешил с ней поздороваться. Он испытывал к короткостриженной женщине с вечно сердитым лицом нечто сродни привязанности, такой, едва ощутимой, но достаточной, чтобы почувствовать себя лучше.
«Забавно, неделю назад я от нее удирал, а сейчас прям обнять готов. Хотя... По-моему, она правда неплохая».
Батлер улыбнулась, протянула ладонь для рукопожатия и перекинулась с Роном парой коротких, ни к чему не обязывающих фраз, пообещав побеседовать обо всем подробнее после. И этого короткого тактильного контакта хватило, чтобы более-менее успешно отработать до первого перерыва.
Батлер часто мелькала в зале, прохаживалась мимо стола Рона, а когда им на тележках привезли лазанью из столовой, предложила вместе поесть на лестнице, подальше от посторонних ушей и глаз.
Есть не хотелось, смущало обилие кетчупа, да и торчавший из-под макарон фарш не вызывал ничего, кроме легкой дурноты. Рон ограничился салатом и пачкой апельсинового сока, от которого можно было долго отскребать кусочек засохшего клея точь-в-точь как в школе. Батлер ела медленно, подробно объясняя их дальнейшие планы: группа «исследователей» проверяла и всех операторов, и следила, как те общались с клиентами, пробовала разобраться в проводах, чтобы отследить нужный звонок.
— Но тут сложно. И система у таких линий, как ваша, особенная. Да и судя по тому, что нам успели доложить, возни в проводах предстоит много, — и тут же, предвосхищая возможные расспросы, добавила, ковыряясь вилкой в лазанье. — Это технически сложно — раз. Это потребует отдельного разрешения — два. Это придется делать либо тайно, либо договариваться с обслуживающей вас компанией — три. Понимаю, вам не терпится отвязаться от этого дела, но, к сожалению, все это не так быстро. Обещаю, я постараюсь сделать все возможное, чтобы вам не приходилось страдать в одиночку. Хорошо? Спрашивайте. Переспрашивайте. Я буду рада хоть тут помочь. Теперь мы с вами в каком-то смысле напарники, мистер Нильсен, — и как бы закрепляя сказанное, легонько, очень корректно коснулась плеча Рона своим плечом. — А вы помогите мне не выдать себя. Нет, в академии я сдала психологию на «А». Но... Это было так давно. А про телефоны доверия я узнала только в воскресенье и все, что успела найти — католические горячие линии.
Батлер нравилась и успокаивала даже больше, чем отсутствие Ричарда. Рон пообещал подробнее объяснить ей устройство «Эриксона», принести каких-нибудь журналов — «Как будто у нее есть на них время» — и сам, в случае чего, прибегать за советом. Главная проблема заключалась в том, что советов требовалась уйма и в то же время ни одного. Голова ломилась от переизбытка информации и вещей, о которых отныне приходилось волноваться: Дюк обо всем догадается и перестанет звонить; другие операторы почуют неладное и раскроют их бесхитростную схему прикрытия; сам Рон накосячил так, что никакая полиция, никакой департамент и ФБР не сумеют разгрести за ним случившийся бардак. От ежечасного, нет, ежеминутного напряжения потихоньку дергался глаз, а челюсть сводило так, что ее не сразу удавалось разомкнуть. Рон придерживал нижнее веко указательным пальцем, разминал затекшую челюсть, считал до десяти и обратно, вспомнил дыхательные практики и простенькие позы из йоги, чем веселил Дэна и категорически не помогал себе. А ведь надо было смеяться над шутками, изображать внешнее спокойствие и не забывать про обыкновенные обязанности: консультации, активное, черт его возьми, слушание, а дома — Сэнди и страх за ее эмоциональное состояние.
Записал на ладонь напоминание о понедельнике, гимнастике в альянсе и встрече после нее. Ручка то и дело стиралась, обводя округлевшие буквы, Рон невольно вдавливал стержень грубее в кожу, ну а вдруг так лучше запомнилось бы?
Так что да, Рон не врал, он скучал по Дюку, потому что тот давал ему необходимое сейчас чувство постоянства.
«А что? Седьмой звонок. В каком-то смысле удача. Да ведь?» — откинувшись на спинку стула, демонстративно нажал на кнопку записи, обернулся.
Батлер одобрительно кивнула.
«Неудобно это все. То есть да, нас тут всегда куча, но мы все за стенками, в наушниках. Никто вот так в открытую ни за кем не наблюдает. Нет, все логично. Она потом все равно послушает кассету, но это же потом. И без меня. А тут... Неловко».
Вспомнился хоторнский эффект, его Рону категорически не хватало, а присутствие в целом симпатичной Батлер лишь отвлекало, но попросить ее отойти — значит привлечь подозрения. Он же дипломированный психолог, он якобы главный после Мелтона консультант. Поковырявшись еще секунду в пенале и окончательно убедившись, что жвачка благополучно валялась в рюкзаке или вовсе дома, Рон придвинулся к столу, откинул исписанный лист блокнота, вооружился карандашом, плотнее прижал наушники.
— Дюк, вы ведь расскажете мне о том, что случилось? И за эти три дня. И тогда... В наш последний разговор.
Щелчки зажигалкой. Шумный выдох, с каким зачастую выпускают клуб густого табачного дыма.
— Рон, вы волнуетесь за меня?
— Разумеется, — подавляя нервный смешок. — Я должен убедиться, что наши беседы не проходят даром.
— Вы снова изображаете отстраненного профессионала. Вам это совершенно не идет. Кстати, слышите? Это Конни Фрэнсис. Я подумал, что раз Аннетт Хэншоу так здорово разговорила нас, то почему бы не продолжить эксперименты? — щелчки зажигалки ускорились. — Признаться, я искал в своих залежах что-нибудь современное, но понял, что я абсолютно далек от новой культуры. Не то, чтобы я так стар. Но я привык держаться за воспоминания. Поэтому все, что было до шестидесятых, мне милее в сотню, а то и тысячу...
— Вы пытаетесь заболтать меня? — догадался Рон и зачем-то переписал строчку из, как ему показалось, припева:
Я вальсировал с моей любимой под вальс Теннесси...
Судя по всему, зажигалкой стукнули о край стола или по деревянному подлокотнику кресла, звук вышел глухой, не угрожающий, нет, скорее он походил на восклицательный знак в конце предложения.
— Рон, вы так холодны со мной.
«И это полицейские тоже услышат? М-да... Хотя, а ему-то чего стыдиться? Он давно признался, что ему со мной легко и забавно. Глупо надеяться, что он как-то изменится. Или уже что-то изменилось?»
Рон торопливо пролистал блокнот до первых заметок о Дюке:
«Две жертвы (?), оба — молодые мужчины. Скорее всего, есть еще. УЖЕ ТРИ.
Выбирает одиночек, сирот и бездомных, тех, чьей пропажи не заметят. Жертв приручает, располагает к себе, так, чтобы они сами приходили к нему. Способы убийства — разные (удушение и нож). Убивает “из-за любви”, эротический подтекст (?). РАЗНАЯ УТИЛ.
Интересуется психологическими экспериментами, музыкой 50-х. Очень вежливый. В разговоре предпочитает ведущую роль, хочет все контролировать. Психопатия.
Взрослый. От тридцати до пятидесяти. Живет один (?). Есть машина, работает (?)».
Во-первых, Конни Фрэнсис — это уже шестидесятые. Во-вторых, Дюк сегодня подозрительно покладист, да, он по-прежнему велеречив и многословен, но он не спешит, пытается ни напугать, ни эпатировать, ни вывести на эмоции, он послушно ждет и играет с зажигалкой.
— Я повторю вопрос. Дюк, что случилось?
Когда старый друг, которого я случайно встретил, увидел
Мою возлюбленную, он захотел с ней потанцевать…
— Нет, ну когда вы спрашиваете вот так... Проговаривая мое имя, я не могу вам отказать, — Дюк встал, под его шагами заскрипели половицы.
«Старый дом. Сарай. Или избыточный вес? — Рон накидал свои догадки в блокнот, рядом чиркнул карандашом, получившаяся загогулина напомнила ссутулившуюся фигуру. — Вот голова, спина горбатая... Ага, пометить. Не забыть».
Дюк подошел к граммофону — голос Конни Фрэнсис стал громче, а слова песни — отчетливее.
Мой друг украл у меня мою возлюбленную…
«Это ж явно что-то известное. А я не узнаю. И... Почему я так уверен, что у него граммофон? Или он говорил?» — Рон пририсовал загогулине ноги и руки, словно она опустилась на колени и уперлась ладонями в пол, чтобы... Что?
«Так. Собраться».
— Дюк, вы здесь?
— Да-да, простите. Вы могли подумать, что мне нравится, как вы меня окликаете. Это так. Но клянусь, я не специально тяну время. Знаете, мне всегда удавалось складно болтать. А вот когда мне нужно объяснить свои эмоции, то иногда с этим случается противная заминка. В основном по юности. Знаете, когда эмоций много, а я — совсем один и понятия не имею, как их все увязать во что-то связное. А они еще меняются, гадины. Приходилось выкручиваться. За неимением какого-то образца или соглядатая, я опирался на культуру. Подсматривал то тут, то там, я примерно научился передавать свои мысли, придумки, фантазии, но вот бывает такое... Что именно эмоции мне не поддаются. Не все. Некоторые. Насколько я знаю, ученые... Для этого подобрали красивое слово. «Алекситимия»... Вы проходили в университете?
— Да, разумеется. Неспособность описывать ощущения?
— Да-да. Очень мне нравится греческий. Больше, чем латынь. Перевод очень красивый: «нет слов для названия чувств». Нет-нет, я так перед вами рисуюсь, я не настолько образован, точнее вообще не...
— Вы прибедняетесь, — подметил Рон, спиной почуяв, как взгляд Батлер изменился.
«Она же не знает, что он говорит. Наверное, я произвожу странное впечатление... Заигрываю с маньяком. Ха. Ха-ха», — набросал загогулине штаны и рубашку.
— Отча-асти, — протянул Дюк, Рон живо вообразил, как произнося это, он поглаживал подбородок, такой, оценочный жест, вальяжный. — Черт, с вами становится опасно, вы меня начинаете запоминать. В любом случае, да, с определением эмоций у меня случаются трудности. О них, трудностях, да и по сути, эмоциях тоже, мало кто знает. Я был абсолютно уверен, что давно перерос большинство... Комплексов? Да, наверное, их. Не люблю это слово, — Рон поспешил записать все в блокнот. — Оно такое беззубое, жалкое, как если бы его прочавкала старушка, обронившая вставную челюсть. Но да. Комп-лек-сы… — удар зажигалкой, теперь то ли об стену, то ли обо что-то твердое, непроницаемое. — Простите, я много болтаю.
«К этому я уже привык».
— Продолжайте, я вас внимательно слушаю.
— Благодарю. В общем, до нашего последнего разговора я был уверен, что без особых усилий обхожу опасные для меня моменты, вопросы, воспоминания, но вот мы с вами поговорили чуть откровеннее и... Я в этом больше не так уверен. Это... Настораживает меня, Рон. Пока не пугает, но... Знаете, это совершенно точно мешает моей жизни. И я подумал, а почему бы и не попробовать? Я имею в виду, до сих пор я пользовался телефонами доверия из откровенной скуки или в случае провалов, но... Что, если я смогу вам довериться? — Дюк поднес трубку плотно к лицу, его дыхание сделалось на пару секунд до неприятного отчетливым, как если бы позади замер он, а не деликатная Батлер. — Вы поможете мне, Рон?
У загогулины появились волосы, ботинки, свисающий до края листа галстук, выражения — не видно. Рон добавил пару падающих капель: то ли слезы, то ли кровь, то ли слюни (Сэнди бы наверняка проголосовала за последний вариант). Вспомнилась недавняя лазанья, захотелось то ли разукрасить рисунок, то ли прочистить желудок. Думать категорически не получалось. Отвлекала Конни Фрэнсис, начавшая резко петь нечто бодрое, чересчур заводное. Отвлекали операторы, Батлер за спиной, да, их не слышно, но Рон помнил об их существовании, это раздражало. Раздражал сам Дюк, а еще — отсутствие жвачки и сигарет в пенале.
«Вот так просто? "Помогите"? Ты мне про трупы рассказываешь, ты мне их практически показываешь, а я тебе рассказал про маму, и ты все? Поплыл? Что ты за маньяк такой?.. или притворяешься? — Рон судорожно закусил нижнюю губу. — Сука, сто процентов ты притворяешься. Это все очередная игра. Ты что-то затеял. А что? И как мне, черт возьми, на это реагировать?!»
Рон взъерошил кудри, оцарапав от напряжения лоб, поморщился. Еще и грифель карандаша так противно скрипнул по бумаге, да «как» не слышно из-за наушников, но импульс, что прошел от грифеля в ладонь, пробрал до мурашек.
«То есть я пойду на поводу. А ты посмеешься надо мной. Обернешь все в проверку или скажешь, что пока мы с тобой болтали, у тебя на таймере сидел полуживой торчок. И я бы мог его спасти, если бы... Нет. А если я не поведусь? Ты закроешься? Все вернется к привычным монологам о тебе, любимом, если вообще вернется. Проклятье!»
Поток мыслей перебил бережный воркующий бас:
— Рон, вы... не хотите?
— Нет, — к собственному удивлению ответ вышел спокойным и уверенным. — Моя задача и задача «Телефона доверия имени Эрика Эриксона» — это помощь. Я рад быть полезным.
— Но?
— Без «но». Это моя работа, я хочу помогать. Без исключений.
— Мне приятно, Рон. Вы меня успокоили. По правде сказать, это будет первый мой опыт терапии. Я... Могу это так называть? Знаю, зрительный контакт и прочее. Но наше общение изначально задалось странно.
«Ну, уже что-то», — Рон наклонился к микрофону:
— Однако я вынужден предупредить. Мы с вами нарушили кучу принципов субординации и протоколов. Меня никогда не учили, как вести себя в случае, если при мне убивают человека...
— Он был еще жив.
— Дюк, прошу вас.
— Да-да, простите. Черт возьми, вам идет командовать. Все, я умолкаю.
Рон вытер пот со лба, набросал вокруг загогулины нечто похожее на магический барьер или капкан, как в «Подземельях и драконах», — результат разочаровал, но надо же было чем-то занять руки.
— Повторюсь. Я хочу помочь, но тогда вам придется согласиться работать и по моим правилам тоже. Никакого одностороннего общения. И доверие, — от переживаний закусил карандаш, представив вместо него сигарету. — Со своей стороны я обещаю вам то же самое.
На другом конце провода — относительная тишина, даже Конни Фрэнсис на миг отошла от микрофона, оставив оркестр доигрывать без нее. И все равно казалось, что там, в том страшном, непонятном, но явно опасном месте, слишком тихо.
«Думает? Издевается? Злится?»
К тому моменту Рон успешно оторвался от действительности, наконец забыл про Батлер, операторов, проклятый понедельник с гимнастикой и Джеффри, и весь врос в наушники и микрофон.
Из отголосков реальности — крошка краски от карандаша, ссыпавшаяся в рот под крепко сжимающимися зубами.
Скрип половиц.
Щелканье зажигалки.
— Ну, если вспомнить... Вы и были со мной откровенны. По крайней мере, в большинстве случаев, — задумчиво принялся рассуждать Дюк, шумно затягиваясь и выдыхая дым. — А я... Буду должен вам рассказывать все? Что я ел, как я спал, как я жил?
— Вы будете рассказывать то, что будет важно для нас, — Рон принципиально делал акцент на словах «вы» и «нас», стараясь создать хотя бы видимость командной работы. — И да. Для продуктивного диалога нам нужно найти желаемый результат. То есть к чему вы хотите в итоге прийти?
— Да-да, — произнес Дюк с явной заинтересованностью. — Что-то припоминаю. Вы же должны превращать меня в нормального. Знаете, я читал «АПА» и там что-то такое было. Терапия поведения — исправить неадекватное поведение и обучить эффективному поведению... Мне бы хотелось что-то такое попробовать.
«Рассуждаешь, как будто выбираешь стейк средней или максимальной прожарки».
— Рон, а вы не боитесь? Я имею в виду... Моя жизнь — это же и мои мусорные баки. Мои эксперименты.
Боялся ли он? Как ни странно, нет. В первый раз, оглушенный новостью об изрубленном парне в гостиной и напуганный тем, что в случае необходимости придут и к нему, Рон растерялся, позволил старым страхам вернуться, но сейчас, когда он так глубоко погряз в истории Дюка, когда его точно не отпустит ни паук-Ричард, ни вроде бы благожелательная Батлер, чего ему бояться? Все, чего он опасался: полиция, растянутые на неопределенный срок игры по телефону, кошмары про чердак и берег, — произошло, поэтому, бесшумно сплюнув ошметки карандаша в ладонь, Рон честно признался:
— Нет. Вы же сами сказали, что я вам нравлюсь.
Конни Фрэнсис пела про глупого купидона, загогулина плакала, корчась в ловушке из огненного столпа, Рон терпеливо ждал и крутил искусанный карандаш.
— Хорошо. Вы мне правда нравитесь. И план ваш тоже, — судя по голосу, Дюк улыбался. — Только вы уж меня не обидьте.
Сделалось мерзко, но умеренно.
«Получается, я привык? Реально соскучился и наловчился с ним общаться. Ха. А мне напишут об этом где-нибудь в резюме?»
— О. И вы будете мне давать всякие задания? Тренинги? Как настоящий психолог?
«Сука».
— Да. Будут задания, а еще я буду копаться в вашей голове и в ваших воспоминаниях. Вы сами называли этот процесс негуманным, помните? Да, вы много знаете и из психологии, и из психиатрии, но согласитесь, знать и применять на практике — совершенно разные вещи? Тем более на себе.
— Кстати, вы напомнили. А я ведь по молодости ставил эксперименты и на себе тоже. Было занятно. Смешно вспомнить. Простите, я вас снова перебил.
— Вы любите ведущую роль. Вы сами находите у себя симптомы и фактически ставите диагнозы, я вам этого разрешать не буду. Вы понимаете?
Дюк, видимо, размышляя над его словами, вышел из комнаты: Конни Фрэнсис почти полностью стихла. Рон слушал половицы и в очередной раз представлял место, где мог бы жить такой человек. Под впечатлениями от тех же «У холмов есть глаза», в голове создавались причудливые катакомбы, комнаты больше походили на пещеры, сплошь завешанные чучелами диких зверей, человеческими черепами, различными трофеями на манер жилища Эда Гейна. Но на безобразную картинку эдакого логова каннибала неустанно наслаивался его собственный дом в Олимпии с потертым ковром и уютным дрожащим фурином на заднем дворе. А перед глазами елозил до безобразия знакомый портрет Роберта: сказочно светло-русые волосы, голубые, широко распахнутые глаза, неловкая улыбка, такая неумелая, оттого не очень человеческая.
«Сука. Сука. Сука».
Карандаш в руке подозрительно хрустнул.
— Одного не понимаю, Рон, вы пытаетесь меня напугать? Хотя... Пусть так. Это мило. Меня все устраивает. Обещаю быть послушным, не пропускать... Это сеансы? Вы будете мне их назначать? Ха. Простите. В любом случае, я знаю ваше расписание... Есть какие-то еще условия, которые вы хотели бы обговорить?
— Вы не воспринимаете это всерьез?
— О, напротив, Рон. Я чертовски серьезен. Поэтому и не хочу начинать так сразу... При всем уважении, но Конни Фрэнсис — не лучшее сопровождение для серьезных бесед и уж тем более первой сессии или как там принято?.. так что? Есть ли у вас условия?
Рон помедлил. Впервые за весь звонок искренне захотелось обернуться к Батлер и попросить если не совета, то хотя бы той же моральной поддержки.
«Можно рискнуть. Раз у него хорошее настроение».
— По поводу жерт... ваших экспериментов. На время наших консультаций вы могли бы их прекратить?
Рон ожидал чего угодно: хохота в трубку, надменной тирады о том, как высоки и далеки цели Дюка, просто коротких гудков, — а получил вполне спокойный ответ:
— Увы, ничего не могу обещать. Это во многом зависит не от меня. Но я запомню, что по телефону вам такое лучше не давать слушать.
«Все-таки издевается».
Повисла пауза. Как правило, трубку вешал Дюк, именно он решал, когда и как закончится их разговор.
«Сегодня он сама деликатность. Не в красивых фразах, а прям на деле. Удивительно. Мне... Стоит его поблагодарить? Это и звучит-то дико».
— А у вас? Какие у вас условия?
Щелканье зажигалки.
Шелест отыгравшей до конца пластинки.
Ритмичный скрип половиц, как если бы Дюк притопывал ногой.
«Какая гадость, Роберт тоже так делал».
Пламени вокруг загогулины стало больше.
— Давайте так... Мое единственное условие — это чтобы вы оставались со мной по-прежнему откровенным. Можно чуть грубоватым. Это веселее, чем напускная вежливость...
— Теперь вы повесите трубку? — догадался Рон. — Не объясните, что случилось? Почему вы так резко захотели меняться или сделать вид, что захотели?..
— Да. Но только потому что так будет интереснее нам обоим. Всего доброго, Рон. Удачной вам смены. И… надеюсь, в следующий раз вы меня нарисуете. Мне все-таки хочется, чтобы вы меня как-то представляли.
Пока виски пульсировали от коротких гудков, Рон рассеянно пялился на изрисованный лист блокнота, кое-как подчеркивал на нем ту минимально полезную информацию, что сумел добыть.
«Ну, допустим. Он придумал новую игру. И эту фишку с алекситимией он тоже сочинил. Нет, это бы многое объяснило. С другой стороны, ему не впервой привлекать мое внимание. Ставил эксперименты на себе? То есть садо-мазохистские наклонности, а не тупой садизм? Господи, как с ним тяжело. Я провисел на телефоне… а я и не знаю, сколько. Черт, часы с ним останавливаются. В плохом смысле».
Лишь удостоверившись, что ничего не забыл, и еще раз бегло посмотрев на измученную загогулину, Рон вспомнил о Батлер, дергано развернулся, не глядя нажимая на кнопку завершения записи.
— П-простите. Я… Он… — переходя на шепот. — Он сменил тактику, мне пришлось... В общем, выкручиваться. Я все записал и...
Батлер, стоявшая до сих пор чуть поодаль — странно, Рону мерещилось, что она совсем близко; приложила палец к губам — очень понятный жест — и взглядом указала на круглые часы, висевшие над входом в зал — до второго перерыва оставалось три часа.
«А там и домой скоро».
Удивительно, но после общения с Дюком работалось легче, Рон полностью отключался от всех эмоций, действовал по инерции, без боязни навредить или чересчур вжиться в чужую проблему. Рон работал. Его слегка потряхивало от перенесенного напряжения, нечто схожее он испытывал, когда в детстве чуть не утонул, и когда Сэнди затащила его на аттракционы. В первом случае — ощущение смерти было близким, почти осязаемым, во втором — тоже близким, зато с ремнями безопасности и яркими декорациями всю дорогу. Здесь и сейчас смерть тоже замерла где-то совсем рядом, ближе той же Батлер. Да, Рон не опасался за свою жизнь, но четко чувствовал, что смерть неотступно сопровождала их с Дюком беседы.
«Вот чем он собрался заниматься? Лечь спать? Так я и поверил. Нет. С его концепциями добра и зла, уверен, всякие высшие силы зовут его на улицу. На охоту. И вот он болтает со мной, а потом... А чего он со мной болтает? Ну чтобы что? Я ж не визжу. Не захлебываюсь слезами, да и... Кажется, ему такое не особо... Так что? Чего он ко мне пристал? Почему я ему нравлюсь?»
Рон работал. Листал блокнот. Брался за карандаш, но все больше чтобы поводить им по бумаге. Не получалось ни портретов, ни загогулин, ничего.
Сменявшиеся голоса, манера речи, жалобы держали в тонусе, не давали полностью расслабиться или забыть что-то важное из обязательной последовательности: установка контакта, сбор данных, выделение проблемы, определение желаемого результата, выработка альтернативных решений проблемы, обобщение и закрепление.
— ...давайте поступим с вами так, вы позвоните мне. Когда вам удобно? Завтра? Послезавтра? Хорошо. Во вторник. Я записал. Вы позвоните. Попросите соединить со мной. И мы все обсудим. Договорились? Замечательно.
«Да уж... А как мне с Дюком?.. Как его консультировать? Не делать же вид, что мы незнакомы, и все такое. Проклятье, какой хренью я занимаюсь... Интересно, что скажет Ричард? Ричи... Фу. Надеюсь, что ничего. Вот бы он вообще не появлялся. Интересно, а он — во вкусе Дюка? — Рон робко улыбнулся глупой шутке и постарался поскорее прикрыться рукавом рубашки. — Окей. Я веселюсь не над людьми. И даже не над Ричардом. А над собой. Над собой можно. Можно же?»
В перерыве Батлер вновь отвела Рона к лестнице, символично, подумал он, как если вернуться в школу, к тайным собраниям возле кулеров и за спортивным залом, чтобы покурить или списать друг у друга домашнее задание. Курить, между прочим, хотелось нещадно, но Рон стеснялся отпроситься в курилку и уж тем более спрашивать у самой Батлер, не курит ли она.
«Наверняка. Все полицейские и врачи курят. Стереотипы. Но они почти всегда прокатывают».
Рон готовился к тому, что его отчитают за самоуправство, самонадеянность и что-то еще с само-, но на удивление все прошло спокойно. Его не ругали, на него толком и не хмурились, а в конце «рапорта», Батлер и вовсе похлопала Рона по плечу.
— Мистер Нильсен, в некотором смысле ваш болтливый начальник прав. И я скорее выполняю роль куратора. Я слежу за тем, чтобы вы держались уверенно, не выдавали ни себя, ни нас. А то, что касается части с вашим общением. Как и заметил детектив Риццо, то Сэра... То есть Дюка теперь привлекает общение именно с вами. Как-то без подсказок вы справлялись, в этот раз тоже. Уверена, руководство поймет, что вы вынуждены принимать решения в экстремальных условиях. По правде сказать, то, что я с вами — частично мое самоуправство. Завтра детектив Риццо приедет сюда сам и предоставит штатного психиатра, который будет подсказывать вам. Уверена, вам станет полегче.
Рон благодарно кивнул, а про себя вздохнул:
«Куча народу. Кошмар. И психиатр... Нет, оно и правильно, но все равно стремно».
Они сидели на самой верхней ступеньке.
«Реально, как школьники».
Мимо них бродили сонные операторы, одни шарили по карманам в поисках мелочи для автоматов с напитками, другие чуть ли не прямо в коридоре доставали пачки и портсигары, третьи летели вон из здания «Эриксона» подышать ночным воздухом и помолчать. Никому не было до них с Батлер никакого дела.
— Вы нервничаете, Рон?
— Нет. А… похоже?
— Слегка, — она усмехнулась, и в уголках глаз сверкнули лучи морщинок. — Вернее… Простите, не особо умею подбирать слова. Я же слушала записи с ним. И не раз. Я сегодня весь день, пока изображала вашего научного куратора, — показав пальцами кавычки. — Ждала, когда позвонит именно он, и так-то надеялась угадать. По вашему лицу или интонации.
— И как? Угадали?
— Да. Но мне это виделось… — Батлер задумчиво провела по волосам, те смешно встопорщились под ее ладонью. — Мрачнее. Так вы стали собраннее и увлеченнее. И вы говорили с ним довольно по-свойски. Ну, я не все слышала, но вы звучали уверенно.
Рон напрягся. Ссутулился, примеряясь к тому, что рассказала Батлер: собранный и увлеченный, — не такая уж удачная характеристика для него в сложившейся ситуации.
«Неужели я так себя веду?»
Вероятно, уловив его волнение, Батлер отмахнулась, буквально отметая все навалившиеся на Рона опасения:
— Мистер Нильсен, расслабьтесь. Это ни в коем случае не в укор. И я прекрасно знаю, что вы не его пособник и не поклонник.
Следовало бы благодарно промолчать или перевести тему, но Рон понимал, что ни с кем из полиции ему не удастся поболтать вот так откровенно и расслабленно, сидя на лестнице, посреди ночи, поэтому он спросил:
— Почему вы в этом так уверены?
Батлер усмехнулась:
— Ну, хотя бы вот из-за этого. А вообще вы с ним, — махнув в сторону. — Разные. Я не психолог. Но, поверьте, опыт у меня есть. Вы неподходяще разные, чтобы работать вместе.
— Мне кажется, детектив Риццо с вами не согласится.
— Мистер Нильсен, — чуть строже. — Мне не положено обсуждать старших коллег, но все же. Детектив Риццо при всей своей невыносимости — профессионал. Постарайтесь… принять его странности. Уверяю, вы быстро привыкнете и поймете, что он знает свое дело. Но я вам этого не говорила. И того, что ваш начальник болтливый.
Едва ли от пятнадцатиминутных посиделок Рону полегчало окончательно, зато он сумел вербализовать, чем еще его успокаивала Батлер: убедительностью, краткостью формулировок и в целом понятной манерой общения. Никаких метафор, загадок, излишней вежливости. То, что особенно злило в Мелтоне, Ричарде и, разумеется, Дюке — многословие. За ним не получалось продраться до сути.
То ли дело Дэн, он четко обозначил отношение к исследованию: оно ему не нравилось. Посторонние люди отвлекали, бумажки с тестами и опросами занимали место на столе — неудобно кидать мяч и разбрасывать антистресс-игрушки, ведь:
— ...тоже нехорошо отдавать мятое. Я ж понимаю. Я ж не животное. Ты вот ржешь надо мной, Нильс, а я хочу, чтобы все было, ну... По порядку.
Дэн ругался прямолинейно и громко, пока они шли через аллею вдоль трамвайных путей по медленно просыпавшемуся городу. Кэти шагала следом, улыбалась, чуть закусив губу, иногда добавляла что-нибудь примиряюще-доброе, отчего Дэн ненадолго терялся, а затем расходился заново. Рон с трудом поспевал за их размашистыми шагами и стрелял сигареты.
«Наконец-то».
Стрелял у Кэти, потому что она курила «Вирджиния Слимс». На вкус и запах они мало чем отличались от «Мальборо», только в руке лежали непривычно, от малейшего нажатия тут же гнулись, но Рон в университете слышал, что «женские» сигареты содержат меньше никотина, и уповал на то, что от двух-трех, ну ладно, четырех крошечных «Вирджиний» — ничего не произойдет.
«Как круто, что Сэнди ночует у родителей. Успею постираться. Она и не заметит».
Следовало бы возмутиться и пожурить себя за ложь, но дым в легких удачно выдувал с собой и заботы, и муки совести. Дэн забавлял, Кэти успокаивала, а вместе они вызывали прилив умиления, Рон бы непременно поделился накатившей на него всеобъемлющей нежностью и признательностью вот за такую простоту, если бы не свернул на свою улицу.
«Да. Здорово с теми, кто вот... Понятный. Не надо ковыряться в подтексте. Выяснять, а чего там на самом деле... Дюк дофига болтает. Не представляю, чтобы он с кем-то мог всерьез жить, сотрудничать или что-то там... Нормальное, человеческое», — Рон зевал, по привычке прикрывал рот и вдыхал запах сигарет, въевшийся в подушечки пальцев.
Вспомнился Роберт. Нет, он как раз никогда не вел пространных бесед и в разговорах скорее слушал.
«И пялился своими глазищами».
После грозы всем, в том числе и Рону, сделалось очевидно, что мама и Роберт поженятся. Свадьбы как таковой они не устраивали, обошлись росписью и нарядными, как назвала их мама, футболками и джинсами, купленными в «Гэпе» для свадебного путешествия по побережью Тихого океана с кэмпингом, рыбалкой и катанием на лодке. Во многом затея с мини-путешествием устраивалась для Рона, чтобы отвлечь и развлечь. Роберт делал все с оглядкой на маму, наверное, они смотрелись занятно, но тогда было чисто по-человечески не по себе, не потому что в их с мамой команде появился третий, а скорее потому что никто не мог сообразить, кто он: очередной юнга? Боцман? Капитан?
Рон видел, что маме с Робертом хорошо, что тот о ней заботится, догадывался, что с ним их семейная жизнь изменится в лучшую сторону. И все равно та поездка по побережью воспринималась причудливо-отстраненно, не в том смысле, что Рона пытались забыть, нет, скорее Роберт казался лишним и чуть испуганным.
Тяжелее всего давались походы на рыбалку, не из-за раннего пробуждения или непомерно большой удочки, а из-за того, что приходилось по нескольку часов сидеть вдвоем и молча следить за водой. Забавно. Они оба врали маме, что хорошо проводили время, чтобы ее не огорчать. Из приятного — Роберт его не трогал и, если все же заводил разговор, отворачивался. Рассказывал о том, что, пока они отдыхают, строители заканчивают ремонт в их общем доме в Олимпии, что с августа Рон отправится в новую школу, с художественным классом, не скучным, а с комиксами, что маме не придется работать в магазине… что Рон «хороший и умный мальчик», что ему совсем не обязательно называть Роберта «папой», и что у них точно все будет хорошо.
«Сука».
Прикрыв за собой дверь в квартиру, Рон устало растер переносицу, с жадностью облизнул губы — хотелось курить.