Сатору вернулся домой совершенно потерянно. Он забыл обо всем, что планировал на вечер того дня после работы, потому безмолвно заперся в комнате и повалился на кровать. Холодную, смятую, которую он совершенно не потрудился заправить утром.

А теперь и не хотелось.

Внутри, несмотря на полное понимание необходимости сделанного, ютилась вина, нетерпеливо вступающая в свои права. Она поглощала все другие чувства, задавливая даже глубокое затухшее горе, которое терзало не первый год. С ним получилось свыкнуться, с виной — еще нет. Все требовало времени.

Ни голый белый потолок, ни мятая наволочка не вызывали никакого интереса. Не поднимались руки снова замотать бинтами лицо, чтобы глаза — два драгоценных камня — превратились в безликие впадины под непрозрачной тканью.

Завтра должны были начаться разбирательства по поводу того, что делать с телом Гето Сугуру. Предстояло еще многое пережить — будто сегодняшнего было мало. Ни одна из возможностей не казалась Сатору правильной.

Он повернулся на бок, потер пальцами сухие глаза в надежде унять головную боль, которая вдруг решила разгуляться. Ничего не помогало.

О детях беспокоиться не приходилось: Мегуми собирался сегодня на какое-то мероприятие, а Цумики ждала важная контрольная, и она в течение целой недели сразу после уроков уходила к подруге готовиться. Никто бы не хватился, не застал бы в момент непозволительной слабости.

Сатору подумал, как жестока жизнь, когда хлопнула входная дверь квартиры и загремели ключи. Было еще довольно светло: часы на прикроватной тумбочке показывали без нескольких минут восемь. Время ускользнуло сквозь пальцы. Несколько часов тело валялось в кровати, пока разум блуждал в мучительной петле.

Несмотря на привычку обычно встречать ребят, бросая все дела, Сатору просто не смог поднять себя с постели. Расфокусированный взгляд беспорядочно блуждал по ровной стене, мысли не вязались совсем.

Судя по звукам, в коридоре блуждал Мегуми. Шумел он не особенно долго — потом щелкнул замок его комнаты. Больше Сатору не прислушивался: он ни на чем не мог сосредоточиться, кроме того мгновения, когда одним махом его руки забрали жизнь, так плотно прежде вплетенную в его судьбу.

Это было больно.

Картинки вспыхивали под зудящими веками вереницей, которую хотелось вытравить и вырезать. Она намертво врезалась в память, вместе со жгучим предательством, которое не получалось отпустить, забыть. Сначала предстояло простить и понять — не хватало на это ни ума, ни сил. Не было, наверное, и желания никакого. Память зациклилась на том Сугуру, каким он был до всего этого дерьма со звездным сосудом. Разум замкнулся на этом и выкинул кусок травмирующих воспоминаний, вырезал знакомое лицо из картинок. Никакой фазы принятия — исключительно откат и отказ чтения реальности.

В темноту комнаты внезапно врезался свет из коридора. Он лился сквозь щель приоткрытой двери, в которую Мегуми просунул лохматую голову. Он явно почти ничего не мог разглядеть в полумраке, возмущенно щурился.

— Ты не берешь телефон, — хмуро прогундел он, — Цумики останется ночевать у подруги.

Мобильник потерялся где-то в складках одеяла сразу после возвращения. Его совсем не хотелось искать.

— Хорошо, пусть напишет утром, что все в порядке, — после продолжительной паузы весьма тускло пробормотал Сатору.

Мегуми шагнул в комнату, дверь за ним закрылась, отрезая раздражающий глаза свет. юноша умостился на краю кровати. Это почему-то казалось смешным отзеркаливанием событий прошлого: раньше так приходили к нему, жалеть, прятать от ночных кошмаров в теплых объятиях.

— Ты никогда не игнорируешь телефон, если тебе только старейшины не названивают. С них ты ржешь, как фермерская лошадь, — Мегуми хмуро поджал губы, складывая на груди руки, — никогда не просишь передавать, сам названиваешь, как умалишенный, чтобы побесить и угомониться. Что происходит?

Сатору не спешил отвернуться от стены. Он чувствовал себя неуютно в такой обстановке, потому что не собирался изливать душу ребенку. Это касалось ему весьма убогим и даже довольно безответственным.

— Ничего, — солгал он, краем глаза глядя на гостя.

— Ты купил себе вчера моти, чтобы сегодня слопать их под новую серию любимой дорамы по ящику. Ты даже не притрагивался к ним, — Мегуми явно был намерен добиться своего, — расскажи, — немного помолчав, он добавил, — пожалуйста?

Его лицо несколько смягчилось, в чертах показалось странное беспокойство. Он тревожно перебирал руками телефон, лежащий на коленях. Экран, реагирующий на движение, то загорался, то гас.

Сатору рассказать… не мог. Он перевернулся на другой бок, подложил руку под голову. Глаза, сжираемые зудом и жжением, оставадись закрытыми. После глубокого вздоха получилось весьма невнушительно продекламировать:

— Взрослым не положено скидывать на детей свои проблемы.

Мегуми снова нахмурился. Он никогда не бесился с указаний на его возраст как минимум потому, что редко принимал их всерьез. За окном тихонько, будто не желая вмешиваться, свистел ветер.

— Тебе нужна помощь, — уперся подросток.

— Мне никогда не нужна помощь, — проканючил Сатору ему в тон.

Закаченные до предела глаза стали безмолвным ответом.

Они вдвоем сидели молча. Сатору разглядывал противоположную стену — та, что возле кровати, уже надоела —, а Мегуми смотрел на него. Во взгляде читалось раздражение, смешанное с удивительным количеством снисходительности. Мальчишка никогда не отличался стоическим терпением, чужие люди, ведущие себя глупо, его раздражали. Он позволял такие вольности исключительно воспитателю, а на замечания об этом либо отмалчивался, либо же говорил, что это аналог квартплаты.

— Расскажи мне, пожалуйста, когда захочешь, — сдался Мегуми, — разглядывая домашние тапочки, валяющиеся возле кровати, — требовать я действительно не в праве.

Он оставил Сатору с мыслями наедине. Не стал приставать и утром, только молча притащил завтрак в комнату и ушел в школу.

Около полудня приехал Ичиджи. Предстояли разбирательства со старейшинами.

Они измотали так, что в голове не формировалось ни одной связной мысли. Несмотря на трудность получения разрешения на это, Сатору добился того, чтобы тело Сугуру Гето не уничтожали. Его запечатали и направили из Токио прочь от греха подальше. Шаманов не принято было хоронить традиционным способом — их прах хранили в урнах. Такая традиция имела смысл: страховались от возможности восстания шамана в виде озлобленного проклятия. Можно же было проклянуть собственное тело от безвыходности? Таких случаев не встречалось прежде, но люди предпочитали избегать бессмысленного риска.

Все люди, кроме Годжо Сатору.

Переступив порог комнаты, он внезапно вспомнил, что к любезно приготовленному завтраку так и не притронулся. Он не ел ничего со вчерашнего утра. Да и не хотелось. Один взгляд на содержимое подноса (оно выглядело еще весьма пригодным) вызвал легкое отвращение, поднявшееся глубоко внутри. Сатору отволок все обратно на кухню и лег в постель снова, даже не раздевшись. Он проверил звонки — никто не искал его.

Количество тревожных картинок, пляшущих на изнанке век, увеличилось. Уже отмытое тело, лежащее на металлической каталке в середине комнаты. Секо, стоящая поблизости, вещающая и о причине смерти и о состоянии трупа. Несколько оправданный Юта, прячущийся у сенсея за плечом. Директор Яга, откровенно тянущий время по просьбе бывшего ученика.

Сатору помнил, как его бледное лицо отражалось в машинном окне. Он не прятал глаза почти всю дорогу, и только на определенной границе лениво натянул черную маску. Ичиджи даже предложил воды.

Мир шаманов никогда не видел Годжо Сатору таким уязвленным. Исключительно по этой причине все, кто мог, тянули резину — давали время собраться с силами, подготовить нужные слова и неопровержимые доводы.

Глаза и голова снова принялись болеть. Лицо давило с изнанки, будто череп грозился лопнуть. Сатору моргнул и упустил момент, когда Мегуми возник в комнате. Неужели начал терять хватку?

— Ты ничего не ел, — мальчишка растрепал волосы и выволок из-за стола кресло на колесиках, чтобы умоститься в нем, — это ненормально.

— Я просто не хочу, — отмахнулся Сатору, запихивая руки под подушку.

— Не рассказывай мне, — хмуро отрезал Мегуми, — ты заработал себе кариес, обжираясь сладким в течение четырех недель. Ты никогда не ходишь голодным, ни-ког-да. Я не отвяну, пока ты не поешь что-нибудь.

Пришлось смириться и поужинать. Цумики должна была вернуться через пару часов.

— Я ей еще ничего не сказал, — будто прочитав мысли, отвесил подросток, — я знаю, что мы оба не любим беспокоить ее. Но у меня не будет выбора, если ничего не разрешится.

— Отнесись к этому проще, у всех бывают плохие дни, — попытался успокоить его Сатору.

Вышло паршиво. Юноша покачал головой.

— У тебя не бывает плохих дней, — он составил в стопку грязные тарелки, — бывают дни, когда ты злишься. Это не “плохие дни” — это совсем другое, — Сатору собирался ответить что-то, разоблачающее услышанное, но не успел, — не пытайся меня переубедить. Я знаю, что говорю, — последовала затяжная пауза, — я не хочу тебя потерять. Не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Но помочь ты тоже не даешь.

Сатору вздохнул, закрыл глаза. Он не знал, как следовало поступить. Какой вариант был правильным? Разумеется, истинно верной опции никогда не существовало. И все же… следовало бы избрать что-то, что привело бы к наименее разрушительным последствиям.

— Мы твоя семья. Ты не одинок, хватит строить всесильного, — Мегуми закатил глаза, — какой же дурак, — он загрузил тарелки в посудомойную машину и протер стол, будучи удивительно хозяйственным юношей.

Сатору безмолвно откинулся на спинку стула, не способный сгенерировать ответ. На душе однако приятно потеплело. Чувствовалось: Мегуми еще было, что сказать. Ему мешала природная неразговорчивость. Казалось, он истощил месячный запас энергии на общение с людьми за эти пару дней, пока донимал няньку. Наконец, он не выдержал, начиная снова вещать что-то. До Сатору смысл слов дошел не сразу.

— У меня все еще есть уши и глаза, так что я… — он умолк, видимо, по-настоящему стараясь подбирать слова, — в общих чертах выяснил, что произошло. Похоже на тебя: лезть на рожон, спасая сирот, — Сатору вскинул брови, заметив на юном лице странную гордую усмешку, — Секо сказала, что вы с этим были лучшими подружками, — явно подразумевался Сугуру, — я не могу тебя понять, если ты не расскажешь.

В аккомпанемент чужим словам память снова услужливо прокрутила картинки перед глазами. За секунду пронеслось почти полжизни.

Сатору сдался. Опустил голову — глаза, сжигаемые сухостью прежде, вдруг против воли увлажнились. Несколько секунд просто не получалось сказать ни слова: дыхание камнем встало в глотке. Мегуми молча сжал плечо, умостившись рядом и придвинув стул.

— Если ты расскажешь, станет лучше. Когда я пожаловался, что отец нас бросил, правда жить стало легче, — стоически спокойно заверил Мегуми.

Руки у него, наоборот, дрожали.

Сатору ограничился довольно кратким:

— Он был моим единственным другом, а потом поехал крышей, вырезал деревню и решил уничтожить человечество. Я не заметил и умудрился это допустить… — окончить ему не дали.

Мегуми раздраженно хлопнул руками по столу:

— Так и пошел к черту! Он бросил тебя, решив сотворить нечто подобное. Его выбор — не твоя ошибка. Прекрати осуждать себя и гнать чувства в одну сторону. Что-то не похоже, что он сожалел, раз решил избавиться от твоих первогодок, — озлобленные слова подростка имели смысл, — ты не сумеешь так просто отпустить то, что когда-то любил, но теперь оно того вообще не стоит. Он не единственный твой друг. Мы с Цумики тебя не бросим. Дурацкая привычка приписывать одиночество, будто боишься, что тебе сделают больно, — мальчишка покачал головой, — ты заботился о нас десять лет. Настала наша очередь, — он без особого удовольствия позволил Сатору обнять себя, — только сопли не пускай.

Цумики застала Годжо Сатору, сильнейшего шамана поколения, рыдающим на плече своего младшего брата.