《醉中遣興 其二》張弘範
把酒莫辭霎
休教尊酒空
光陰不復得
流水只流東
не откажись в сей миг вино держать
чарке с вином нельзя пустой бывать
время летит, обратно не вернуть его
и водам на восток лишь течь дано
- спьяну изливаю душу, Чжан Хун-фань
II.
Трудно сказать, было это воспоминанием или частью бредового сна. Ван Ибо упал в него задолго до того, как на самом деле свалился тушей на землю. Это его и спасло. Тело было расслабленно настолько, что добавило себе лишь парочку ушибов. Он помнил, как сознание ускользало от него вместе с последними лучами солнца. Боль уже не чувствовалось. Была какая-то легкость. Даже блаженная лёгкость.
И ничто не имело значения.
А потом… он брёл куда-то. Брёл, ощупывая отчего-то влажные и скользкие стебли бамбука, брёл, полагаясь больше на осязание, чем зрение. Вокруг была сизая мгла и бесконечный бамбук, стебли выше неба. Он шёл, потому что чувствовал — ему нельзя останавливаться. Если он остановится, всё кончится. Всё точно кончится. Понять бы ещё — в нужную ли сторону он идёт? В том, что лесу вокруг придёт конец, Ибо почему-то не сомневался.
Первым изменился запах. В нём осталась плотная и влажная горечь сырой земли, вместе со свежестью бамбуковых листьев, но добавилось и что-то неуловимо сладкое. Ибо не уверен, что когда-либо прежде чувствовал такой аромат. Он казался тёплым, его сладость была странной, словно от прогретых на солнце семян. Движения замедлились, в какой-то момент Ибо понял, что ещё немного и он остановится, а этого никак нельзя допустить…
То ли страх, то ли его знаменитое упрямство, а может и всё вместе, поспособствовали тому, что из сна Ван Ибо вырвался. То, что ощущалось прорывом, великим усилием, в реальности оказалось максимально простым действием: лётчик открыл глаза.
Чжань понял это не сразу. Его самого отвлекал густой аромат курительных смесей, куда он не дрогнувшей рукой добавил увесистую щепотку опиума. Последний всегда влиял на него довольно сильно, он ощутимо тупел, и это ему никогда не нравилось. Никакой “нежной истомы молочных объятий” наставник Сяо не чувствовал, но уважал маковый цвет и снадобья за помощь в борьбе с болями, хоть принимал сам или давал другим в уже совершенно безвыходных ситуациях. Почти что как сейчас.
Он думал, что закончил, и можно уходить, но затем взгляд упал на темное пятно на форменных брюках. Там, на правом бедре. Чжань наивно полагал, что ощупать все тело и снять лишь верх будет достаточным, чтобы понять полную картину о состоянии этого пилота - ничто не указывало на то, что его ноги хоть как-то пострадали, да и сознание тот потерял не так глубоко, чтобы обделаться (этому факту Чжань малодушно радовался не только по причине того, что дела значит не так уж плохи). Это истощение и измотанное болью тело, ци течет по меридианам еле-еле, но течёт, а значит - всё поправимо.
Правда, по-хорошему обмыть-то надо всё тело, даже если грязь и облепила лишь открытые участки. Ничего серьезнее многочисленных ушибов и вывихнутого плеча Чжань не обнаружил. Последнее случилось с пилотом явно из-за падения уже с дерева, оставалось надеяться, что Чжань вправил его правильно, пользуясь бессознательным состоянием пилота. А бедро…
Пришлось подвязать шелковый платок до глаз, чтобы вдыхать не так много дыма, иначе уснёт. Сонливость и так преследовала его: день был насыщенным.
Руки методично и ровно обмывали бедра лейтенанта, задевая и ткань белья, к сладко-горькому аромату добавлялся анис и спирт (скрепя сердце, Чжань вскрыл один из пятидесяти восьми флаконов и скурпулезно вписал это в тетрадь учёта) - эту настойку Чжань влил в воду, в которой смачивал тряпку. Вода становилась всё более бурой. На бедре была рана, которую штопали ранее, швы разошлись. Надо было наложить новые. Оказывается, этот лейтенант до своего “полёта” уже во что-то вляпался.
— У тебя красивые глаза. Взгляд.
Руки замирают. Знаний английского хватает на то, чтобы действительно понять эту фразу. Ван Ибо пытается прочистить горло, выходят какие-то совершенно жуткие хрипы. Он извиняется. Затем выдыхает “чёрт”, и тогда пытается в китайский. Он называет Сяо Чжаня почему-то лунным светом, явно полагая, что перед ним — женщина. К своему ужасу наставник Сяо осознает, что утомленный мозг лётчика цитирует какие-то стихи, только получается совсем нескладно. Что-то про вино, опавшие листья и тоску.
Чжань просто ждёт, всматриваясь в это лицо. На сухих губах, потрескавшихся до кровавого месива у уголка, появляется улыбка. Лейтенант выговаривает “счастлив быть вашим пленником” и наконец-то закрывает глаза. Чжань не думал, что благодаря опиуму можно наоборот прийти в себя, а не утонуть во сне ещё глубже. Этому пилоту требовался отдых, долгий и тёплый. Чжань медленно разжимает пальцы с тряпки, которую все это время чуть ли не вдавливал в бедро пилота. Он не знает, почему это подействовало на него так, будто бы он был застигнут на месте преступления. Дурные мысли и дурные реакции. Поздняя ночь и слишком много макового дыма. Чжань смачивает тряпку еще раз, в последний раз проходится вокруг раны. Осталось зашить. Чжань никогда прежде не делал этого на ком-то живом, но принцип понятен. Надо просто не думать о том, что это - живая плоть. Чувство, когда согнутая полумесяцем игла входит в кожу, заставляет едва ли не дернутся от дрожи по телу. Шелковый платок сползает под нос, но наставник Сяо не поправляет его. Вдыхает поглубже и начинает шить, представляя, что это - просто порванная одежда кого-то из детей. Он делал это уже множество раз. Сделает и сейчас.
х х х
“Пристань лотоса” - никогда не была обычным приютом. Таких на всю Империю было менее десятка. Туда попадали осиротевшие дети из некогда богатых семей, семей военных, дети с особенными навыками, складом ума, и дети, которых хотели воспитать для определенных кланов. Отдельной кастой были те, кого воспитывали для личной армии Императора - преданных до последнего вдоха и капли крови, людей, на которой держалась безопасность императорской семьи - его личная, скрытая армия.
Пристань всегда была окружена мифами, легендами и домыслами, а воспитанники никогда не подтверждали и не опровергали ничего из этого, что только подогревало интерес.
У приюта были времена взлётов и падений, но было и то, что оставалось неизменным - финансирование и немалое количество детей, которым хватало всего. Попадая в Пристань, можно было быть хотя бы уверенным в том, что ты не умрешь от голода и научишься ремеслу, чтобы жить дальше.
Были и те дети, что стекались из провинций в ближайшие “пристани” самостоятельно. Кто-то узнавал об этом месте по слухам, кого-то, прощаясь, отправляли родные, не в силах прокормить. Или просто не желая этого. Это путешестве уже было частью испытания на поступление, ведь чем дольше и потенциально опаснее был твой путь, тем очевиднее намеренье и желание ребенка стать частью этого места. Как и, к слову, наличие самостоятельности и находчивости, а так же - удачи Неба.
Мэйлин была из тех, что пришла сама. Ранее её старший брат ушёл в Пристань, не взяв её с собой, оставив на попечение деревни, ведь Мэйлин ещё была совсем мала. Брат обещал, что он вернётся, станет ученым мужем, а может и вовсе - будет работать в императорском дворце и заберет её. Когда малышке исполнилось семь, а брат так и не вернулся, они решила прийти к нему сама. В деревне ей жилось ни хорошо, ни плохо, но чем старше она становилась, тем больше разговоров был о том, что делать с ней дальше. Мэйлин это не нравилось, как и то, что она явно занимала место и была “лишним ртом” для и без того большой семьи.
Мэйлин проделала долгий и страшный путь. Часто её спасало вовремя прикинуться потерянной или прибиться к какой-нибудь семье в повозках, то, что она была такой маленькой помогало ей выжить в холодные ночи. В городах она забивалась в укромные уголки узких улочек, насобирав ветвей, обрывков ткани, иногда пряталась в подсобных помещениях, складах и сараях, в лесах - находила то глиняные пещеры, то развесистые деревья. Далеко не все шло гладко. Её обворовали, забрав самое ценное - маленький нож, который ей подарил брат, а потом ей пришлось красть самой. Еду, только еду. Съестное ведь может падать со столов рынка, и то, что в грязи, уже и не продашь. Можно ли назвать это воровством, если она брала то, что и так выбросят, отдадут свиньям или растопчут? Мэйлин считала, что нет. Она честно рассказала об этом Старейшинам в огромном зале приёма. Её тонкий голосок звучал вызовом, заставляя одного из старцев даже едва заметно улыбнуться. Оказалось, что её брат никогда и не доходил до Пристани. И только Небо знает, что случилось с ним по пути.
А может, его план на самом деле был другим?
Мэйлин почти что смирилась, что никогда этого не узнает.
Но сейчас, когда она смотрела на бледное лицо этого лётчика, сейчас, когда она уже вовсе не та своенравная мелюзга, сейчас, когда за плечами так много, она невольно думает о своем брате. Потому что этот лейтенант так на него похож. Но в то же время, конечно же, вовсе не он. У брата было пятно на левой щеке, такое же, как было у отца.
Волосы чернее, да и нос… но в целом. Странно думать об этом сейчас. И бесполезно. Мэйлин просто рада, что наставник Сяо послушал её и в итоге этот Ван Ибо спасён. Возможно, когда-то кто-то точно так же спас и её брата, а тот просто не смог её найти потом. Мэйлин нравится так думать.
Она ставит кувшин с водой рядом с циновкой лётчика и оставляет записку, где её неровным почерком было написано английское “выпей меня”. Утренние занятия наставник Сяо полностью посвятил английскому и счёту. Теперь каждый из детей мог сказать “нашему гостю” пару фраз. Мэйлин чуть улыбается, вспоминая, как один из мальчиков, малыш Дзонсян, сразу же попросил наставника научить его фразе “чего бы ты хотел за свой шлем, я могу предложить тебе булки и коралловый камень?”.
Далеко пойдёт этот Дзонсян, никто не сомневался.
Мэйлин разрешает себе еще немного всмотреться в лицо летчика, сидя на коленях рядом, стараясь даже дышать как можно тише. Часто думая о прошлом, она с некой тоской вдруг приходит к мысли, что если её брат и выжил, то жив ли тот сейчас? Вступил ли в армию и на какой стороне? Что делает и начинал ли вообще искать её?
Наставник Сяо прав. Порой мысли делают нам больнее, чем любой удар. Мэйлин встает и осторожно выходит из комнатки. На ней немало обязанностей, скоро обед. Вот, о чем правда стоит думать, а не о всяких глупостях.
х х х
Нефритовая фигурка императора Юй-хуана, владыки Неба и ада, то немногое, что Чжань забрал с собой по прихоти, а не из потребности. Наличие этого старца на полке, с его насмешливым взглядом (и как мастера допустили такое?) почему-то успокаивало. Будто бы Юй-хуан и правда следит за ними, если не оберегая, то хотя бы зная, что происходит.
Чжань бросает на статуэтку короткий взгляд, словно подпитываясь спокойствием, и промывает рис в третий раз. Тем же заняты и Мэйлин с Сяолун - накормить восемнадцать людей, это вам не шутки. Теперь - девятнадцать. Сяолун снова тихонько спрашивает, будет ли лётчик обедать с ними. В отличие от Мэйлин, наличие нового гостя почему-то малышку то ли тревожило, то ли смущало. Чжань так же тихо отвечает, что это зависит от того, проснется ли тот к обеду. Привычка говорить тихо въелась почти что в каждого, после долгого сожительства с японскими офицерами - те заняли большую часть зданий приюта, оставив им лишь один из малых домов (раньше в нем жили воспитанницы средних возрастов), и самую маленькую из кухонь с открытой печкой. Чжань ловит себя на этом, нарочно громко прочищает горло, собирая рис в жменю, рассматривая мелкие крупинки, затем добавляет еще воды из ковша. Ледяная и чистая. Надо будет еще набрать мальчишек и ведра, принести ещё, благо, река не так далеко…
Мэйлин говорит, что отнесла пилоту кувшин с водой, тот выглядит уже не таким бледным, дышит ровно, ещё не проснулся.
Чжань лишь согласно мычит в ответ, выливая мутную воду в деревянную бадью.
Её ещё можно будет использовать для других дел.
Близились холода и Чжань продолжал готовиться к ним. Хоть в этих землях зима должны быть мягкой и влажной, утром были заморозки. Темная зелень травы, пышные кусты и гнутые крыши дома - всё покрылось тонкой глазурью льда. Наставник Сяо воспринял это предупреждением, так что после утренних занятий поручил детям позаботиться о том, чтобы каждый имел дополнительный источник тепла - выбить все пледы, что они нашли пару дней назад в очередном наглухо заколоченном сарае (отрывать доски с двери было ещё тем испытанием), перебрать одежду и отдать ему и старшим девочкам для штопанья (а лучше - сесть рядом и научиться делать это самому), порезать ткань из сундука на длинные полосы, чтобы в будущем обматывать ноги, перебрать все мотки шерсти (и что, что она воняет, главное - что греет!), пособирать ещё хворост (но не заходить глубоко в лес, Чжавэй - за старшего!), просмотреть все керосиновые лампы на наличие брака, пересчитать запасы коробок со спичками, работу огнива (у них всего три штуки) и притащить все, что хоть как-то связано с теплом и огнём (благо, у партизанского движения были планы на зиму и всякого добра было много). Холод пугал Сяо Чжаня не столько по причине того, что это неприятно (ведь в этих краях замерзнуть насмерть было бы заданием сложным), а потому что при холоде дети всегда болели. Как и он сам.
Ноги в тепле - голова в прохладе, одна из основ благоприятной циркуляции ци. Но, и это личное мнение Чжаня, если есть возможность держать себя в тепле полностью, от ног до макушки, лучше этим пользоваться. Забот у них много и займёт это не один день.
Поставив Мэйлин и Сяолун за старших в доме, сам Чжань отправился к первому из сараев, который общими усилиями стал местом для хранения дров. Доверять топор никому из детей он не собирался, так что после обеда порубить поленья - самое оно. Заодно и голову прочищает, и уж точно не позволяет холоду добраться до тела.
Сяо Чжань взялся за топор, поставив первое поленье на пень. Замахнувшись, он заставил древесину трещать под тяжестью металла. С каждым ударом он добавлял себе дел: доехать до деревни и зайти в чайную, которая теперь служила его “рабочим адресом”, письма оставались там, чтобы затем, за дополнительную плату, их везли на почту в ближайший город; выменять еще одеял и мотков шерсти, предложить на рынке часть запасов сушеного мяса, которое он готов отдать либо за деньги, либо за лекарства и перевязочные материалы. А ещё. Дети слишком давно не ели ничего интереснее и слаще привезенной партизанами хурмы, да и книжек у них мало.
Хотелось порадовать их хоть чем-то.
Чжань переводит дух и замахивается в очередной раз, вскоре входя в четкий ритм.
х х х
Второе пробуждение (хоть в первом Ибо несколько сомневался, бамбук и глаза кого-то прекрасного и далекого вряд ли были связаны с реальностью) оказалось паршивым.
Нет, не просто паршивым. Поганым. Гадким. Тяжёлым. Омерзительным.
Ван Ибо открыл глаза и уставился в низкий бревенчатый потолок. Смотрел на эти балки, пытаясь вообще понять кто он, зачем он и где он. Последнее, что он помнил четко - ребенок под сосной, осознание, что наступает закат солнца. Дальше - тьма. Спасительная, чудесная тьма, в которой не было ни боли, ни беспокойства. Ничего.
И видимо сейчас пришла расплата.
Ибо с усилием поворачивает голову. Взгляд размытый, фокусируется не сразу, но затем он видит кувшин и клочок бумажки рядом. “Выпий менья”. Ибо прищуривается, что тут же отзывается тянущей нитью боли от одного виска к другому. Его это не смущает, он решает пойти дальше. Медленно, он приподнимается на локтях, стараясь сохранить фокус взгляда на надписи. Коряво, но понятно. Нечто похожее он смутно где-то видел или читал… а, сказка. Одна из тех новомодных сказок, которые мама переводила на родной китайский и читала ему даже во взрослом возрасте. Нет, не время думать о таких вещах, а тем более - о матери. Надо понять всё-таки где он. Его взяли японцы? С чего бы тогда такое… милое отношение? Или в кувшине - отрава? Нет, не логично, японцы должны выведать у него информацию, зачем им травить его так сразу. Но почему он должен пить, он совсем не… мысль обрывается, ведь осознание жажды затапливает Ибо всецело и резко, до тошноты. Рот оказывается пересохшим, как и губы, те болезненно саднят, глотка покрыта наждачной бумагой и только Бог знает, сколько еще оттенков и видов боли Ибо осознает, когда окончательно придет в себя. Не думая долго (что вовсе не плюс, он знает), пилот берётся за кувшин и начинает пить. Глоток за глотком, больше и больше, он давится и только это заставляет его немного притормозить. Он выпивает всё. Вытирает рот тыльной стороной ладони и аккуратно ставит кувшин обратно на пол. Время осмотреться.
В комнату льется свет из небольшого окна, стекла которого почему-то заклеены светлой и тонкой тканью. Само помещение небольшое, кроме его циновки с двумя одеялами и свертком чего-то мягкого в виде подушки, ничего и нет. Кувшин, записка, его одежда. Лежит стопкой. Явно чище, чем была. Шлем вместе с кожаной подкладкой тоже тут. Ничего больше. Ибо неожидано понимает, что действительно - ничего больше у него и нет. Он тянется к бомберу, раскрывает его и осторожно лезет в один из внутренних карманов. Фотокарточка сохранилась, всё в порядке. На ней его мама сидит в кресле, за ним - отец, а его почему-то посадили на пол. Он смотрит прямо в камеру в своем костюмчике матроса. Пухлощекий и совсем маленький. Взгляд поднимается к лицу матери. Первое, что он сделает, когда вернётся - будет просить у неё прощения на коленях, но все-таки… даже сейчас, он не жалеет. Не жалел тогда, когда шёл на это, а тем более сейчас, когда он сам увидел всё то зло… нет, не жалеет. А раз он выжил - надо будет продолжить, так ведь?
С этой мыслью Ибо собирался было уже бодро встать, но у тела были другие планы. За резкое движение Ибо поплатился рикошетом боли, которая особенно ярко расцвела в бедре. Он опускает взгляд, запоздало сопоставляя простой факт того, что раз перед ним вся его одежда, то сам он скорее голый, чем одетый, и видит располосованное бедро. Ясно. Швы разошлись и ему наложили новые. Явно стараясь изо всех сил, добротно так и нитью куда толще. Сверху ничем не перевязали. Судя по непонятной засохшей зеленой массе - зато залепили чем-то… Ибо пытается отковырять эту болотистую корку, но та въелась в кожу намертво. Но… рана не выглядит зараженной. Конечно все красноватое и розовое, но не припухло. Жить можно. Ибо думает наклониться за штанами, затем думает еще раз и плавно опускается обратно на циновку. Попробует одеться с позиции сидя. Голова кружится уж слишком сильно.
Ван Ибо был готов к разным сценариям. Даже учитывая, что обнаружил его вроде как ребенок, он мысленно перебирал варианты: сельской дом, какой-нибудь китайский бордель, опиумные комнаты (он о них наслышан), дом мессионеров (все-таки какие-то познания в английском тут имелись), какое-нибудь подполье, красное или националистическое, японцы, да, японцы в конце концов, но… к чему он точно не был готов, так это - к огромному количеству детей, которые носились вокруг, таская что-то, перекрикиваясь и чуть ли не переругиваясь. Все как один - в стеганных пальто-распашонках пыльного синего цвета, в одинаковой обуви, с ершистыми ежиками волос, юркие и занятые. Ибо замирает, понимая, что мимо него проносится явная малявка (лет семь на вид), в каждой руке которой по бутылке бренди. Когда кто-то из детей наконец-то замечает его, начинается всеобщий крик в одно слово, разобрать которое он не в силах. Один из самых высоких бросает то, что было в руках (судя по всему какие-то пледы), и несется по открытому коридору сразу во двор, а отутда дальше, за территорию. Видимо, докладывать взрослым. Ибо уже обступили со всех сторон. Детишки смотрели на него с напускным подозрением. Ван Ибо старается улыбнуться. Один из самых младших начинает улыбаться в ответ, и тогда девочка (кажется всё-таки девочка), пихает его под бок. Улыбка с лица малыша тут же исчезает, брови хмурятся так сильно, что малой вот-вот лопнет от усилий. Это заставляет Ван Ибо улыбнуться шире. Он выдает неуверенное “ни… хао?”, в ответ на что толпа детей почему-то взрывается смехом.