III.
В зле страшна секретность. В добре страшно стремление быть на виду.
Поэтому вред, причиненный видимым злом, поверхностен, а причиненный злом скрытым – глубок.
Когда добро очевидно, польза от него мала, а когда оно скрыто – велика.
- древнее китайское изречение
х х х
Сначала вокруг дерева строили храм. Было это несколько десятков лет назад и строительство даже закончилось, только вот ни одного монаха дерево не увидело. Пестрые стены дома окружали его, темная кровь колонн разделяла пространство на равные части, за ними темнели крытые коридоры и светились изнутри раздвижные двери. Дерево видело силуэты людей на одних, узоры и рисунки на других.
Дерево больше не видело ни горизонт, ни других деревьев.
Вокруг дерева со временем появились каменные тропы, а по углам величаво лежали каменные глыбы. Дерево видело несколько семей, что жили здесь. Дерево знало, что такое человеческое прикосновение, тяжесть тела подле корней в сухую и ясную погоду, дерево знало, каково отдавать свои цветы: человеческие руки отцепляли их от ветвей с нежностью, чтобы поселить в волосах друг друга, или же заварить горячей водой в прохладный вечер, а иногда даже сделать из них сладость. Дерево не было против.
Люди никогда не брали больше крохи.
Дерево знало, каково их терять. И дерево знало, каково быть одиноким.
Оно ведь было таковым задолго до дома вокруг.
Дом опустел, непогода за несколько раз пробила листы плотной бумаги в раздвижных дверях, темная кровь колонн стала почти что черной. Никто не собирал цветы с дерева, никто не лежал подле его корней, никто не гладил его кору и не втягивал тонкий аромат, такой разный в каждое из времён года. Дерево приняло гнездо в ветви и змею в пещеру плотных корней. Дереву казалось, так будет легче.
Но люди пришли, как оказалось, они всегда приходят. Заменили листы бумаги в рамах на толстое стекло, вычистили полы и убрали каменные глыбы. Дерево никто не трогал.
Люди таскали сундуки и мешки, люди ругались, мирились и отдыхали знойным летом рядом с ним, но не у его корней. Никто его не касался и не тянулся к цветам.
Пока не пришел ещё один человек.
Дерево узнало его касание, дерево помнило, как эти же пальцы, только в то время куда меньше, с нежностью забирали у него цветок, чтобы поднять его и устроить в медных волосах. Дерево видело жизни нескольких семей, но никто из них никогда не возвращался. Кроме него. Человек вернулся, став выше, как и любое живое существо. Теперь человеку не нужна была помощь, чтобы коснуться ветвей, листьев и лепестков.
Он лёг под корни, вытянув ноги, вдохнул как можно глубже, и, касаясь корней кончиками пальцев, прошептал: “Здравствуй, добрый друг”.
Впервые к дереву кто-то обратился вслух.
Ответом служил шелест листвы и сладкий запах цветов.
Этот человек не задержался надолго, но стал возвращаться всё чаще.
Дерево надеялось, однажды останется насовсем.
А затем дом наполнился беготней, заботами, смехом и надеждой. Вокруг дерева, вопреки зимней прохладе, цвело так много людей, и деться от них было некуда. Говорили с ним все чаще, собирались вокруг его корней, расстилая пледы и ставя низкий столик с чаем.
Дереву хотелось, чтобы так было всегда. И росло всё выше, и всё шире.
Даже если едва заметно.
х х х
Сяо Чжань встречал американцев всего дважды, но и это было огромной редкостью для обычного китайца. Те американцы, которых видел наставник Сяо, были миссионерами. В первый раз миссионер пришел к ним сам, узнав из слухов ближайшего городка, что есть такое “спасительное место для сирых и убогих”. Миссионер стал гостем. В чем-то он разочаровался (приют был скорее специфическим пансионом под императорской властью), чему-то был восхищен (философия, медицина, астрономия - многие из предметов поразили миссионера своей глубиной, как и преображение сельских детей-оборванцев в “умненьких китайчат”, и почему-то его поразила система наказаний, которая не оставляла следов на теле - “чтобы не портить меридианы внутри развивающихся тел”).
Как один из знатоков английского, наставник Сяо был очень рад реальной практике языка, поэтому с удовольствием сопровождал миссионера (его звали Джон, что тут же превратилось в Чжонь), вёл с ним беседы на любые темы, записывал новые слова и словесные обороты (сам американец познать китайский чуть больше не желал, с его слов он владеет главным языком в мире - языком Бога). Да, о Боге американец говорил много. Любопытство Чжаня заставляло его задавать вопросы о нём, на которые Джон часто не мог найти ответ сразу, ухмылялся, то качал головой, то грозил наставнику Сяо пальцем и говорил нечто вроде “а ты хорош”. Сяо Чжань считал, что это комплимент. Дискуссии продолжались. Чжань узнал, что белые люди, эти “демоны” как называют их в народе, поклоняются единому Богу, который однажды послал своего сына на землю, чтобы тот искупил их грехи. Как отец, Бог Сяо Чжаню не понравился. Да, бывает и похуже, детей продают, детей оставляют, детей убивают, и не всегда по причине крайней бедности. Сяо Чжань встречал всякое. Но если ты Бог… “всемогущий и вселюбящий”, разве такое отношение к сыну не доказывает его лицемерство?
Джон говорил, что в этом и суть. Бог так сильно любит людей, так бескорыстно и всецело, что был готов пожертвовать самым родным. Вопрос к жертвенности этого поступка тоже возникал - по сути дела Бог и не отдал своего сына. Он дал ему пройти через разнообразные муки, затем длительную пытку, которая привела к смерти, но затем… Этот Иисус воскрес. Да и разве в понимании Бога смерть - не есть возвращение к нему же? Как Бог вообще может чем-то жертвовать, если всё его? От пчелы в улье до последнего ублюдка. И что бы они не делали друг с другом, это никуда для Бога не девается. Разве что он наблюдает за страданиями, но что такое человеческие страдания для божества? Пыль.
Не сходилось.
Подозрения Сяо Чжаня всё росли. Со слов самого Джона, все люди на земле - дети Бога. Тогда почему он создал какого-то особенного? Который достиг бессмертия? Через великое страдание? Чтобы показать людям, что они должны страдать усерднее, более того - искать страдание, а не например гармонию, чтобы достичь бессмертия? Многие на пути совершенствования страдают не меньше и делают дела более благие для простых людей, чем тот самый Иешуа. Но тут не замешан один единственный Бог. Владыка всего сущего. Даже Небесный император не управляет всем, есть силы и духи сильнее, выше, и хорошо. Бессмертие достигается целым комплексом сложных техник, определенным образом жизни, который учитывает все силы сущего. Всё это приводит тебя к балансу и даёт возможность почувствовать все те силы, что пронизывают мир, и даже совсем немного ими управлять. Отдавать власть кому-то единому над всем существующим… может, потому мир и пришел в такой хаос? Обуздать его можно лишь общими усилиями.
Так показывала жизнь — лучший учитель.
Когда Сяо Чжань спрашивал Джона о бессмертии, тот только удивленно вскидывал густые брови, странно кривил рот и говорил, что всех оно ждёт, затем поправляся и уточнял: “всех” — это он про праведных. Там. После смерти. В раю. Сяо Чжань думал и спрашивал: “То есть только после праведной жизни, согласно правилам, что оставил вам Единый Бог через сына своего, желательно через жертвенную и мученическую смерть, можно достигнуть вечной жизни?”. Джон улыбался и кивал, мол, конечно.
Сяо Чжань улыбался в ответ. Ему не нравилось.
Как и любой китаец, Чжань знался на подвохах, тем более от таких сил, как божества и духи. Необразованный сельской житель в своих тяготах и невзгодах, конечно мог купиться на байку от “белого демона”, если тот подавал её как “за вас страдал красивый белый бес, чтобы в итоге вы гарантированно получили жизнь вечную, полную наслаждений, только следуйте этим заповедям и пойте эти песни раз в неделю”. Народ обожает традиции и ритуалы, Чжань знал — народ совместит их все и будет пользоваться.
Наверное, люди Запада никогда не знали страданий такого масштаба, как и подвигов из-за них, что их впечатлил какой-то сказочник с “чистыми как Небо глазами”, который пострадал за свою веру, да еще и воскрес. Чжань старался уважать чужую веру и не распространялся о собственных бессмертных, которых на его землях было несколько сотен. Достоверность их жизней было не менее правдивой в сравнении с доказательствами Джона. Только имели они при этом и практические советы, подтврежденные знания, примеры идей для жизни, и… ни одного строгого наставления. Только то, как лучше пройти путь. И ничего про его конец и вознаграждение.
Второй же миссионер повстречался наставнику Сяо двумя годами позже. Сяо Чжань заприметил его в чайном доме, где хозяин, пользуясь бедностью языка гостя, подавал ему самый дешевый чай за самую большую цену. Это недоразумение наставник Сяо исправил и радостно вступил в разговор, демонстрируя, как хорошо осведомлен и о Боге, и о сыне его. Этого миссионера, как ни странно, Бог не сильно интересовал. Он стал спрашивать наставника Сяо о богатстве земель, а в частности, о золоте. По большому секрету, после того, как чай сменился выпивкой, миссионер признался ему, что в Боге разочарован и давно. А поездка в Китай показалась ему способом это разочарование как-то пережить, да и еще, возможно, разбогатеть. Имени его Чжань не помнил, если тот вообще его называл. Перед ним был глубоко несчастный мужчина, единый Бог которого предал его, и это чувство, наверное, хуже разбитого от любви сердца. В таких случаях в Китае знали, кто этому виной, обращались к предкам, подносили плоды и благовония, молили о справедливости у других божеств, жалуясь на того, кто обманул. И как-то все выравнивалось. Этому человеку не было к кому обратиться. Чжань подумал, что такая вера урезает возможности быть счастливым — вариантов у тебя не много.
Сейчас же американец, хоть и со строкой “католик” в нашитой бирке, миссионером не был. Более того, он и не был “белым бесом”. Тут можно было бы сделать парочку выводов, но без достаточного количества информации, Чжань с этим не спешил.
Этот Ван Ибо ближе к вере, чем те двое, ведь выбрал для себя классический путь подвига и жертвы. Из последних новостей, что удалось зацепить за визит в деревню в прошлый раз, Чжань не слышал ничего про то, что Америка стала союзником в этой борьбе. Знал о гуманитарной помощи (даже в их сараях стояло по паре ящиков с английскими надписями, которые предстояло вскрыть), что-то об оружии, но чтобы в битву вступали солдаты… Много вопросов. Ответы на которые лучше не знать.
Чжань повторяет себе, что ответов лучше не знать, и стоит, как вкопанный, возле магнолии, пока лётчик перед ним продолжает нести какую-то восхитительную чушь. Сяолун аккуратно обнимает наставника Сяо за ногу, едва ли достигая его пояса макушкой и смотрит на гостя исподлобья. Не враждебно, но настороженно. Дети обступили их кольцом и слушают лётчика со всей серьезностью, правда, иногда прикрывают ладошками рты, пряча улыбки. Чжань естественным движением кладет ладонь на макушку Сяолун, чуть поглаживает, и всё пытается уловить суть.
Лётчик перед ним сыплет английскими словами вперемешку с неопознанным китайским. Чжань улавливает “летел”, ну оно ясно, “упал”, они заметили, “япошки”, они в курсе, и “думал, умру”. Да, была такая вероятность.
— Мне кто-то помогал ночью, да? Меня зашили по новой. Э-э… я хотел поблагодарить того человека. Как и вас всех, конечно… Это была девушка?
К сожалению, почти все эти слова лейтенант Ван произнес на сносном китайском. Прошла лишь доля секунды, прежде чем дети начали хихикать и даже тыкать в Ван Ибо пальцем, мол, ну что за дурачье. Спасибо, что хоть не в самого Чжаня. Тот невольно улыбается, затем старается сделать улыбку более вежливой и для начала - коротко кланяется гостю. Сяолун тихонько разжимает хватку своих цепких ручек и подходит к Мэйлин. Подруга сразу же приобнимает её, с интересом наблюдая за ситуацией. Наставник Сяо демонстрирует, как и всегда, лучшие качества. Его только что спутали с женщиной (как такое возможно-то?), а он даже брови не вскинул.
— Рад видеть, что вам настолько лучше, что вы смогли выйти и так бодро ведёте разговор. Меня зовут наставник Сяо. И я единственный взрослый здесь.
Сяо Чжань говорит куда тише и спокойнее, его английский поставлен больше по учебникам, в соответствии со строгими правилами, и Ибо невольно зависает — складывалось впечатление, что с ним говорит британский лорд, если не считать характерного смягчение в паре мест. Суть доходит чуть позже.
Единственный взрослый… ох.
— А… так это были вы?
Господин лётчик выглядит разачарованным? Как жаль.
Сяо Чжань только легко кивает, продолжая улыбаться. Ван Ибо добавляет:
— И вы знаете английский.
Сяо Чжань улыбается чуть шире и кивает вновь. Некоторое время они просто смотрят друг на друга. Чжань не знает, как это интерпретировать, но опускать или отводить взгляд первым не собирается. Ван Ибо же рассматривает его лицо так нагло и так беззастенчиво, как только американцы, наверное, и могут. И хрен с ним, что выглядит этот Ван Ибо абсолютным китайцем. Он смотрит, соскальзывает всего на секунду куда-то ниже, затем возвращается к глазам. Чжань вдруг понимает, что тот посмотрел на его губы.
Он решает, что эту нелепость необходимо прекратить. Наставник Сяо кланяется в этот раз совсем легко и жестом указывает гостю на дом, прежде чем заложить руки за спину.
А затем обращается к детям, переводя взгляд с одного на другого:
— Дети. Вернитесь к прерванным делам. Мы все обсудим перед приемом пищи и после него, хорошо? Уверен, если наш гость достаточно отдохнет, он ответит на несколько ваших вопросов перед сном. Мэйлин, проследи, чтобы Чжавэй выпил свое лекарство, хорошо? После этого, принеси в мою комнату горячей воды для чая. Спасибо.
Чжань дожидается коллективного кивка и “хорошо, учитель Сяо!”. Дети разбегаются кто куда, а сам наставник Сяо снова смотрит на гостя. Почему-то ему кажется, что тот как смотрел на него в упор, так и продолжал, только без контроля глаз самого Чжаня, позволял себе больше. Невольно думается: что в Сяо Чжане может быть такого, чтобы заслужило такое внимание? Отросшие до плеч волосы? Родинка под губой?
То, что он в не самой опрятной одежде? Ну, простите, он дрова колол, да и времена такие, не до лучшей одежды, главное, чтобы была теплой.
Чжань снова вежливо улыбается и повторяет жест, намекая, что надо следовать за ним. Вместо того, чтобы идти за его спиной, лётчик выбирает поравняться.
Они молча идут по открытому коридору до крайней двери в северную комнату, которую Чжань выделил для себя: циновка с пожелтевшими от старости одеялом и подушкой, низкий таз с водой подле окна, забитые книгами и пыльными талмудами предыдщуих владельцев стеллажи, ящики с лекарствами для оказания первой помощи разного толка, мешок с чайными брикетами, мешок поменьше с тростниковым сахаром (дети норовили отсыпать/отколоть себе понемногу, оставив его без присмотра, сахара можно было лишиться), один сундук с одеждой и просто тряпками (для обматывания ног от холода, и если вдруг нужно перевязать раны).
Керосиновая лампа на низком столике, где ютится чайник и одна гайвань.
Чжань жестом предлагает сесть, занимая другую сторону.
Лётчик продолжает следить за ним, иначе и не скажешь.
Сяо Чжань перестаёт улыбаться. Его взгляд меняется, и хоть это возможно и не гостеприимно, стоит разъяснить, как он видит сложившуюся ситуацию.
Ван Ибо устраивается дольше. Если Чжань сразу же сел на колени, то лётчик, попробовав эту позу, кряхтит и решает усесться скрестив ноги. Это вызывает в нем целую гамму эмоций: всё-таки тело еще не окрепло, он слишком оперся на руку в какой-то момент (хоть не ясно, зачем вообще было так делать), он морщится, поглаживая поясницу, а затем ведет пальцами вдоль бедра, аккурат там, где наверняка ноет болью рана.
Чжань говорит раньше, чем думает:
— Вам не стоит двигаться резко. Нельзя игнорировать свое состояние.
— Да ничего, на мне всё как на собаке заживает…
— Не понимаю?
— Как на собаке. В смысле — быстро.
— Никогда не наблюдал, чтобы раны собак затягивались быстрее человеческих, это ложное восприятие.
— Это просто… выражение такое?
— Обычно такие выражения строятся на правде, но тут на это не похоже.
— М-м. Хорошо, наставник… как вас?
— Наставник Сяо.
— А полностью?
— Сяо Чжань. А ваше имя, согласно надписи, Ван… как?
— Ван Ибо, господин Сяо. Ещё раз большое спасибо, что спасли меня. Я у вас в долгу.
— И Соединенные Штаты.
— Что?
— Там было написано, цитирую: “Соединенные Штаты в долгу перед Вами”.
— А, да… безусловно. Когда я вернусь, обязательно расскажу все подробно, Америка никогда не забывает о хорошем отношении к своим гражданам…
— Что-то такое я слышал.
Молчание. Чжань думает, что разговор начался не с того и забрёл тоже не туда. Лётчик Ван чему-то улыбается. Словно этот диалог принёс ему невероятное удовольствие. Возможно, последствие травм? На голову боль все равно влияет, да и приложиться он ею всё-таки мог. Нужно вернуться к насущному. Чжань открывает было рот, но в дверь глухо стучат - носком ноги, - а затем коротким рывком открывают. В руках Мэйлин тяжелый чайник кипятка и не долго думая, Ван Ибо встает с места, оказываясь за два шага рядом, и забирает чайник из рук девочки. Та смотрит на него снизу вверх, затем испуганно переводит взгляд на наставника Сяо. Тот только улыбается и кивает, мол, все в порядке, добавляет “спасибо, Мэйлин”. Девочка кланяется в ответ и задвигает дверь обратно. Мутное стекло в нем низко и коротко дребезжит.
Ван Ибо ставит тяжелый чайник на столик и уточняет: “Я сделал что-то не так?”.
Сяо Чжань усмехается краем рта, затем подтягивает к себе мешок с чаем. Берет один из самых мелких брикетов, спрессованный круг. Как раз на чайник. Из большого струйкой вьется пар, Чжань снимает крышку с того, что поменьше, кидает туда заварку и заливает кипяток, поясняя вполголоса:
— Мэйлин очень хочет быть полезной и она - самая старшая. Она обижается, если я даю ей мало занятий по дому, к каждой своей обязанности она отсносится очень серьезно. А если помогать, она считает, что делает что-то неправильно и воспринимает это не помощью, а исправлением. Не знаю, что с этим делать, но наверное, ничего и не надо. Ей так спокойнее. Быть занятой и полезной, я называю ее… как в вашем языке лучше сказать… своей опорой?
Чжань говорит это и не смотрит на гостя, занятый заваркой. Гайвань всего одна, он забыл попросить принести еще одну пиалу или деревянный стакан. Подумав, Чжань решает, что чай сейчас и не очень-то хочет пить. А вот лётчику надо пить много горячего. Так что сняв крышечку, он продвигает гайвань по столу к Ван Ибо. Что-то он разговорился… наверное тот факт, что он в большей мере общается с детьми, чем с кем бы то ни было еще, на самом деле вызвал некий голод по общению на равных. Кипяток тугой струей вливается в чайник поменьше, тут же прогревая воздух над собой, растекаясь терпким, древесным ароматом. В этом чае кроме зеленых листьев были и лепестки магнолии. Позже, они добавляют аромату сладость. Надо подобрать слова и наконец-то перейти к делу…
— А ты не будешь?
— Что?
— Чай.
Сяо Чжань ставит чайник, другой закрывает крышечкой и только после этого поднимает взгляд. Почему-то признаться в том, что у него просто нет второй гайвани или пиалы здесь, он не может. Да и с каждой минутой этот разговор, что должен был быть серьезным и обстоятельным, становится всё нелепее. Чжань переходит в наступление:
— Я хотел сказать вам, что вы для нас - опасность. И прежде всего необходимо выстроить защиту. Ваш самолет потерпел крушение, его точное местоположение нам неизвестно, вы катапультировались, белую ткань парашюта и веревки мы еще не стянули. Необходимо замести следы, но японцы довольно умны. Так что я предлагаю не замести их, а дополнить. Сбивает с толку, что вы китаец, но если надеть на труп и вашу форму с именем и всё вот это…
— Стоп-стоп-стоп… труп?
Сяо Чжань коротко кивает. Мысленно он успел отсчитать нужное количество секунд для первого смыва. По-хорошему его нужно было слить и заново пролить чай кипятком, но какие времена, такой и чай. Да и вряд ли американец оценит тонкие вкусовые качества этих листьев… Сяо Чжань наливает чай, янтарная жидкость доходит до середины чашки. Он кивает и спокойно продолжает:
— Труп. Поясню. Я думаю, лучшим вариантом будет подложить труп в вашей одежде в хараткерной позе под той сосной. Но нам необходим максимально обезобораженный труп и разорвать одежду. Чтобы сложилось впечателние, что его уже обглодали лесные звери, например? Японцы умны, я повторюсь, но они считают нас тупыми. Это помогает. Пейте, вам нужно много пить. Хорошо, что в деревне сейчас много приезжих, как и в городках, многие и умирают по разным причинам, главное найти не болезненного, а, допустим…хотя бы зарезанного? Тогда они смогут предположить, что лётчик еще был жив, когда упал, его кто-то зарезал и забрал вещи? Надо подумать о деталях. Это, конечно, зависит от того, какое тело удасться найти или купить… многие медики промышляют таким, можно прикинуться одним из них.
— Ты так уверен, что они пойдут искать? Если там вообще кто-то остался, мы с ребятами так…
— Не хочу знать. Кто-то всегда остаётся. Да и в самой деревне они есть. Ваше крушение вряд ли прошло незамеченным. Им нужен либо труп, либо взять в плен, вы сами понимаете. Я не хочу, чтобы они пошли дальше своей находки. А если пойдут и после нее, обнаружат нас, я хочу быть уверенным, что прочесав весь дом и даже наткнувшись на вас в нём, они не заподозрят ничего плохого. При таком раскладе советую держать рот на замке и прикидываться слабоумным. Они хоть и редко знают китайский, но… перестраховаться лучше. Работать с ними я уже умею… могу знать, что им нужно в обмен на то, чтобы нас не трогали. Так что я просто прошу вас содействовать, пока вы не окрепнете и, возможно…
— Возможно?
— Возможно вас смогут провести далее, чтобы вы могли добраться на подконтрольную Китаю территорию, а дальше, куда вам угодно, лётчик Ван. Но гостей я не ожидаю раньше, чем через два месяца.
— Почему вы сами не предпримете с детьми такое путешествие? Или с японцами не так уж плохо? Почему вы остаётесь тут?
Сяо Чжань не знает, почему вдруг улыбается в ответ на такое. В глазах лётчика перед ним нотки гнева и чего-то ещё. Видимо, он уже узнал на своей шкуре, кто такие японцы и действительно не может представить, чтобы кто-то добровольно оставался под их властью. Но ведь дать власть над собой можешь лишь ты сам. Наверное, это особенность западного воспитания вопреки абсолютно китайскому виду. Так странно.
Несвойственный разум в такой красивой головушке. Красивой. Ну да, отрицать это глупо. Лётчик Ван - красив. А ещё дурной и явно спесивый. Сяо Чжань вдруг чувствует себя старцем, но гонит это ощущение прочь. Речь соскальзывает с его губ, постепенно набирая силу и восходит к твердой точке в конце, почти что приказу. В конце концов, перед ним - солдат. А правильный тон может многое сделать с солдатом. Любой из сторон.
— Вы не будете учить меня, как оберегать детей, а я не буду учить вас, что есть хорошо, что есть плохо, и что есть белое, а что есть черное. Может, позже вы меня и поймете. Но, если говорить о практичной стороне… дети - не взрослые, господин Ван. Даже тот путь, что мы уже проделали до этого места, дался нам далеко нелегко. Дети болеют, дети не такие выносливые, и детей нужно прятать изо всех сил. И пока мы находимся в том месте, что дает нам крышу и еду, которое до этого момента все ещё не обнаружено японцами, я буду за него держаться и охранять. По-хорошему, я должен был бы вас добить на том дереве и дать обгладать дикими псам, тогда бы угроза того, что нас найдут, и в лучшем случае отберут всё и выгонят, была бы куда меньше. Но нет, господин Ван. Вы здесь, и вы живы. Мы все живы. И это моя цель. Способы - дело десятое. Обсудим остальное позже, может, у вас будет и другая идея для разрешения нашей проблемы, я готов выслушать вас в любое время до рассвета. Потому что с рассветом я направлюсь в деревню и подберу подходящее тело. По понятным причинам, мне понадобится ваша помощь, когда я вернусь. А сейчас — пейте чай.
— Разве…
— Пейте чай.
х х х
Ван Ибо уселся подле корней дерева в середине двора, сунув использованную спичку в зубы: до этого он помогал детям проверять всё, что касалось добычи света и тепла. Они находили коробки со свечами, запасные детали для ламп, неподписанные жидкости в банках и канистрах. Ибо уберег какого-то пацана от идеи попробовать поджечь явное горючие. Вот было бы весело. И как только один взрослый со всем справляется?
Правда, этот взрослый еще тот… слово не подобрать. Вроде и не мудак, всё понятно разъяснил и имел право быть недовольным, всё-таки наличие Ибо и правда угроза. Но казалось, что кроме объеквтивных причин, этот Сяо Чжань имел и личные. Ибо попытался прикинуть, что он мог сделать-то в бессознательном состоянии, чтобы умудриться этого наставника достать? Да ничего.
Ну да. Возможно он в болезненном бреду что-то ему и сказал, но судя по ощущениям, это что-то было приятным. Ван Ибо помнил его взгляд. Он никогда не видел настолько красивых глаз, хоть ничего особенного в тех и не было. Наверное, свою роль сыграл акцент? Акцент на глазах, ведь ничего другого видно не было. До самого носа на этом Сяо Чжане тогда был красный платок, так что… не важно. Говорят, первое впечатление - самое важное и неизгладимое. И как ни старайся, его ничто не переплюнет, оно будет задавать тон и невольно находить те детали, что подтвердят первое ощущение. Кажется, сам Ибо “впечатлил” господина Сяо в негативном ключе.
Надо постараться это исправить. Только вот после их странного чаепития (хоть Ибо и извинился через десять минут взаимного молчания), наставник Сяо словно расстворился. Дети не могли ответить внятно, куда тот делся, а шастать по дому Ибо пока что не решался. Может, это разозлит господина Сяо ещё больше, как знать?
Ибо откидывается затылком о кору дерева. Признаться честно, его форменные брюки, с которыми придется скоро проститься, не шибко спасают от холода земли, но двигаться сейчас лениво. Лётчик следит за передвижением детей, те продолжают что-то таскать, иногда отвлекаются на то, чтобы подурачиться. Временами слышится голос той девочки, Мэйлин, которая явно призывает к порядку. В одном углу двора четверо мальчишек перекинули через низкую скамью плед и бьют по нему деревянными лопатками, пытаясь выбить. В ещё одном - девочки сортируют какие-то мешочки и подвешивают на длинной веревке (тянется аж от одной ветви дерева до вбитого в землю столбца), какие-то травы, бусинами нанизанные сухофрукты и кусочки мяса. Откуда-то слышится характерное блеянье то ли овцы, то ли козы. Если не знать, что где-то идёт война, можно подумать, что это обычный, бедный деревенских приют, где всё идёт своим чередом в самый обычный мирный день. На этой мысли Ибо видит, как прямо к нему бежит мальчишка. На вид лет пять от силы, но может он и старше. Глаза этих детей часто слишком серьезные и это не дает понять их истинный возраст. Вот и этот - остановился в двух шагах, смотрит непроницаемо и долго. Ибо наклоняется чуть вперед, уже готовый уточнить, что тот хотел, но мальчик мотает головой, затем смотрит на центральные двери. Там у них что-то вроде маленького храма, низкий стол с небольшим количеством фруктов и разноцветных камней, с несколькими фигурками богов и почему-то пузатым Буддой посередине. Ибо видел мельком. Мальчик указывает в ту сторону пару раз.
— Мне идти туда? Меня кто-то зовёт?
Мальчик просто смотрит на него, словно Ибо - большой дурак. Может, и так, надо привыкать к такому отношению, кажется. Лётчик встает, мальчишка сразу же принимается тянуть его за рукав в указанную сторону. Они действительно заходят в ту комнату с подношениями, но не задерживаются там надолго. Мальчик тянет его влево, они попадают в небольшой коридор, тут стены сохранили свой прежний вид - в темных рамах заключен плотный пергамент с рисунками гор и растений черной тушью, словно чернильные тени традиционных картин. Мальчик тянет его уже не сильно, они доходят до одной из дверей, руку Ибо бросают и мчатся обратно, явно ощущая радость, что дело закончено и можно возвращаться к своим делам. Ибо смотрит мальчишке вслед, затем переводит взгляд на дверь. И не постучишь ведь.
Ибо прочищает горло, чтобы как-то обозначить своё присутствие.
— Заходите, лётчик Ван.
Голос наставника кажется в этот раз более мягким. Войдя в комнату, Ибо подозревает, почему. У господина Сяо все еще влажные волосы, собранные деревянной заколкой назад, сам он в темно-синих одеждах, что-то вроде этих китайских халатов. Он кивает на низкий табурет, Ибо видит в этом кучу чего-то зеленого и белого, сверху жгутом лежит черный пояс.
— Простите, мне надо было помыться после колки дров, я перезалил воду, она продолжает медленно нагреваться и будет держать температуру, тут…особая система труб. Вы можете помыться, вам это полезно сейчас. После этого оставьте одежду, и забудьте о ней, помните, о чем мы говорили? И приходите ко мне. Я обработаю вашу рану после.
Ван Ибо переводит взгляд с одежды на мужчину. Тот смотрит спокойно и как-то отстраненно. Белая ткань под основой халата чуть сбилась, Ибо видит неровный, продолговатый треугольник открытой кожи. На ней испарина.
Ибо осознает, что хрипит, когда говорит “как скажите, наставник Сяо”. Еще позже осознает, что сказал это на китайском. Господин Сяо улыбается и в этот раз в этом нет ни насмешки, ни напускной вежливости. Он говорит “хао”, и уходит, с шелестом закрыв за собой раздвижную дверь. Ибо вдруг вспоминает, что её называют “сёдзи”.