IV.
Движущая сила Небес непостижима. Она сгибает и расправляет, расправляет и сгибает. Она играет героями и ломает воинов. Благородный муж покорен даже невзгодам. Он живет в покое и готов к превратностям судьбы.
И Небо ничего не может с ним поделать.
Похоже на то, что Китаю суждено познать сердце хаоса. Двенадцать императорских династий. Две тысячи лет правления. И всё это рушится изнутри и снаружи, да так, что не поймешь, куда оно всё движется? Воины восставшие против воинов, предательства внутри предательств, отсутствие преобладающей веры во что-то похожее, у каждого — свой божок, и всё чаще он родом с чужих берегов. Ведь доверия к прошлому у людей больше нет. Китай терзают изнутри, он ослаб в болезненной лихорадке, гонимый временем зверь, не поспевающий за тем, что белые бесы называют «прогрессом». А когда зверь слаб, его легче забить. Японцы знают это, и не только они. Падальщики обступили Китай. Кто-то выжидал, когда он испустит дух, не принимая на себя роль палача. Кто-то подогревал гниль изнутри, направлял её грязные потоки на ещё чистые земли, заражал умы и сердца. Кто-то уже начинал откусывать себе куски, вгрызаясь в земли с пеной у рта, уперши ледяное дуло к затылку каждого, кто пытался брыкаться.
Те, кто мог бы спасти, уже не понимали, что именно стоит спасать.
Какой из частей помогать, если не ясно, чем это обернется в будущем?
Стоит ли риск вложений? Честно говоря, Чжань сам не знает, какой выход был бы тут верным.
Всё, что он интуитивно понимал — прошлое бьется в агонии, и агония эта поглотит весь Китай.
Наставник Сяо думает об этом, наблюдая, как в разгар японской оккупации, солдат армии Мао сжигает медицинский талмуд лекаря. Как Чжань понял из слов толпы вокруг, этот старик не смог вылечить солдату его проблему и тот винит в этом «пропахшие дерьмом и враньем» старые записи «нацеленные на накопление капиталистических благ» и «обман населения ради денежной выгоды». Вряд ли он сам понимает значения некоторых из своих слов, и уж тем более вряд ли читал изначальные труды, на которых Мао построил свою утопию. Чжань опускает взгляд на старика, тот сидит на сухой и пыльной земле, смотрит на сгорающие труды его семьи. Такие книги составлялись не одним поколением. Наверняка у него есть ещё, но какие-то уникальные рецепты безвозвратно потеряны. Безусловно, шарлатанов в медицине много, но этот аптекарь на такого не похож. Наставник Сяо беседовал с ним пару раз, он сам знал толк в нужных травах и отварах, и старик произвел на него светлое впечатление. Молодой человек продолжает сыпать заученными словами и тыкать пальцем в старика. Патруль японцев стоит поодаль, в нем всего три человека. Они наблюдают за этой сценой, не понимая сути, но явно наслаждаясь зрелищем. Деревенька не отличалась особыми событиями, во всяком случае, не на глазах японцев. Чжань коротко смотрит на них, затем снова на солдата. Выглядит тот как гражданский, конечно же. Но только последователь Мао может так складно связывать бессмысленные слова. А сейчас они все стали «солдатами».
Чжань знает, что это плохая идея. Но он вклинивается в его речь и спрашивает громко, тут же делая шаг назад, вглубь толпы:
— Так что у тебя болело?! Что за недуг?! Вдруг заразный!
Солдат начинает вертеть головой:
— Кто?! Кто это сказал?!
— Да я думаю всем интересно! Что у тебя так болит?! Может, в толпе кто знает лучший рецепт!
Чжань пробирается чуть левее, толпа уже начинает одобрительно гудеть, мол, в чем дело-то? Многие здесь лечились у старика и проблем никогда не возникало. Конечно, если болезнь еще не выела все потоки ци в теле и на то не была воля Неба…
Толпа начинает гудеть громче. Люди все чаще повторяют вопрос.
Старик хрипит, смотря на догорающий фолиант, те, кто стоят ближе, повторяют его слова, чтобы вся толпа загудела по новой:
— Болезнь… утех… у него болезнь утех…
— Он искал цветы и ивы! И нашел болезнь утех!
Толпа гудит неодобрительно. Из обманутого стариком пациента, молодой человек в миг становится частым гостем местных проституток.
«Сам ходил к ним, и сам теперь жалуется!»
«Старика Чу обидел просто за свой хоботок! Ай-яй, мыться нужно чаще!»
«Молодым лишь бы стариков обвинять сейчас! Куда все катится?!»
Солдат Мао начинает орать и чуть ли не верещать, чтобы все позатыкались. А в следующую секунду тянет старика за шиворот, кидает на землю и принимается бить ногами. Возможно, вместо Чжаня, из толпы бы вылетел кто-то ещё. Он сам не осознает, как его так потянуло. Но вот он, оттаскивает полоумного коммуниста, получает по лицу справа до онемения челюсти.
— О! Господина ударил! Господина ударил! Совсем уже рехнулся!
Неизвестно, чем бы это закончилось. Японцы начали стрелять в воздух, и толпа с криками разбежалась кто куда. В том числе дёру дал и солдат Мао. Чжань подползает к старику, спрашивая, в порядке ли тот, когда над ними нависают японцы. Сяо Чжань пытается лихорадочно придумать, что сказать, но вместо него уже начинает старик. Его японский отрывочный и едва ли звучит правильно. Но патруль только кивает. Главный смотрит на то, что осталось от книги, подбирает. Четверть от талмуда цела, это ничто, но он все равно вручает это старику, прежде чем развернуться и показать подчиненным на тот угол, где они и стояли до этого. Чжань переводит взгляд на старика. Тот проводит кончиками пальцев по обгорелым краям, пытается что-то пролистать, зрелище это жалкое.
Старик говорит тихо:
— Я вылечил мигрени японскому капитану… поэтому мою лавку не закроют… и не крадут у меня… но этот же японский капитан… забрал мою дочь, говорит, у нее все хорошо, но… а теперь… я правда уже не могу вылечить болезнь… он пришел слишком поздно, чтобы я мог что-то сделать…
Сяо Чжань приподнимается, похлопывает старика по спине, прежде чем помочь ему встать, взяв под руку.
— Пойдемте, лекарь Чу… поднимайтесь… самое время поесть, правда? Пойдемте, поедим и поговорим…
— Да, конечно… конечно-конечно…
х х х
Чайные — источник не только снеди, но и всех слухов деревни и ближайших земель. За дополнительную плату можно узнать многое, правда, за достоверность никто не ручается. Так же можно отправить письма, получить послание, в маленькой каморке у входа продают опиум под видом мешочков от сглаза, а выбор блюд радует желудок и сердце.
Сяо Чжань говорит старику, что оплата с него, тот просит так не поступать. Не в такие времена. Чжань усмехается и про себя всё равно решает иначе.
У старика Чу — маньчжурская коса. Таких Сяо Чжань не видел уже давно. Седая, скрученная по всем правилам, туго стягивает волосы с половины головы, остальное — тщательно выбрито. Наставника Сяо подмывает спросить, но он не смеет. Да и на фоне остального это не так уж важно.
— Вы сказали, что ваша дочь у японского капитана… сколько ей?
Лекарь Чу сначала отпивает немного чая, тянет время, смотря мимо Сяо Чжаня, куда-то за его плечо. Произносит тихо:
— У нее уже начались весенние воды. Достаточно, чтобы выдавать замуж. Но вряд ли это уже произойдет…
Сяо Чжань хочет сказать «мне очень жаль», но не получается. Вместо этого он подливает чай в чужую пиалу. Лекарь наконец-то смотрит на него. Наблюдает за жестом и взглядом, сам наставник Сяо все ещё не притронулся ни к чаю, ни к фруктам и лепешкам.
— Вы говорили в прошлый раз, что у вас дети…
— Верно.
Сяо Чжань решает не врать сверху, если не спросят. Лекарь только кивает, словно уже поняв что-то для себя. В чайной становится всё больше людей, так же в неё заходят и японские офицеры. В слишком хорошем настроении, чтобы это не испортило настроения другим. Платить они, конечно же, не собирались, зато выжрать почти все запасы вина и хоть чего-то получше обычных лепешек — запросто. Чжань следит за их фигурами ровно три секунды и отворачивается. Лекарь Чу достаёт из кармана нить нефритовых бусин. Темный оттенок, едва заметно вырезанные мантры на каждой, кожаные хвостики, чтобы завязать на руке.
— Если у вас есть дочь или сын приблизительно возраста моей Шань, подарите, хорошо? И знаете, за то, что вы сделали сегодня… приходите в мою лавку в любое время, берите, что хотите…
Чжань смотрит на браслет, затем отрицательно качает головой: «Вы ещё сможете подарить его своей дочери, лекарь Чу, не теряйте силы духа».
Лекарь смотрит на наставника чуть лукаво и вместе с тем устало. Затем говорит твёрдо лишь одно: «Забирай». Сяо Чжань коротко кивает. Отказать сейчас кажется ему оскорблением. Пусть так. Забирает браслет со всей осторожностью и кладет во внутренний карман своего стеганого пальто.
Они пьют чай в приятном молчании. Чжань всё-таки берёт кусочек яблока в карамели.
Тщательно прожевав, он всё-таки решает узнать чуть больше:
— Есть… какие-то новости? Последнее, что я слышал, что кто-то совершил бомбежку аэродрома недалеко от деревни… и что-то ещё…
— Склад и аэродром. Да… меня возили туда, как и всех врачей, знахарей, что нашли… трупы, трупы, трупы… мало кто остался в живых. Японцы в бешенстве. Не те, что здесь… но как долго так будет? Говорят, что приедут новые. И введут другие порядки. Не знаю, хватит ли милости капитана на то, чтобы все осталось, как прежде.
Чжань ведет по керамике пиалы ногтем пару раз, затем отворачивается, мазнув взглядом по залу. Японские офицеры пристают к дочери хозяина. Та обычно музицировала на гуцине, но ее музыка не пришлась им по вкусу. Никто не мог понять, чего они хотят, но, кажется, дело было вообще не в песнях. Один из офицеров потащил девушку за руку к своему столику и усадил за него. Другие присоединились. Девушка начала разливать всем чай. Чжань возвращается взглядом к старику, не дав возможности посмотреть себе в глаза ни японцам, ни девушке.
— Так значит… у наших… появилась возможность долетать так далеко?
Старик Чу пыхтит нечто похожее на «как знать, как знать», затем добавляет:
— Странность в том, что летели они не со стороны нашей земли… а оттуда. С океана. Этого никто не ожидал. Но говорят, да… либо у Чан Кайши появились новые самолеты, либо… кто знает… они все еще борются с красными… попытки объединиться существуют только на бумаге… Мао видит в этом свой шанс. Ни к чему хорошему это не приведет, я так скажу…
Старик произносит это «Чан Кайши» достаточно отчетливо, это не порадует слух японцев, но те, слава Небу, слишком заняты девицей. Снова слышны звуки гуциня. Девушка играет одну из древних лирических песен, где красавица из-за несчастной любви топится в реке.
Чжань снова разливает им чай. Ему бы узнать чуть больше деталей… чуточку больше.
— И японцы так и не выследили, кто это был?
— Нет, насколько я знаю… они ушли. Да и некому сейчас этим заниматься… в живых осталось человек пять, господин… может, потом, когда придут… они говорят, что кто-то сдал их позиции из ближайших деревень, кто видел и знал, что там есть аэродром и склад… все кишит шпионами… будут чистить, господин… я советовал бы вам не высовываться, как и всем…скоро и таким временам настанет конец.
Сяо Чжань мычит что-то согласное. Где-то внутри он подмечает, что тон лекаря стал более меланхоличным, он избегает смотреть на него и пьет чай всё меньше.
Чжань думает, что надо бы вернуть старика, хочет спросить про то, как идут дела на рынке и можно ли найти чего интересного для детишек, пока есть такая возможность. Но старик начинает раньше, смотря куда-то за его спину:
— Вы знаете, что такое «Да тун», господин?
Чжань замирает на секунду, затем опускает взгляд. Сказать, что знает, значит признать себя сверх-образованным в определенном стиле. Сказать, что не знает… Чжань нащупывает выпирающие бусины браслета поверх ткани. И почему-то решается на первое:
— Великое единение… учение про единый Китай, лекарь Чу… вы об этом?
Старик едва заметно улыбается. Улыбка эта — тонкая, словно пергамент хрупкая, и исчезает в следующий миг. Он продолжает, говоря уже шепотом, но сохраняя ритм, присущий китайской поэзии:
— «Если ты будешь пребывать в согласии с черепашьими и тысячелистниковыми оракулами… сановниками, служивыми и простонародьем, это и будет называться Великим Китаем»… как думаете, господин… придет тот день и тот человек, который вернёт Поднебесной мандат Неба?
Старик наконец-то смотрит в его глаза. Чжань хотел бы сказать, что верит, но он знает, что нет. Чувствует, что нет.
Река вошла не в то русло и пройдут столетия, прежде чем она вновь найдет дорогу к большой воде…
Наставник Сяо отрицательно качает головой.
Старик Чу тихо говорит «я тоже, господин, я тоже». Надо спросить про рынок, надо спросить про лекарства, надо…
Лекарь Чу встаёт с подушек, проходится явно привычным жестом по своей косе, сдергивая с её конца заколку. Чжань видит, что конец её — острое жало.
— Лекарь Чу… что вы…
В следующий момент происходит слишком много: лекарь Чу смотрит на него и говорит «все хорошо, господин, не забудьте про браслет», затем он идет к столику японских офицеров. Просит у них прощения, кланяется глубоко. Чжань наблюдает и видит всё так, словно время — застывший кисель. Через него трудно пробираться, Чжань тоже встаёт, он пытается, он, правда, пытается. Нужно увести старика, нужно…
Одно резкое и точное движение. Лекарь Чу выкалывает глаз тому офицеру, который утащил девушку за их столик. Три выстрела следом. Тело старика Чу теряет кровь, теряет ци, жизнь течёт из него тёмно-красным, впитываясь в рыхлые доски пола.
Чжань позволяет себе смотреть на это не больше пары секунд, прежде чем рысью выбежать из чайной.
Крики, бесконечные крики нагоняют его после.
Женский визг и японский рык.
Сяо Чжань вдруг вспоминает, что хотел спросить у лекаря, правда ли раны на собаках заживают быстрее, чем на людях. На этой мысли он ломается. Завернув в ближайшую подворотню, он упирается руками в каменную стену и заставляет себя дышать, пока колкая боль под рёбрами не стихает. Но другая уже никогда не уйдёт.
х х х
Ленточек было много. Пёстрые, тёмные, тонкие и пошире. Как только выяснилось, что Ван Ибо умеет плести косички. На деле он имел в виду всяческие морские узлы, конечно, но… на этих коротких волосах большинства из девочек все равно ничего шибко мудреного не вышло бы. По сути дела, Ван Ибо просто делал по паре мелких хвостиков. И получал бесценную информацию.
Главное, что девочкам нравилось. Список дел от наставника Сяо они выполнили, обед тоже приготовили, при этом никто не поранился, никто ничего не спалил и козу в лесу не потерял. Да, Ван Ибо познакомился с Дынькой. Последняя осталась к нему равнодушной, на что Ибо горестно заявил на китайском «мой желудок тоскует». Это заставило мальчишку по имени Чжавэй вручить ему половинку от вчерашней, окаменевшей на холоде, булки. Ван Ибо поблагодарил мальца, и тот, с чистой совестью, повел Дыньку в маленький сарай самостоятельно. Булку Ибо не рискнул жевать — ему еще дороги его зубы.
Сейчас же малышка Линфэн болтала ножками, усевшись на коленях летчика, крутила в пальчиках бумажного лягушонка (все были в ужасе от того, что летчик Ван решил вот так обойтись с бумагой, но были в восторге от результата — очень давно никто из них не делал и не видел бумажных зверьков), и делилась:
— Раньше у наставника Сяо были такие длинные-длинные волосы, летчик Ван! До самой… до… ну, длинные!
— Да? Наверное, это было очень красиво.
— Очень-очень! У меня, у Линфэн, тоже такие будут!
Ван Ибо невольно улыбается, откладывая гребень на пол рядом с собой. Они сидят на ступеньках, пока остальная детвора носится вокруг магнолии, играя в догонялки. Ван Ибо не придумал ничего лучше. Но, надо сказать, не все присоединились. Часть девочек маленькими группками сидели у дерева, либо на других ступенях. У самой старшей, Мэйлин, и вовсе была книга на коленях, откуда она что-то зачитывала вслух.
Ван Ибо обвел двор взглядом, затем снова прошелся по отросшим едва ли до плеч волосам Линфэн. Те, как и у остальных, были жесткими, крепкими и не хотели особо слушаться.
— Хорошо… так, какие ленточки выбираешь?
Ван Ибо нашарил рукой те, что остались и предложил девочке. Она водила по ткани пальчиком, приглаживая узкие тряпицы. Они сделали их из ярких тряпок, что нашли в одном из ящиков. Ибо понимает, что скорее всего их должны были использовать либо ради сигналов, либо, может быть, для затыкания бутылей с горючей смесью. Для дальнейшего поджога. Линфэн выбирает желтые. Добавляет:
— А ещё наставник Сяо был самым смешным из всех… сейчас он так редко смеётся… очень редко. Только улыбается. Даже если очень-очень смешно. Наставник Сяо засмеётся когда-нибудь еще, лётчик Ван?
Линфэн даже выворачивается на коленях Ван Ибо, лишь бы заглянуть тому в глаза. Но откуда же лётчику знать? При таком взгляде нельзя сказать ничего, кроме: «Конечно, Линфэн, он ещё будет смеяться». Девочка улыбается. Затем говорит, что лётчик Ван неправильно сказал «смеяться». У него получилось «он ещё будет кудахтать». У Ван Ибо есть подозрение, что девочка над ним подтрунивает, всё он верно произнес. Линфэн принимается дразнить лётчика, в ответ на что тот легко щекочет её у подмышек. Линфэн убегает из его рук, посмеиваясь и повторяя: «Лётчик Ван так плох в китайском! Bad, bad, bad!»
Ван Ибо только усмехается и качает головой, принимаясь складывать оставшиеся ленточки рядом с собой. Осмотрев двор в очередной раз он понимает, что от затеи с волосами отказалась лишь одна Сяолун. Она сидит, прижавшись к боку Мэйлин, и смотрит в книгу.
День с детьми не дал Ибо уйти в серьёзные размышления. Ван Ибо был слишком занят и отчасти напуган, ведь никогда ранее он не имел дела с детьми, так ещё и в таком количестве. Конечно, он понимал, что большая заслуга скрывается в их воспитании: дети были самостоятельными, сами вышли на «утреннюю медитацию», затем сами тренировались, только потом пошли на завтрак. Ибо думал, что ему стоит как-то помочь с этим, но оказалось, что наставник Сяо приготовил всё с ночи. Детей и самого Ибо ждали цяоцзы — тончайшее тесто и скрытая в них начинка из бобов, сушеных овощей и даже мяса. Курица, на сколько понял Ибо. Откусывая очередной пельмень, он не мог отделаться от образов в голове: наставник Сяо, методично и скрупулезно, лепит эти цяоцзы при свете керосиновой лампы. Фантазия дорисовала детали. То у наставника Сяо на кончике носа оказывалась мука. То он, забывшись, проводил пятерней по своим локонам и те тоже пачкались белой пылью. А вот ему почему-то становилось жарко, рядом ведь работала печь. Наставник Сяо ослаблял пояс этого своего китайского халата, из-за чего ткань на груди расходилась больше. Фантазия Ибо забыла о наличии нательного слоя белой ткани, зато отлично помнила о маленькой родинке, которую Ибо успел заметить.
Помнится, один цяоцзы так и не достиг рта лётчика Вана, плюхнувшись обратно в тарелку с жижой из-под варки, из-за чего пострадал сидящий рядом Дзонсян. Мальчик, лет шести на вид, поднял на него нечитаемый взгляд. Глаза смотрели долго, под толстым стеклом очков, отчего казались в два раза больше. На очках как раз и были капли от бульона.
Ван Ибо тихонько извинился, Дзосян молча дал ему снять с себя очки, протереть о свою одежду и так же молча нацепить обратно.
В целом, день прошел хорошо. Ван Ибо же говорит — все живы, никто не поранился, все поели, сделали все нужные дела… поэтому, когда наставник Сяо появляется во дворе, Ибо расплывается в улыбке, полагая, что вот сейчас он заработал себе пару баллов расположения. Про труп и их планы как-то забылось. Дети уже обступили наставника, поклонившись настолько синхронно, что аж пугающе. Сяо Чжань слушает Мэйлин, теребит пару ленточек в волосах у девочек, и находит глазами Ван Ибо. Тот едва заметно пожимает плечами, решив не подходить ближе. Вроде бы, всё и в порядке.
А вроде бы наставник Сяо бледнее себя обычного. Ван Ибо поджимает губы и отступает на шаг в легком поклоне (те почему-то даются ему со скрипом), когда наставник Сяо, коротко поклонившись ему в ответ, проходит мимо, все ещё окруженный гурьбой детей.
Наставник Сяо избегает его до конца дня и почему-то Ван Ибо это задевает. Задевает настолько, что за большим круглым столом, он занимает место намеренно напротив наставника и пялится на него, что есть силы. Объяснить себе своё поведение Ибо даже не пытается. Если это было бы ему свойственно, он просто не оказался бы там, где оказался.
Из деревни наставник Сяо привез многое: тачка была набита мешками и корзинами, фрукты сушеные и фрукты свежие, куски мяса, пачки каких-то дурно пахнущих трав, целый мешок редьки и бутылки неизвестного содержания. Чего среди всего этого не было — так это тела. Возможно, наставник Сяо прикопал его где-то по пути и Ван Ибо еще ждёт весёлая ночка. А может, наставник Сяо не нашёл то, что подошло бы или вовсе отказался от своих планов. Не узнать, пока тот не поделится. После ужина все разошлись «мыть чресла», затем наставник Сяо укладывал детей в «ночной комнате», проверяя нагрев пола и выслушивая все вопросы и беспокойства детворы. «Чтобы засыпать со спокойным ци».
Ци самого Ибо было отнюдь не спокойным, что бы это ни значило. Сидя в своей комнатушке через стенку от «ночной комнаты», он вслушивался в вязь китайской речи, щурился, когда дети тихо посмеивались или охали, и всё пытался понять, о чем речь.
Они же не о нём ржут, правда? От наставника многого можно ожидать.
Вернее, чёрт знает, что от него можно ожидать, вот так будет правильно.
Наступила тишина. Ибо слышал, как зашелестела раздвижная дверь, мягкие шаги наставника зазвучали в коридоре, а затем затихли. Ибо смотрел на дверь, где плотная бумага скорее напоминала просто доски, из-за неё не было возможности увидеть силуэт. Ибо не мог доверять слуху настолько, чтобы быть уверенным, что шаги замерли напротив его двери. Правда, в следующую секунду она всё-таки отъезжает, достаточно, чтобы Ван Ибо увидел руку наставника Сяо… ладонь смотрит вниз, а затем словно слегка подгребает к себе. Это что ещё значит? Язык глухонемых?
Ван Ибо откидывает одеяло с себя и всё пытается понять, всматриваясь в полумраке в эту пантомиму.
— Что? Я не понимаю… что?
Дверь отъезжает еще немного и наставник Сяо уже заглядывает в комнату. Склонив голову набок, он произносит нечто одними губами. Но это китайский. Ван Ибо делает максимально несчастный вид и разводит руками, мол, что ты несёшь?
Чжань смотрит на него долю секунды, затем бросает шепотом «иди за мной» уже на английском и исчезает, не задвигая за собой сёдзи. Ибо нашаривает рядом с циновкой свой зелёный халат, наспех его завязывает и бурчит себе под нос: «Нельзя было сразу нормально сказать, или что…».
х х х
Платина лунного света разлилась за тонким слоем туч, пробиваясь потоком сквозь их прорехи. На магнолии низко висел красный бумажный фонарь, чей иероглиф Ибо не мог расшифровать. Наставник Сяо стоял у ступеней, на широком периле лежала пачка сигарет и коробок спичек. И то и другое — не китайское. Привычное, американское.
Ибо встаёт рядом и ждёт, что будет дальше, не решаясь что-то спрашивать. Сяо Чжань смотрит на него, заложив руки за спину, затем снова переводит взгляд то ли на фонарь, а может дальше, во тьму.
— Расскажи мне о себе, лётчик Ван.
— Ты же не хотел ничего знать?
Сяо Чжань усмехается, даже выдаёт что-то вроде смешка. Затем, со вздохом, берется за сигареты. Подкурить получается раза с третьего, затем он вытаскивает еще одну сигарету из пачки и вручает её Ибо. Вместо спички, он затягивается и выдыхает дым куда-то в сторону Ибо, после предлагает подкурить от тлеющего уголька на кончике. Ибо думает, что было бы лучше, если бы тот оставил сигарету в своём рту. Тогда он мог бы… что он мог бы? Ничего он не может. Ибо не запрещает себе горько усмехнуться, наклоняясь к предложенному огоньку. Серьезно ли наставник Сяо так бережёт спички? Не суть.
Ибо втягивает раз за разом, пока кончик сигареты не разгорается достаточно. Жар сжирает бумагу вместе с табаком, затапливает рот и легкие дымом, заставляя голову слегка кружится. Ибо выдыхает дым в ночь и та принимает его, рассеивая до едва заметного тумана. Землисто-пряный, тёплый и неуловимо терпкий аромат расстилается между ними следом. Чжань снова подносит сигарету к губам. Кончик разгорается алым. Дым он выпускает сквозь ноздри, а остаток выходит со словами:
— Я сказал, рассказать о себе, а не о том, как ты оказался здесь. Хоть… может, стоит послушать и это.
Ван Ибо опирается боком о перила, наблюдая за наставником. Тот смотрит только в ночь. Его профиль в таком свете кажется высеченным из лунного камня. Кожа словно светится изнутри. И это либо игра воображения и всё того же света, либо Ван Ибо всё чаще отдается своему соблазну без остатка. Он хрипит по началу, затем всё-таки прочищает горло:
— Ван Ибо… в Америке моё имя Итан, чтобы было легче. Двадцать четыре года. Семья, есть брат… меня забрали из… из Хэнаня, когда мне было около трёх. Я на самом деле племянник своему отцу, но… он мне отец, как и его жена — моя мать. Других у меня нет. Отец был младшим сыном и уехал учиться в Гонконг, он хотел стать врачом. Семья занималась торговлей шелка. А потом случилась малярия. Он приехал, когда для остальных уже было слишком поздно. И забрал меня. Я ничего не помню о детстве тут… если честно. В жёны мой от…дядя, он взял американку. Я люблю её всем сердцем. Как и брата, как и отца.
Сяо Чжань докуривает до середины. Совсем скоро сигарета начнёт печь пальцы. Он чуть хмурится, затем смотрит на лётчика, чтобы тихо спросить:
— Как твоя любовь объясняет тебе то, что ты здесь? Ты по сути умер там, в небе, Ван Ибо.
— Разве? Я вроде живее всех живых, наставник Сяо. И именно из-за моей любви я и здесь.
Сяо Чжань слегка улыбается и качает головой. Ибо ждёт ещё одного вопроса или ответной услуги. Молчание затягивается, но оно не кажется тяжелым. По нему мягко скользит шорох листьев леса вокруг, треск тлеющей бумаги меж пальцев, размеренное дыхание, замешанное на дыме. Сяо Чжань шепчет:
— Твоя… твой вылет… он прошёл успешно, но в итоге японцев станет вдвое больше… они не будут искать в лесу, по крайней мере, не в ближайшее время… с телом… не очень вышло. Так что я думаю, будет достаточно убрать то, что осталось от парашюта. А потом… разобраться по мере дел… дождаться, когда приедут наши… и уже понять, как лучше поступить.
Ван Ибо кивает. Честно говоря, ему стало немного легче. По его логике возня с каким-то телом могла бы наоборот принести больше проблем, но чёрт знает, как всё тут устроено.
Сяо Чжань растирает остаток от сигареты по темному дереву, оставляя лишь труху. Он кивает на пачку сигарет и говорит «оставь себе». Наставник Сяо собирается уходить, а Ибо ловит себя на том, что пытается найти предлог для того, чтобы тот остался.
— Наставник Сяо…
— Да?
— Одна из девочек сказала, что вы были самым смешливым наставником из всех, много раньше смеялись и улыбались…
— Возможно?
— Мне жаль. Я бы хотел, чтобы вы были таким снова.
Сяо Чжань смотрит на лётчика, не отводя взгляда. Ибо держится. Честно говоря, трудно понять, ради чего именно: то ли чтобы не опустить глаза, то ли чтобы не податься ближе. Наставник Сяо отводит взгляд первым. Затем коротко кланяется и всё-таки уходит.
Ван Ибо смотрит в его спину, а затем едва слышно шипит — сигарета дотлела до пальцев и оставила после себя россыпь боли.