V.
Ты должен сжечь себя в своем собственном пламени:
как иначе хотел бы ты обновиться, не обратившись сперва в пепел?
Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение.
(Римлянам 1:26-27)
И что бы это могло значить? Сяо Чжань смотрит на слово “употребление”.
Согласно своим записям, оно должно восприниматься “как нечто, что принимают в пищу”. Вряд ли белые бесы имели в виду, что едят женщин. Если это метафора, то явно неудачная. Свет керосиновой лампы заставляет подносить тетрадь к её краю, наклоняться пониже. Чжань перелистывает еще несколько страниц. Миссионер Джон сделал ему “краткие цитаты по самым не сопоставимым вопросам между Западом и Востоком”.
Там он рассматривал то, что диаметрально противоположно. С его слов, как помнится Чжаню, именно научный интерес завлек его в публичные дома города, и оттуда он вышел весьма озадаченным. Так и появился этот раздел. Он назывался “грех содома”. И если первое слово наставнику Сяо еще было понятно, то второе пришлось разъяснять. Джон так пылко рассказывал Сяо Чжаню насколько аморален и низок этот грех (Джон утверждал, что от убийства отмыться легче), какое наказание ждёт подобных людей в аду, даже не подозревая, кто перед ним стоит. Этого хватило, чтобы Чжань никогда не касался этого раздела в записях. Суть он уловил прекрасно.
Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость. (Левит 18:22)
Чжань ведет по этой строке пальцем. Останавливает его на слове “мерзость”, оставляя только “не ложись с мужчиною, как с женщиною”. В действительности, при всём желании, именно так лечь и не получится. Даже если туда же, это просто другое.
Все эти строки сложнее древних пророчеств, если пытаться вдуматься. А если нет - то смысл хорошо улавливается через вот это “мерзость”. Наверное, на то и рассчитано.
Но разве дело лишь в этом “возлежании”?
Вселюбящий и всесильный… разве он не должен быть рад всякой любви?
Он ведь постоянно о ней говорит…
Чжань плавно выпрямляется, не отрывая взгляда от английских слов. Переходит к правой странице.
Витиеватый почерк миссионера Джона тщательно выписал:
Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники…
(1 Коринфянам 6:9)
И такими были некоторые из вас; но омылись, но освятились, но оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего. (1 Коринфянам 6:11)
Вас постигло искушение не иное, как человеческое; и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести. (1 Коринфянам 10:13)
Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. (Псалтирь 50:4-5)
Так миссионер давал инструкции и надежду. Омой тело своё, покайся и все пройдёт. Какая чушь.
Сяо Чжань проходится по тексту снова. Возвращается к началу. Ветер прорывается через трещины под рамой, свистит тонко и коротко. Мутное стекло керосиновой лампы защищает огонь внутри. Чжань аккуратно, мелкими рывками, вырывает страницы из сшитой тетради. Черные шелковые нити вылезают, оставляя раны на кремовой бумаге.
Отложив вырванные листы, Чжань закрывает “писание Миссионера”. Открывает металлическую шкатулку, где хранил самокрутки. В отличие от сигарет, те содержали не только табак, но ещё и шалфей, немного эвкалипта и едва сладкие лепестки цветов анчан. Это нравилось Чжаню куда больше. Нашарить коробок спичек подле себя, краткая искра превращается в пламя, съедающее серу. Чжань прикуривает самокрутку, не гасит спичку. Берет листы в свободную руку и поджигает их. Слова миссионера горят лучше, чем звучат. Чжань терпит, пока огонь не доходит до края его пальцев, тогда бросает листы на медное блюдо, где осталась четверть граната. За стенами дома занимался рассвет. Солнце ярким желтком растекалось по небу, пока по земле стелился молочный туман. Чжань не смотрит, как догорает бумага, он смотрит на то, как появляется свет. Тот всё пытается пробиться к нему через щели и толстое стекло, словно созданное из талой воды.
Он кутается в шерстяной плед плотнее, докуривает самокрутку, сбрасывая пепел на всё то же блюдо. Во рту приятно горчит. Пора начинать новый день.
х х х
Ван Ибо любит полёт за чувство вечности. Когда ты видишь вокруг застывший мир, плывешь по его воздушным потокам, улавливаешь вдалеке зарождение звезд и смену цвета всего небосвода, будучи внутри него… тебя переполняет чувством светлого покоя. Он заполняет тебя до краёв, прокатывается теплом по телу и всё, что ты можешь - только смотреть. Это всё, что тебе нужно. Иногда Ибо казалось, что в этом и есть смысл жизни. Только смотреть.
А если обратить внимание вниз, на землю, чувство светлого покоя становится чем-то острым, клокочущим у глотки, прозрачный эфир превращается в густой и терпкий поток, как хорошее вино. И так же даёт в голову. Наверное, эти переживания, от первого к второму и обратно, и можно было бы назвать любовью.
Бескрайней, всепоглощающей и абсолютно необъяснимой.
Ибо чувствовал это в каждом из своих полётов. Кроме последнего.
Как бы там ни было, даже чётко зная и даже гордясь тем, что совершил, содействовать тому, чтобы сбрасывать бомбы на то, что любишь - тяжело.
Но иногда только так можно это спасти. Жестокий урок, который не каждому дано пройти, не потеряв это светлое и вечное. Ибо не знает, осталось ли оно в нём и с каким чувством он вновь поднимется в небо. А то, что это произойдет, он не сомневался ни на минуту.
Полёт — его часть. Способ быть живым.
Сосна была огромной. Признаться честно, Ибо искренне удивлен, что застрял где-то близ нижних ветвей и падать ему пришлось не так уж далеко. Развесистое, извиваясь стволом и ветвями, дерево стремилось ввысь. И сейчас ему мешала плотная, грязная ткань. Шелк и нейлон, с двумя заплатками, оборванными и ремнями и тем, что здешние назвали “веревками”. Парашют изрядно потрепало, словно сосна пыталась избавиться от него самостоятельно все это время, а сейчас наблюдала за ними с немым осуждением. Ветер задевал её ветви, пушистые и изумрудные, те покачивались в ответ величаво и словно нехотя. Наставник Сяо убирает руки за спину, пока сам Ибо, задрав голову, упирает ладони в бока, изучая положение дел. Очевидно, придётся лезть и, наверное, не раз.
— Можно… взять палку и ею ещё дотягиваться… если поддеть вон там, справа, оно там на соплях висит… я полезу. О, или вон там? Кажется, если сдёрнуть в том месте, оно всё свалится разом.
Наставник Сяо переводит на него взгляд и Ибо чувствует это раньше, чем видит. Когда он смотрит в ответ, то замечает, что необычайно молчаливый господин завис на чем-то другом за секунду до.
Ибо особо не доставал наставника этим ранним утром. Согласно выполнял все инструкции по сбору, пока сам Сяо Чжань наставлял детей.
“Сидите тихо, как полевые мышки, мы вернёмся скоро, не выходите из комнаты без особой нужды, не бегайте по двору. Делайте домашнее задание, я проверю каждого”.
Потом последовало нечто крайне драматичное, но судя по реакции детей, они уже слышали это раньше:
“Если ни я, ни лётчик Ван, не вернёмся, вы знаете, что делать. Мэйлин за старшую, продолжать медитации, продолжать тренировки. В моих записях есть все нужные рецепты и распорядок дня. Дождитесь когда приедет господин Хань. Ему и только ему вы можете доверять во всём мире. Не ходите в деревню. Не ходите в лес. Не ходите к холмам. Только к реке и только ранним утром. Дайте клятву”.
Дети, все, как один, торжественно произнесли каждое сказанное наставником слово от первого лица и низко ему поклонились. Словно действительно прощались. Ибо как-то сразу понял, что так происходило каждый раз, когда наставник Сяо покидал их до этого. Неужели он не сказал всего этого днём ранее потому что дети оставались с ним? Это оплошность или демонстрация доверия? Но с чего бы… И кто такой этот господин Хань? Укол чего-то неприятно при этой мысли Ибо решает проигнорировать.
Наставник спрашивает тихо, словно пытаясь не тревожить лес вокруг лишний раз:
— Ваше плечо и правда чувствует себя так хорошо?
Ибо вопросительно мычит, трогает левое плечо, пока наставник Сяо не говорит “другое”. Тогда лётчик мнёт правое. С чего бы ему чувствовать себя плохо? Наставник продолжает:
— Когда вы упали с этой высоты, плечо получило вывих. Думаю, это и так происходило постепенно, пока вы висели. Но этот удар о землю довел дело до конца. Я вправил его, пока вы были вне сознания.
Опять этот вежливый тон. Словно прошлая ночь, в которой произошло нечто более интимное, чем секс, никогда не случалась. Ибо продолжает мять плечо и смотреть на наставника, затем отмирает с коротким “спасибо, что ж, и правда все в порядке”, после скидывает со спины холщовую сумку-мешок и принимается копаться в ней. Зачем-то наставник Сяо сказал взять с собой каменный диск с отверстием посередине. Ибо вынимает его первым. На диске было завязано два длинных ремня. Чжань уточняет:
— Если вы дейситвительно хотите лезть, это может пригодится на первой четверти ствола, до ветвей. Берете в обе руки, я помогу зафиксировать на стволе, он не такой уж толстый, ремней хватит, упираетесь, затем подкидываете диск, пуская как бы волну по ремням, только советую обмотать ими кисти, это поможет удержаться. Так будет быстрее. Долезете до вон той ветви, можете скинуть его и уже дальше сами.
Ван Ибо с сомнением взвесил диск в руке, затем снова посмотрел на ствол. Нижняя его часть и правда была слишком прямой, и как лезть вверх… но и этот диск. Какое-нибудь металлическое подобие ручных вилл или просто железных колков было бы сподручнее. Но что ж. Ван Ибо вроде бы понял принцип. Кивнув, он принялся наматывать ремни на руки, пока наставник Сяо зачем-то обходил дерево по кругу, вскинув голову.
Он говорит громче:
— Эта ткань хорошо горит?
Ибо пожимает плечами, подходит к стволу поближе, удерживая диск в руках.
— Хорошо или нет, но горит, я полагаю. Всё горит в этом мире, разве нет? Даже камни плавятся в жерлах вулканов.
Сяо Чжань ничего не отвечает, они обходят дерево вместе, он помогает зафиксировать диск с той стороны ствола. Почему-то Ибо кажется, что наставник не ожидает, что у него получится достать до ветвей с первой попытки. Он просто не знает, что лазить по всяким деревьям, скалам и неприступным заборам соседей, было одним из любимых хобби Ван Ибо. Делая большой перерыв между первыми попытками подбросить диск с той стороны, Ибо в итоге понимает принцип и дело идёт уже легче. Он добирается до нижних ветей и отпускает инструмент вниз. Наставник Сяо наблюдает за ним так цепко, словно собирается оценку ставить. Да, надо только снять ткань вон с тех ветвей и тогда она…
Наставник Сяо комментирует снизу:
— Постарайтесь не навредить сосне больше, чем вы уже успели.
Ибо опускает взгляд вниз. Наставник Сяо серьёзен. Вспоминается мысленная досада, что он не предложил колки для лазания. Теперь всё становится более понятным и вместе с тем сложным. Не навредить сосне, и это после того, что она со мной сделала, ладно-ладно… Ибо ничего не отвечает, продвигается по ветви всё дальше. Дотягивается до ткани. Пару движений, несколько рывков. Он не успевает предупредить, но и парашют, вроде как, не так уж быстро падает, - тонкая, хоть и плотная, ткань опускается плавно. Но все равно накрывает собой наставника Сяо. Тот то ли не успел, то ли не сообразил отойти подальше. Почему это кажется Ибо забавным и он посмеивается.
— Сейчас, наставник Сяо! Я вам помогу!
Сяо Чжань и правда пытаеся выбраться из-под ткани, но не улавливает, куда лучше двигаться. Ибо возвращается от ветвей к стволу и осторожно сползает вниз. Обходится без заноз. Наверное, можно было бы просто начать тянуть ткань на себя или что-то вроде. Но Ибо забирается под неё и проходит к наставнику Сяо, натягивая ткань над собой открытыми ладонями. Тот стоит точно так же, подняв над собой руки. Почему-то под некогда белой тканью светлее, чем снаружи. Их заливает молочно-белым.
У наставника Сяо смешно взъерошились волосы, совсем не опрятно.
Ибо как никогда четко видит родинку под его губой. Ибо подходит ещё ближе.
Его голос тихий, шелестит китайским с легкой хрипотцой под конец:
— Почему не отошел? Видел же, что ткань летит.
Наставник Сяо молчит. Ибо говорит ещё тише “не опускай руки”, когда сам делает именно это. Чтобы оказаться ещё ближе. Чжань смотрит в его глаза с легкой настороженностью, но ведь делает так, как велено. Ибо осторожно кладёт ладонь на его шею. Та все еще хранит на себе частички древесной коры, отзвук шершавого ощущения, но всё меняется на тепло кожи и едва ощутимое биение пульса. Ибо ведёт ладонью чуть выше, словно желая перейти к щеке, но вместо этого только притягивает ближе.
Сяо Чжань шепчет почти что в его губы:
— Разве в твоём мире это не самый мерзкий грех?
Ибо теряется на секунду. Чуть прищуривается, когда вроде бы понимает о чем речь.
Шепчет так же, не отстраняясь ни на миг:
— А в твоём?
Сяо Чжань как-то странно улыбается, добавляет: “Ты не боишься, что будешь гореть в Аду?”
Ван Ибо мог бы ответить, что в Аду он гореть будет точно не за это, и раз уж так, пусть вместе с ним будет это воспоминание. Гореть тогда будет приятнее. Но он молчит.
Не даёт отстраниться. А в следующий момент касается губ наставника Сяо первым. Проходит мгновение и вместе с ним вечность, но и она не может длиться бесконечно.
Сяо Чжань приоткрывает губы и подается навстречу, руки все-таки опускаются, ткань окончательно укутывает их, почти не оставляя пространства, кроме как едва-едва между ними.
И если это — самый мерзкий грех, и если цена ему — вечная пытка, то так тому и быть.
Они разделят её на двоих.
х х х
Холод наступает медленно и неотвратимо, день за днём, крадётся всё ближе и забирается глубже. Заручившись поддержкой северного ветра, он обманчиво ласковый: покрывает каждый лист на местных платанах и дубах коркой льда, каждую иголку на соснах и елях, заключает в цепкие объятия каждую ветвь, не брезгует самой мелкой травинкой. Его сил хватает уже до полудня, но затем солнце, раз за разом, побеждает.
Но будет ли так всю зиму?
Домом холод не брезгует тоже. Чжавэй старательно дышит на стекло сёдзи с внутренней стороны, всё никак не привыкнув, что вместо бумаги там может быть оно.
Мальчик сидит самым последним, можно прислоняться к стене, если устал сидеть ровно и наставник не видит. Он ничего не скажет, конечно, даже если заметит, но под его взглядом всегда хочется быть лучше, чем ты есть. Потому что сам наставник Сяо никогда себе такого не позволит. Его спина словно не гнётся вовсе. Чжавэй в очередной раз выдыхает на стекло и осторожно ведёт по испарине кончиком пальца. Он пишет вовсе не привычные иероглифы, а те самые штуки, буквы. Чтобы сказать одно единственное слово, приходится подбирать их и склеивать один к одному в ряд. Полная дурость и занимает так много времени. Чжавэй пишет s n o w. Лётчик сказал, что так на его родном языке будет снег. Читается это тоже дивно: сньоую. Чжавэю казалось, что в произношении он уже почти что достиг совершенства, главное - правильно складывать губы в конце, словно трубочкой. Последняя буква этого слова нравится Чжавэю больше остальных. В ней есть что-то то ли от волны, то ли от горы между покатых боков двух других. Она кажется ему величественной и мощной. Может, это снежные скалы о которых когда-то рассказывала наставница Хейо? За свои небольшие десять лет, Чжавэй видел снег всего единожды. Он шел года два назад, всё утро и весь день, покрыв их приют пушистым одеялом. Они смотрели на него каждый раз, как только удавалось отвлечься и провели на улице всё свободное время. Сяолун так ярко улыбалась тогда, кружилась в этих белых мушках, ловила ладошками и ртом. Чжавэю хотелось, чтобы она радовалась так каждую зиму.
И хоть никого бы на самом деле это не порадовало сейчас, ведь снег означает холод (а в этой местности такого не бывает), он бы всё-таки хотел, чтобы тот снова навестил их. Потому что Сяолун не то, что не улыбалась. Она теперь и не особо разговаривала. Пряталась то за наставником, то за Мэйлин. Никто так и не узнал, что случилось с ней в ночь, когда японцы ворвались в приют… её долго не могли найти, когда все успокоилось. Она вышла из сада камней только к рассвету и молча прибилась к боку наставника Сяо. Он шептал ей что-то на родном для неё наречии, его никто не мог понять.
Может, снег бы помог Сяолун?
— А-Вэй. Я хвалю твои успехи в английском, но не твою способность к концентрации.
Вкрадчивый голос наставника оказывается совсем близко. Чжавэй аж дёргается, обернувшись. Наставник Сяо стоит над ним и смотрит чуть насмешливо, привычно заложив руки с веером за спину. Им он может хлопнуть по спине (закрытым), или по макушке (открытым). Иногда даже больно шлепнуть по рукам (закрытым, а затем еще так же хлопнуть по плечам и спине, чтобы выровнять). Чжавэй опускает голову с тихим “простите, учитель”. Наставник Сяо наклоняется через ученика к его каракулям и одним движением стирает написанное.
Выпрямившись, он проходит между учеников обратно, к постаменту с Буддой.
— Раз наш Чжавэй так хочет снега, кто скажет мне, как он образуется?
Мэйлин и еще девочек пять поднимают вверх свои закрытые веера, показывая, что знают ответ. Наставник Сяо кивает им, и выбирает для ответа Цзянь-Цзянь. У неё, в отличие от остальных, волосы росли так стремительно, что уже доходили ниже линии плеч. Поэтому она демонстративно прибегала после зарядки к лётчику Вану самой первой каждый день, чтобы тот заплёл ей косичку и жутко этим гордилась.
Зеленая лента с неровным бантиком так и мельтешила перед глазами.
— Мелкие капли воды внутри облаков притягиваются к пыли, либо же пыль притягивает в себя воду, как земля питается водой или как вода насыщает землю. Вместе они становятся кристаллами, настолько мелкими, что их не увидеть. Но по мере того, как они опускаются, кристаллы становятся всё более тяжелыми, собирая больше и больше воды, иногда и других кристаллов. И уже тогда мы видим то, что называется снег.
Наставник Сяо хочет похвалить девочку, но тут слышится свист. Все дети выворачивают головы (некоторые из них даже вертят ею в поисках), а сам наставник смотрит ровно на восточную дверь, выходящую в правый коридор. Оказывается, лётчик Ван немного отодвинул сёдзи и вклинился в этот проход, опираясь на косяк и слушая. Пользуясь вниманием, он поясняет с забавной улыбкой (Чжавэю нравилось, как он так делает, только краем рта, он уже тренировался с помощью Дзосяна - тот был его зеркалом, ведь не хотелось такое просить у девочек или наставника):
— Простите, я просто никогда не думал про то, как именно появляется снег, мне казалось, что это просто замерзшая вода, без всякой пыли. В детстве мне вообще говорили, что это магия Санты.
Сяо Чжань чуть озадаченно наклоняет голову в бок и уточняет:
— Сатаны?
Ван Ибо поджимает губы, но все-таки расплывается в улыбке, качая головой. Он входит в комнату, так и оставив сёдзи приоткрытыми. Дети, все, как один, следят за его передвижением. Он не поклонился наставнику дополнительно, стоит, сложив руки на груди, всё в его позе выдает в нем не китайца, но вид - на нём хорошо сидит это зеленое ханьфу и даже пояс завязан правильно (чего раньше не наблюдалось), да и сама внешность, - говорят об обратном. Если не знать, что он просто американец, можно подумать, что он наставника ни во что не ставит, и вообще, грубый дурак.
Дети жадно всматриваются в происходящее, даже Сяолун немного вытянула шею, чтобы лучше видеть.
— Санта-Клаус, наставник Сяо. Это такой… м-м, добрый дедушка, который раздаёт детям подарки.
— Подарки? За что?
Дети шепчут друг другу новое слово, в попытке узнать, может, кто в курсе перевода? Наставник Сяо его никак не поясняет. Мэйлин предполагает, что раз дедушка добрый, то он раздает детям что-нибудь полезное или вкусное.
— Дети, которые ведут себя хорошо круглый год, получают от него на Рождество подарки. Рождество это… как у вас праздник весны? Только у нас он раньше и связан не с весной, а с днем рождения… главного из святых? Как-то так. И год новый мы отсчитываем попозже. Но в принципе, так и считаем существование нашего мира. От его рождения.
Мэйлин поднимает веер и тут же спрашивает:
— Наставник Сяо, господин Ван… я верно понимаю, что вы считаете становление мира от дня рождения кого-то, кто тогда жил? Какой тогда у вас идёт год?
Лётчик Ван поворачивается к девочке и говорит:
— Тысяча девятьсот тридцать девятый. В следующем месяце он должен стать сороковым. А у вас?
Дети отвечают хором, не сговариваясь:
— Четыре тысячи, шесть сотен, тридцать шесть лунных лет.
Ван Ибо говорит странное “вау”. Чжавэй даже испытывает некоторую гордость, ведь их мир явно куда старше, а значит, мудрее, чем мир лётчика. Но затем тот добавляет:
— И все эти тысячи лет вы живёте без Санта-Клауса?
Дети переглядываются. Чжавэй смотрит на наставника Сяо, тот поднимает бровь, копируя недавнюю позу лётчика - складывает руки на груди. Господин Ван начинает рассказывать что-то ещё, на своём китайско-английском. Про каких-то оленей, кучу мешков, про какие-то печи, куда этот Санта-Клаус пробирается, чтобы оставить в… носках? Подарки? Кто засовывает подарок в носок? Дети переглядываются всё чаще, поглядывают и наставника, пытаясь получить пояснения. Но тот смотрит исключительно на лётчика. А затем, Чжавэй замечает, начинает улыбаться. Чжавэй невольно улыбается тоже. Ему почему-то подумалось, что может быть лётчик Ван для наставника, как снег для Сяолун? И ещё немного и тот засмеётся. Было бы хорошо. Голос Мэйлин просит прощения и перебивает лётчика Вана новым вопросом:
— То есть вы хотите сказать, что существует какой-то старец, который живёт на далёком, очень далёком севере в снежных пещерах, у него есть свой народ маленьких, очень маленьких карликов, которые круглый год делают игрушки для детей, а затем разносят их по всему миру в день когда родился ваш главный мудрец и было это тысяча девятьсот тридцать девять лет тому назад? А что было до этого, лётчик Ван?
Господин Ван усмехается снова и переводит взгляд на наставника Сяо. Тот склоняет голову набок вновь и смотрит на него с неподдельным интересом, раскрыв веер и плавно машет им ниже лица. Лётчик смотрит на него, когда говорит:
— Смотря где, Мэйлин. Но, чего точно не было, так это радостных детей глухой зимой.
Девочка явно не остаётся удовлетворенной ответом и смотрит на наставника. Тот закрывает веер и наконец-то отворачивается от лётчика к детям.
— Мы благодарны господину Вану за такую интересную историю. Если вы хотите узнать больше, я думаю, перед ужином господин Ван ответит на ваши вопросы, но сейчас мы перейдём к каллиграфии. Сегодня это иероглиф “жень”. Когда нож вонзается в сердце, оно остаётся непоколебимым. Мэйлин, прошу, займи моё место и пропиши иероглиф первой.
Наставник Сяо указывает на свой низкий стол и подушку. Мэйлин с готовностью пересаживается, а сам Сяо Чжань уводит лётчика из зала. Дети провожают их взглядами, снова шепчутся. Малышка Линфан заметила, что наставник коснулся лётчика выше локтя, а затем едва заметно провёл по плечу выше, а потом и вовсе оставил ладонь на его спине и что-то сказал на ухо. Девочка убеждена - наставник Сяо и лётчик Ван становятся хорошими друзьями. И от этого почему-то тепло и хочется улыбаться. Линфан поднимает голову, смотря на сосредоточенную Мэйлин, которая уже выводит кистью первые черты, придерживая рукав, чтобы не испачкался в черниле. Терпение, справедливость, сдержанность. “Жень”. Нож и сердце. Ох, наставник всегда говорит, что именно “жень” в Линфан так мало и она ещё может от этого пострадать в будущем.
Но что же вообще хорошего в острых предметах внутри сердца?!
Линфан берётся за кисть и сразу же ставит на пергаменте жирную кляксу.
х х х
Разговоры про ад не продолжились, а вот поцелуи — да. Днём, при свете солнца, наставник Сяо продолжал вести себя подчеркнуто вежливо, лишь изредка позволяя себе нечто вольное: лишнее касание, долгий взгляд, насмешливую улыбку, в которой Ван Ибо больше не видел ничего от превосходства. Кажется, таким образом наставник Сяо чему-то умилялся, просто не мог демонстрировать это открыто.
Как только на мир опускалась ночь, а они оставались одни - всё менялось. Они курили, сидя на ступеньках или опираясь на перила. Ван Ибо - американские сигареты, Сяо Чжань - самокрутки. Последние пахли лучше, но лётчик всё не решался попробовать. Кто знает, что в них может быть? Правда, рот наставника после них был необычайно вкусным. Хоть и до этого таким казался? Может, дело не во вкусе вовсе.
Обычно они почти не разговаривали. Курили. Тот, кто докуривал первым, ждал, когда закончит другой. Чаще всего это был Ибо. Но он не жаловался. Наблюдать за наставником Сяо, пока тот втягивает в себя дым, затем выдыхает его же колечками - чистое удовольствие, нечто, что можно было бы назвать “эстетическим наслаждением”.
Ван Ибо и сам пытался делать такие кольца, но его выходили хилыми и блеклыми на фоне. Наверное, дело всё-таки в той курительной смеси. Дым наставника Сяо казался более плотным. После этого наставник сам подходил ближе, словно демонстрируя разрешение, и Ибо пользовался им. Наглея больше с каждым разом. Не потому что он хотел уже чего-то серьезнее, просто чем больше он целовал Сяо Чжаня, тем сильнее ему хотелось ещё, и крышу сносило окончательно. Это чувство будто бы находилось посередине между тем страшным в своей легкости блаженством приближения смерти, когда он подвешенным наблюдал закат среди ветвей леса, и тем чувством вечности, которое он испытывал во время полётов. Казалось, первое ему уже никогда не будет страшным, а жить без второго все-таки возможно, если он может целовать этого человека так. Всё чаще Ибо забирался пальцами в волосы наставника, от губ переходил лаской к шее. В порыве невыносимой нежности целовал за ухом и снова возвращался к губам. Он никогда не думал, что именно нежность может провоцировать такое, а не страсть. Последнюю он изо всех сил держал в узде, интуитивно чувствуя, что так нельзя.
Наставник Сяо позволял, вот, в чём дело. Но и порой первым заявлял право.
Если был в настроении. Тогда Ибо удивлялся, как ноги его ещё держат, а если же поцелуй дарили ему сидя на ступеньках - осознавал себя лежащем на влажных досках под конец. Сяо Чжань обычно усмехался, целовал в губы ещё раз и желал спокойной ночи, говоря, что лежать так долго - плохо для циркуляции ци. Холодно ведь.
Да что ты… кажется, что наоборот, очень даже жарко.
Но действительно. Становилось всё холоднее. Даже дым от сигарет Ибо становился всё более белым и плотным. Сяо Чжань предложил накинуть на плечи плед, сам он был в него укутан. Ибо чуть улыбается и шепчет благодарность на китайском. Чжань подкуривает от спички и в этот раз оставляет сигарету во рту, намекая, чтобы Ибо постарался сам. Именно так, как тот хотел в первый раз. Получается не сразу, оба посмеиваются, когда приходится подкурить от спички ещё раз. Яркий всполох огня озаряет лицо наставника и глаза его, темные и задумчивые, видятся Ибо как никогда теплыми и загадочными. И он даже не знает, хочет ли знать всё, что те скрывают.
— Зря ты рассказал детям про этого Сатану…
— Санту, наставник Сяо. Или же эта намеренная ошибка вас забавляет, да?
Сяо Чжань расплывается в улыбке, выдыхая первую порцию дыма, тем самым подтверждая подозрения лётчика. Тот качает головой, упираясь одной рукой в перило. Наставник продолжает:
— Сначала этот ваш Санта, который раздает подарки… а потом, что? Они попросят у меня вашу Библию? А затем? Жизнь, полная бессмысленных страданий…
— В Библии и правда всё так плохо?
Сяо Чжань аж поворачивается и вскидывает брови в недоумении, наверное думая, что Ибо шутит. Тот пожимает плечами:
— Мы действительно ходили в церковь, ты не подумай. Проповеди были даже неплохие и поучительные, особенно когда был пастор Мартений… не важно. Затем появился какой-то дряхлый и нудный старик… но далее этого — ничего. Я не изучал Библию. Но да, я прекрасно знаю о канонах…
Чжань чуть сощуривает глаза, и не понять, из-за дыма или потому что в сомнениях. Его пальцы тянутся к ханьфу Ибо, забираясь под слои ткани и вытаскивают на лунный свет маленький серебряный крестик. Ибо опускает взгляд на эти пальцы, что поддевают подвеску и тут же опускают. Чжань шепчет: “Зачем тогда носишь?”.
— Это подарок брата. Вот он — знаток библии. Я воспринимаю это как оберег.
Чжань усмехается, затягивается еще раз и выдыхает дым чуть ли не в лицо Ибо, говоря:
— Так значит, твоя кровь всё-таки не приняла эту веру? И твой брат… он бы…
— То, что он знаток библии не значит, что он её фанат. Нет, он знает какой я и ни спасти, ни исправить меня никогда не пытался… я могу довериться ему и он всегда доверяет мне… ты бы ему понравился, я уверен. Но он бы пытал тебя о всей философии и… в общем, он повернут на знаниях, так что…
Чжань улыбается уже как-то иначе. В этом чувствуется тоска и нежность. Он кивает и аккуратно прячет крестик обратно под ткань. Добавляет:
— Ты скучаешь по нему… это хорошо.
Ибо не уверен. В данной ситуации тоска по дому режет не только из-за самого факта, но и потому что он… действительно счастлив быть и здесь. Вопреки всем обстоятельствам. Эти дети… этот человек… Ван Ибо вдруг думает, что не уверен, что хочет домой. Скучает — безусловно. Но…
— А ты… ты скучаешь по тому… ну, ваш приют… как было раньше?
Сяо Чжань чуть ведет плечом и отходит от Ибо к перилам. Вдох поглубже, выдох — воздух становится туманом на пару мгновений.
— Нет. Я не скучаю. Как было раньше никогда не случится вновь, а дома, по которому я мог бы так тосковать… никогда не было. Честно говоря, вот этот дом… похож на него больше, чем всё, что было до этого.
Ван Ибо хочется узнать больше. Но он не знает, как спросить. Все фразы кажутся глупыми. Он просто становится рядом, так, чтобы плечо к плечу. Затягивается. Горчит по языку и скребет по глотке. Такое хорошо бы потом запить горячим чаем… Ибо опускает руку на перило, оставив сигарету в другой руке. Мизинец едва ощутимо касается пальца наставника. Сяо Чжань опускает на это взгляд, затем позволяет своим пальцам медленно накрыть чужие. Так, чтобы немного сжать.
— Я родился в… в императорском дворце, лётчик Ван. Это место не может быть твоим домом, если ты не из правящей семьи. Да даже если… это место точно не про дом.
Я был сыном…м-м, скажем так, уважаемых, но всё-таки слуг. И однажды очень приглянулся кое-кому из высших чинов. И стал принадлежать ему. За это у нас не ссылают в Ад, но жена может быть против, особенно если ею брезгуют. Стоить интриги, подставлять, ревновать до крови.
Так и случилось. Затем этого человека убили. Меня должны были казнить по её прихоти, но так как я был на хорошем счету у людей, что стояли еще выше… меня просто изгнали. Но…скажем… один из оракулов написал хорошее письмо обо мне. И меня приняли в приют наставником. Сначала младшим, конечно же. И началась нормальная жизнь. Которая стала мне нравится, это да. Но то, о чем ты говоришь… нет. Такое место тоже не может быть домом.
Ван Ибо переворачивает ладонь под чужими пальцами так, чтобы взять их в свои. Сжимает покрепче. Спрашивает: “Сколько тебе было лет?”.
Сяо Чжань чуть прищуривается, явно вспоминая. Шепчет так же тихо:
— Шла семнадцатая весна, где-то так.
Ван Ибо молчит некоторое время. Затем спрашивает ещё:
— Ты… ты любил того человека?
Сяо Чжань поворачивается к нему и смотрит именно тем насмешливо-тоскливым взглядом. Он и нравится Ибо, и в тоже время - нет. Этот взгляд словно всё то, что разделяет их миры. То, что другим здесь понятно без слов, а для Ибо - нуждается в пояснении.
— Я любил его как должен был любить, если он дарит мне свое сердце. Не так, как…
— Не так, как?
Сяо Чжань пожимает плечами и отворачивается. Руку он не забирает, но явно не хочет продолжать. Самокрутку он снова растирает по дереву.
На нем уже есть несколько отметин после их ночей. Наставник продолжает:
— Стало холоднее. Моя комната теплее твоей. Пойдём.
Ван Ибо тушит свою сигарету. Её окурок падает в глиняный горшок, который не так давно был найден им в одном из сараев и превратился в пепельницу из-за своего дефекта — трещины на боку. Лётчик сжимает пальцы наставника в своих ещё чуть сильнее и кивает. Тот тянет его за руку и не отпускает до самой северной комнаты.
В ней и правда оказывается теплее. А потом становится жарко.