VI.
Любовь — это два одиночества, которые приветствуют друг друга,
соприкасаются и защищают друг друга.
— Райнер Мария Рильке
— Ты любил его?
Сяо Чжань плавно запрокидывает голову. Раньше его волосы были куда длиннее.
Их можно было наматывать на кулак и тянуть. Он закрывает глаза, пока губы приоткрываются сами. В голове — густой туман, словно от дыма самокруток.
Кожа живота вбирает в себя жар ладони, та ведёт вверх, пока другая крепко сжимает бедро. Лётчик мог бы взять ещё крепче, Чжань чувствует, что тот контролирует силу больше, чем надо. В его представлении переходить воображаемые грани не стоит. Он старается быть нежным, но эта нежность, словно драгоценный металл, под жаром их тел плавится до жидкого золота. Тягучего, выжигающего плоть, на место которой вольётся и застынет золотистой жилой. Чжань хочет его.
Говорят же, что китайцы повернуты на богатстве? Сяо Чжаня лихорадит от жажды. Это жидкое золото должно течь в его глотку. Оно должно плескаться в нём. Оно должно быть им.
Возлежать с мужчиною, как с женщиной…
Сквозь горячее марево проплывают сгустки неясных воспоминаний. В прошлом Чжань не мог себе позволить того, чего правда хотел, изредка его тайные пожелания становились реальностью, если вдруг совпадали с волей господина. Сяо Чжань любил их ночи за удовольствие, которое получал, за возможность забыться хотя бы до рассвета, и за то, что его телом восхищались. Сяо Чжаню нравилась эта любовь, её подарки и привилегии, но сам он дарить её не хотел. Собственная благосклонность чувствовалось сокровенным даром и на ночь власть, присущая господину при свете солнца, была полностью его. Вот это — будоражило кровь. Даже если поза при этом была далека от его пожеланий.
Весь секс в жизни Чжаня был именно таким и про это.
Он не знает, что тот значит для лётчика. Но лётчик позволяет ему усесться на свои бёдра, Чжань чувствует кожей шершавый след раны, которая под его шелковыми нитями затянулась куда лучше, чем до этого. Чжань отвлекается на то, чтобы спуститься к ней губами и провести языком, оставив поцелуй ближе к паху. Лётчик почему-то улыбается и тянет его ближе, возвращает к себе и к своим губам, Чжань укладывается сверху.
Ему нравится тереться меж бедёр, нравится, что его желание по силе не уступает чужому. Лётчик первым опускает руку, чтобы пройтись лаской по его члену, перейти к своему, после постараться обхватить оба, слегка сжать и провести рукой вниз, затем вверх. Вниз и вверх, пока Чжань старается вжаться сильнее, его язык подхватывает другой, ласкает вдумчиво и неспеша, затем кромка зубов проходится по нижней губе и тянет, потому что нужно втянуть воздух носом — лётчик постепенно наращивал темп.
Мерзость?
Если вот это чувствуется иначе, что будет, если продолжить? Отвлекаться так не хочется, но без этого - никак. Чжань, улавливая стон сожаления у своих губ, выпрямляется. Он довольно улыбается, наблюдая под собой распаленного лётчика. В полумраке от керосиновой лампы его глаза блестят по-особенному, в них — бархатная тьма расширенных зрачков, губы исцелованы до зудящей боли у обоих, Чжань тянется к низком деревянному ящику подле циновки. Он дразнит Ибо, когда наклоняется вперед, продолжая плавно вести бедрами так, чтобы его член, как и собственный, не оставались без внимания. Только то поверхностно. У лётчика ещё будет возможность отомстить. Надо снять лампу с ящика, поднять крышку и достать стеклянный бутылек. Округлый и прозрачный. С тягучим, словно мед, розовым маслом. Чжань протягивает его лётчику с пояснением “грей в ладонях”, пока устанавливает крышку и лампу обратно. Лётчик чему-то смеётся, под взглядом Чжаня он поджимает губы, а затем шепчет: “Есть, сэр, так точно, сэр”.
За это Сяо Чжань целует его ещё и укладывается обратно.
Но омылись, но освятились…
— Нет, не останавливайся, вводи до конца, но постепенно… не с силой.
Когда тебе выдают инструкции, хватая ртом воздух, при это слова эти — громкий шепот на ухо, а ногти уже впиваются в спину со всей дури, ощущений слишком много. Ибо старается прислушаться, держит контроль, как бы всё это ни сводило с ума. Сначала наставник Сяо измывался над ним, но так сладко и так приятно, что Ибо был готов терпеть эту пытку сколько тому вздумается. Предыдущий опыт такой многогранностью не пестрил.
Быстрые перепихи, редко когда включающие в себя анал, взаимные дрочки в душевых, плоскогрудые девушки без особых запросов, и всё это — не так уж часто. Ибо сравнивал своё либидо с извечными похождениями приятелей, и его сексуальная жизнь на их фоне меркла. Что же касается чувств — к тем, к кому Ибо хоть что-то чувствовал свыше плотского желания, он ещё никогда не прикасался. Влюбленность строила больше барьеров и какой-то святости вокруг.
И не сказать, что этого не было здесь, просто… просто всё это было другим.
Сяо Чжань был другим.
Любование им, восхищение им и его противоречиями, его свет, его голос, его насмешливый взгляд и гордо вздернутый подбородок. Даже сейчас.
Хоть казалось бы, он должен скулить и хныкать, когда его таранит снизу нехеровых размеров член. Никакого ощущения того, что Ибо чем-то порочит его или действительно занимается чем-то хоть и желанным, но грязным, не было. Всё было с точностью наоборот. Ван Ибо сжимает его в своих руках сильнее, дышит ртом в теплую шею, пока пальцы Сяо Чжаня мягко проходятся по затылку, стекают лаской ниже, он шепчет, чтобы тот ждал, ждал, ждал… ждал, пока окутывает и затягивает глубже в необратимое этот жар, ждал, с усилием, до дрожи, заставляя бёдра замереть, ждал, ждал, ждал…
Сяо Чжань словно успокаивал его, проходясь пальцами по шее и плечам, оставляя едва заметные полосы от ногтей по коже, заставив вскинуть голову и увлекая в очередной поцелуй, хоть всё должно быть наоборот. Ван Ибо ощущает только горячую тесноту, которую жаждет пробить и расширить, это сводит с ума, но это вовсе не про боль. Он старается думать про боль, чтобы продолжать держаться. А потом Сяо Чжань начинает сам покачиваться на его бёдрах. Плавно и ритмично. Словно танцуя. И это чувство взрывается по телу мелкими разрядами тока, словно тысячи фейерверков под кожей, до самого сердца, заставляя то работать усерднее. Ещё и ещё, ещё и ещё… Ван Ибо не выдерживает, он начинает толкаться, вторя заданному темпу и слышит первый стон, смешанный с судорожным вздохом.
Он хочет услышать его ещё и сбиться со счёта.
<...> ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною…
Пахло горько и пряно, лепестками цветов и чем-то от камфоры. Голова Ван Ибо лежит на груди наставника, тот перебирает прядки жестких волос, порой зарывается в них, гладит подушечками больших пальцев по коже, пока за толстым и мутным стеклом рам занимается рассвет. Их укрывает лишь старое одеяло, именно оно сдерживает тепло тел и не даёт холоду его украсть, служит преградой от внешнего мира. Чжань чувствует как влажно и липко там, внизу. Раньше это всегда заставляло его чувствовать нечто неприятное и ёршистое внутри, но сейчас… этого нет. Только удовлетворение и легкая досада, что надо бы помыться. Для этого нужно подкинуть дрова в печь. Вода с прошлого вечера должна быть в бадьях. Мысли ленивы и неповоротливы. Надо многое сделать, в том числе приготовить и рис на всех… скоро все проснутся, скоро и самому захочется есть. Солнце обозначило начало новых суток, с этим надо считаться.
Нельзя быть настолько расслабленным.
Ибо ёрзает на нем, затем поднимает голову. Смотрит. Приподнимается ещё, Чжань ладонями стекает от его шеи к рукам, слегка сжимает. Ибо рассматривает его лицо. Так внимательно и так спокойно. Чжань не понимает этого взгляда, да и не думает о нем особо. Ему хочется положить ладонь на щёку лётчика — он так и делает. Хочется подвести большой палец к его губам — делает тоже. Ибо прихватывает его, коротко и играючись, опускается обратно, чтобы накрыть рот своим. В поцелуе тоже есть горькое и пряное, в поцелуе есть невысказанное. Пальцы Чжаня невольно задевают цепочку, та рвётся под случайный напором. Ибо не замечает этого. Серебряный крестик падает на грудь Сяо Чжаня. Затем скатывается ближе к шее, после падает на циновку, когда Ибо рывком поворачивает наставника на бок, уложившись так же. Чжань устраивает ногу поверх его бедёр и с готовностью вжимается, одеяло сползает, выпуская их тепло. Ибо не пользуется маслом опять, всё и без того влажно хлюпает, когда ему удается постепенно войти снова. Наставник Сяо шипит на его ухо нечто, что наверняка является китайским ругательством. Ибо целует его щеку, целует за ухом с бесконечным “прости”. Все звуки в это раннее утро кажутся громче, чем есть. Сяо Чжань несильно кусает его в шею, у него нет сил седлать его или направлять, он позволяет делать всё, что тот только захочет. И с каждым толчком чувствует, что хочет того же. Уставший, выпотрошенный, в нём раскрывается забытое удовольствие — чувствовать, что тобой могут так обладать. И знать, что ради этого другой может пойти на всё, отказаться от того, что раньше считал самым ценным… как оказалось, даже от своей жизни, добровольно подставляя шею под меч.
Только вот если тогда это казалось логичным завершением безрассудного чувства, то сейчас Чжань понимает, что умер бы и сам. Только представив острое лезвие у шеи этого лётчика, то, как оно может вдавиться в это кожу, разрезать аккурат так, чтобы вот эта родинка, которую он сейчас целует, была рассечена надвое, только представив… вместе с удовольствием расцветает и животный страх.
И как только всё это успело случиться?
х х х
Шли дни.
Чтобы дойти до реки, пройти нужно немало. Воду обычно брали из узкого притока, петляющего рукава, который тихо и скромно извивался помеж густых дубовых зарослей. Где тот берёт начало никто не знал, вся здешняя местность богата на водные ленты, словно запутанный клубок, их пути мало кто брался исследовать.
Сама деревня была полна вод, а потому и каменных мостов, глубоких каналов, по которым порой было легче сплавляться, чем добираться до какой-то точки пешком.
Ван Ибо всё чаще получал негласное право выходить за пределы дома и его территорий, наставнику Сяо и правда было спокойнее, если за водой вместе со страшими (но всё же детьми) шёл и лётчик. Из-за этого, правда, наблюдалась и другая проблема: если раньше Чжань мысленно строил график, чтобы каждый из старших хоть раз в три дня участвовал в этой затее, и те хоть и слушались, но не всегда были в восторге, то сейчас… желающих было море. Даже из самых младших. Например, малыш Юнь - он сам ростом с два ведра, юркая семилетка, а пол утра доказывал наставнику, что он в силах тащить воду. А даже если и нет, то вдруг на лётчика Вана и остальных решат напасть белки? А кто же их защитит, как не он, обладатель рогатки?! С последним тоже была проблема.
Это лётчик Ван, так, между делом, рассказал, как выстругать себе такой инструмент, чтобы тот работал исправно и был чётче обычных. А потом ещё и за дело взялся. Эта забава не казалась такой уж безобидной. Сяо Чжань наблюдал за тем, как мальчики обступили плотным кольцом лётчика и с жадностью следили за каждым его движением. Пришлось собрать их всех перед сном и прочесть длинную лекцию о безопасности, красочно рассказывая о выбитых глазах, ушибах и синяках, потере сознания и даже “глупой смерти”.
Так у них случился “полигон” - стены сараев служили теперь мишенями, девочки использовали старые краски, чтобы распредлить цели и выдавать за каждую определенное количество очков. Навык в чем-то был безусловно полезным. Если бы всё было как всегда, то часть из этих мальчишек уже и правда учились бы военному делу всерьёз, в сравнении с этим игра с рогатками была шалостью. Чжань порой задумывался о тех временах, сравнивал детство этих детей с прошлым.
И думал о том, что же будет дальше.
Бамбуковая жердь гнулась под тяжестью ведер, те размеренно колыхались, полные воды, пока Ибо шел по тропе в окружении мальчишек. Те тащили по одному ведру, усиленно делая вид, что пыхтеть им не хочется. Только самый старший — Бинвэнь, — которому уже “стукнула двенадцатая весна, господин Ван”, нёс по ведру в руке. Ибо пытался предолжить ему бамбуковую жердь с крючками, но вышло не очень — мальчишка еще больше согнулся и воду расплескал, так особо и не оторвав вёдра от земли.
От ртов шёл едва заметный пар, щеки мальчишек и самого Ибо раскраснелись. Солнце приветливо ласкало бликами их лица помеж темной листвы дубов и ветвей церсисов. Дойдя до этой рощи становилось понятным, что дом близко.
— Поднажмём, парни, осталось немного. Это последняя ходка. Зато как много наготовим, как хорошо потом будем мыться… кто по какой еде скучает? Может, в следующий раз наставник Сяо возьмёт меня с собой в деревню и мы сможем принести ещё больше… за те носки, что связали девочки, можно многое выторговать, и за козье молоко тоже. Держим строй, Чжавэй, если хочешь чихнуть — сначала поставь ведро.
Мальчишка слушается, останавливаясь. Из-за этого замедляются и другие, оборачиваясь на него. Чжавэй пытается уловить взглядом блик солнца. Когда-то один из наставников сказал ему, что так он точно “не упустит свой чих, его поймает солнечный воробей”. Где же тот, когда так нужен. Мальчишки начинают подбадривать Чжавэя, чтобы тот наконец-то чихнул, но получается совсем наоборот — это мешает, и Чжавэй разочарованно берётся за ведро снова, оставшись с… с носом.
Бинвэнь не упускает возможности поговорить о еде и отвечает на вопрос лётчика:
— Хочется запеченого мяса утки, господин Ван. Ещё хочется мяса… просто мяса. Телятинка в остром соусе… или в сладком соусе, или в чесночном, со свежим лучком… или свинина, господин Ван… жареная свинина…а может, лапша с мясными биточками в тонких листиках капусты? Или… мяса… о, мясо кальмара на палочках?
Мальчики начинают вторить словам Бинвэня перебирая все мясные блюда, какие только могут вспомнить. Оно и понятно. Кроме курицы и сушеных говяжьих вырезок, мясо было не частым гостем на их столе. Как и яйца. Ван Ибо внезапно понимает, что соскучился по обычной яичнице и с этим надо что-то делать. Когда Бинвэнь по второму кругу заходит на тему запеченой утки, Ибо уже посмеивается. Как бы там ни было, при общей жилистости тела Бинвэня, его детские пухлые щеки никуда не девались. Так что его стенания (теперь уже о паровых булках с сочной бараниной) казались немного комичными.
— Может, подкинем идею наставнику Сяо и кроме козы… держим строй, парни, эй, давайте, чуток осталось… кроме козы, разведем куриц?
Крайне сосредоточенный мальчик по имени Шаоци, отличительной чертой которого был не только суровый взгляд десятилетки, но ещё и необычайно густые брови, поясняет ровным голосом:
— Когда нам придётся снова уезжать, надо будет брать их с собой, а это ещё сложнее, чем было с Дынькой, господин Ван. Легче сразу купить готовое мясо и яйца у местных, и не привязываться, даже если курицы будут для жарки потом. Когда пришли японцы, они перестреляли всё наше хозяйство приюта на мясо, раздерли между собой и нам ничего не оставили. Спасли только Дыньку. Её увела Сяолун… только потом приехали главные японцы и даже наказали тех японцев, которые так поступили, но это ничего не поменяло.
Ван Ибо медлит с ответом. Мальчишки явно притихли. Он говорит “мне очень жаль”, когда они наконец-то выходят из рощи. Глаза Чжавэя цепко следят за затылком Шаоци. Он ничего не знал о том, что именно Сяолун увела Дыньку в тот день.
От рощи уже виднеется тропа, по обе стороны от неё — орешник. Этот лес богат на дары. Ибо невольно проникается к нему благодарностью, представляя, как дети и сам Сяо Чжань радовались, обнаружив такие щедрые подарки совсем поблизости. Он хочет снова вырулить на какую-нибудь нейтральную тему. Может, рассказать, как можно смастерить из дерева маленькие катапульты? Но все мысли улетучиваются в один миг — слышен рёв мотора. Словно по команде, все замирают и переглядываются. Лётчик Ван опускает бамбуковую жердь с ведрами, шепотом просит мальчишек оставить и свои тоже. Чжавэй уже порывается бежать в сторону дома, но Ван Ибо вовремя ловит его, с силой прижимая к себе и смотрит в глаза Шаоци, как самого хладнокровного из них:
— Оставьте ведра здесь. Сами — в орешник. Затаитесь. Я вернусь за вами. Никто никуда не бежит, ясно? Вы остаётесь здесь. Я вас заберу. Не смейте бежать к дому одни, что бы вы ни услышали. Понятно?
Рёв усилися, как и характерный для грузовиков грохот, но он ширился, по всему выходило, что мотор был не один. Ибо отталкивает от себя Чжавэя так, чтобы его тут же поймал Бинвэнь и не дал вырваться. Ибо кивает мальчишкам и повторяет, что вернётся за ними.
Им остаётся только верить. Чжавэй не прекращает попыток вырваться, но к хватке Бинвэня присоединятся и Шаоци с Юя. Они утаскивают друга в орешник, не замечая, как его ветви царапают их лица и руки.
Дерьмо случалось в жизни Ван Ибо и до этого. Такую уж жизнь он выбрал. То главное, чему он научился, спустя изнуряющую учебу в военной академии, а затем и в первых операциях на практике, так это волевому поведению по отношению к страху. Ваши шансы на выживания зависят не от оружия в руках, а от холодной головы. Вопреки клокучещему в глотке сердцу, вопреки растущему огненному шару паники от дна желудка до кончиков пальцев, разум должен быть ледяной сталью. И так же исправно резать реальность по своим правилам. Какой бы патовой ни была ситуация. Пока его тело еще не у цели, мозг — работает сверх своих сил, продумывая, прикидывая, просчитывая вероятности и придумывая хотя бы что-то похожее на рабочий план. Осознание того, как беспечны и глупы они были, накатывает и душит.
Ибо бежит, что есть сил, перепрыгивает валун у изгиба тропы, он видит, как деревянные ворота дома сносит собой дряхлый грузовик, а за ним трясётся пулеметная установка. Другой грузовик проезжает мимо, вздымая за собой песчаную пыль. Он видит спины японцев, их грязно-зелёные каски. Он ожидает детских криков, но пока слышится только японская, отрывистая и лающая, речь. Ибо забегает во двор тогда, когда всех детей и самого наставника Сяо уже вывели к пулемету.
Он видит спокойные глаза наставника Сяо, то, как в шаге от его спины выстроились дети. Они смотрят с гордостью. Никто не плачет и даже не пытается отвести взгляда. Их спины — прямые, их головы подняты. Глаза Сяо Чжаня видят его всего секунду. Этого достаточно, чтобы только сейчас Ибо увидел в них страх. Того не было ещё мгновение назад, хоть чёртов пулемёт настроили ровно по росту наставника. Это бьёт, бьёт наотмашь. Словно вспышка от пощечины раскалённым железом. Ибо перебивает японца, направляясь к ним, говорит четко и громко, настолько спокойно, словно не происходит ровным счётом ничего. Его японский не звучит ни лающим, ни отрывистым.
Он звучит богатой речью гордой нации с присущими ей же интонациями. Так, словно японский этого человека происходит из древнего рода.
— Что вы думаете, вы делаете? Этот человек и эти дети под протекцией императора. Это закрытое учереждение, где воспитывается новое поколение избранных детей, чья кровь не настолько грязна низшей нацией. В содружестве с Третьим Рейхом и его финансированием. Это уже освобожденная от смрада варваров территория. Что на вас нашло?
Ван Ибо встаёт ровно перед дулом пулемёта, смотря не на солдата, держащего оружие за металлические ручки, а ровно на капитана в каске. Тот высунулся из кабины грузовика и буравит его долгим взглядом.
Невозмутимо, Ибо продолжает, снижая громкость речи:
— Попробуйте. Расстреляйте нас. И тогда будете объяснять своему начальству, почему бросили вызов и объявили войну союзнику. Практически единственному, кто подставляет плечо и даёт возможность нашей великой империи осуществить справедливый суд и построить истинный мир. Это секретный проект. Дети, как вы знаете, это будущее, и лучшие образцы надо сохранять. Взращивать. И культивировать.
Пулемётчик поворачивает голову к капитану, как и водитель. Тот продолжает смотреть на Ван Ибо. Затем переводит взгляд на наставника Сяо и детей. Те уже не за его спиной. Они выстроились по обе стороны от мужчины ровными рядами. Смотрят прямо и спокойно.
Капитан снова смотрит на Ван Ибо. Тот всё также стоит перед дулом пулемёта.
Японец изучает его еще немного, затем поворачивается к водителю.
Он говорит: “И правда лучшие, не орут как свиньи и не разбегаются, а девочек-то как много, хорошее вложение, начинаю смекать, к чему их тут воспитывают”. Капитан коротко смеётся, водитель едва ли подхватывает это веселье. Капитан подает знак пулеметчику, говорит водителю разворачиваться. Машина начинает медленно отъезжать.
Японец высовывается из окна и кричит:
— Хайль Гитлер! Вечно живи Япония, вечно живи император! Дом пометить белым!
Ван Ибо не двигается, наблюдая, как грузовик и пулеметная установка удаляются всё дальше и дальше от дома, туда, влево, по проселочной дороге, которая ведёт дальше и от них, и от деревни. Он расслабляется только тогда, когда машин уже почти что не слышно.
Ибо оборачивается, он хочет спросить, всё ли в порядке. Дети и сам наставник Сяо стоят точно так же. Только вот смотрят не на машины или разбитые ворота. Все, как один, смотрят на лётчика Вана. Первой из ряда выходит Мэйлин. Она подходит к наставнику. Поклонившись, она просит разрешения увести детей и продолжить готовить обед. Сяо Чжань не смотрит на неё, только кивает. Дети медленно идут за Мэйлин, слышатся неясные всхлипы, затем строгие шепотки: “не начинай”, “уже все прошло”, и “не три по лицу”. Ибо хочет сказать, что сбегает за мальчишками, но слова застряли в глотке тяжелыми камнями. Сяо Чжань подходит к нему.
Его голос едва слышен, когда он спрашивает:
— Откуда вы так хорошо знаете японский, флайт-лейтенант Ван Ибо?
Ибо понимает, что если сейчас пустится в объяснения, они будут звучать нелепо и в них не поверят. Поэтому он молчит, выдерживая взгляд, который, кажется, ещё никогда не казался таким чужим. Наставник Сяо выстроил щиты моментально, эту стену между ними можно физически ощутить, хоть тот оказывается еще ближе, напирая и заглядывая в глаза.
Ибо всё-таки предпринимает попытку:
— Я заберу мальчишек, они остались в роще, и всё объясню.
— Что вы сказали японцам, флайт-лейтенант Ван Ибо? Ваш японский настолько хорош, что я понял слишком мало. Зато их “Хайль Гитлер” услышал чётко. Что это было?
Ибо выдерживает и это. Рука Сяо Чжаня поднимается в желании сжать чужую челюсть, но лётчик перехватывает её у кисти.
Он шепчет так, словно умоляет и сам удивляется тому, как звучит:
— Они бы вас расстреляли, ты понимаешь это? Они бы вас убили. Прямо сейчас.
— А не сделают ли они теперь хуже, лётчик Ван?
Сяо Чжань резко убирает свою руку и разворачивается. Ибо смотрит в его прямую, узкую спину. Порыв ветра с силой треплет его волосы, когда наставник быстро поднимается по ступеням. Сердце Ван Ибо продолжает биться гулко и быстро. Он отворачивается и идёт к тропе, уже видя, что все мальчишки выбежали из рощи и стоят у начала тропы. Лётчик машет им рукой, чтобы бежали навстречу. Небо затягивает тучами. К ночи пойдёт дождь.
х х х
Сяо Чжань не выходит из северной комнаты. Он слышит детей, их топот и разговоры громким шепотом, слышит, как те возятся в “ночной комнате”, как кто-то бегает по крытым коридорам, а где-то Мэйлин призывает всех к тишине. Чжань сидит на своей циновке, обняв колени и приложившись затылком к стене, смотря куда-то перед собой. Комнату наполняет дым курительных смесей, но в них нет ничего дурманящего. Он просто пытался выбить отсюда запах розового масла, который въелся в каждый сантиметр пространства и него его самого. Чжань пытается понять. Его ум был трезв и спокоен, когда японцы ворвались к ним. В конце концов, не в первый раз. Он понимал, что скорее всего умрёт и это его, всецело его вина, что дети пойдут за ним.
Но с ней он живёт заочно с первого дня войны.
Он помнит свою мысль о том, что рад: Ван Ибо и мальчишки в лесу. Когда они вернутся, всё наверняка закончится. Лётчик спасёт мальчиков, такой компанией им будет легче передвигаться, если что. Они наберут запасов и пойдут на юг или запад, у лейтенанта достаточно мозгов и сил, даже больше, чем у самого Чжаня, чтобы спасти и себя и их.
А потом нахлынул всепоглащающий, неподъемный ужас, когда он увидел лётчика у снесённых ворот.
За миг перед глазами пронеслась картинка, как дуло пулемёта повернется и Ван Ибо убьют. Оглушительная дробь выстрелов и всё. Свинцом навылет, напитав кровью землю.
Но этого не случилось. Случился голос лётчика и чистая японская речь. Настолько чистая и естественная, что звучала с его уст лучше английского и уж точно лучше китайского.
Тут Сяо Чжань тоже сам виноват. Он говорил лётчику, что не хочет ничего знать и так не удосужился действительно понять, кто он и как оказался там, где оказался. Не факт, что ему сказали бы правду, но он хотя бы попытался бы.
Да, рационально и объективно — лётчик спас их. Что бы там ни наплёл и как бы ни было дальше. Но в данный отрезок времени — он спас. Встал перед пулемётом, выглядел уверенным и спокойным, настолько, что казалось — он не человек вовсе. Без оружия, с едва заметным снисхождением к японскому капитану и его подчиненным, он втоптал их волю и переломил ход действий несколькими фразами. Сяо Чжань не знает, почему первым, что затопило его, было чувство предательства. Возможно он невольно вспомнил тот вечер, когда Ван Ибо, с этим легким непониманием и чуть ли не презрением, бросал в него фразы про “может, не так плохо вам жилось с японцами?”, говоря это так, будто бы Чжань и себя и детей продавал за кусок хлеба и подлизывался к новой власти, не имея гордости и совести. А сам в итоге сделал что?
Нет, он сделал не совсем так. Надо быть честным. Он сделал не так.
Или дело в том, что Сяо Чжань так мало знает? Оказывается, узнать тело и нечто сокровенное, это не самое главное и этого совсем недостаточно? Он хочет знать абсолютно всё?
Да что же это за чувство такое поганое. Сяо Чжань закрывает лицо ладонями и заставляет себя глубоко вдохнуть. Он просто устал. Было ошибкой так расслабиться в этих руках, принять нахождение рядом, было ошибкой отдаться надежде, что всё скоро закончится, а мир можно построить в рамках этого дома. Жить день ото дня и всё больше отдаляться от реальности. Но куда бы они снова пошли? Вернее, куда им идти сейчас? Последнее письмо от старого друга не было длинным, зато в нём была почти что точная дата ближайшего визита. Это еще неделя ожидания. Надо быть уже собранными, когда те приедут и во что бы то ни стало, увезти детей. Но куда? Куда их везти?
Мысль прерывает покашливание, затем попытка постучать по деревянной раме. Последнее звучит тише, чем первое. Сяо Чжань смотрит на силуэт лётчика за сёдзи. Затем всё-таки говорит: “Входи”.
Лётчик аккуратно отодвигает двери, так же тихо задвигает их обратно. Обернувшись, он встречается взглядом с Сяо Чжанем. Тот хоть и смотрит спокойно, наверняка не знает, что глаза его — красные. Ибо почему-то с нежностью думает “всё-таки ты очень испугался”, но не говорит этого. Он без приглашения усаживается рядом, затем берет руку Чжаня, заставляя выпрямить её ладонью кверху. Чтобы в следующую секунду вложить в неё подвеску. Высеченный на сизом, дымчатом камне кролик, который свернулся клубочком. Идеальный круг. В мелкую дырку ровно между его ушками продели и завязали кожаный шнурок. Ибо заставляет наставника протянуть и вторую руку.
Туда он вкладывает маленькую каменную звездочку.
— Линфан сказала мне, что ты любил кроликов в приюте. Возился с ними. В лесу я как-то зайца видел, но они кажется страшнее и куда больше кроликов. А звезда… просто. Мы часто на них смотрим ночью. Ты всегда ими любуешься. Я решил подарить тебе для личного пользования. Я сделал это из камней, которые нашел у реки. Не знаю, может там стекло когда было и сделало так… или это просто камни такие. Красивые. Подумал, тебе может понравится.
Сяо Чжаню нравится. Только говорить он об этом не хочет. Рассматривает кролика на ладони, смотрит на звездочку. Откладывает последнюю на ящик. Затем поворачивается к Ибо спиной, до этого вручив ему повеску обратно. Поднимает волосы. Ибо чуть усмехается и завязывает подвеску на его шее. Чжань сипит:
— Это я должен был сделать что-то для тебя взамен потерянного крестика.
Ибо чуть качает головой, шепчет, что волосы можно опускать. Чжань продолжает сидеть к нему спиной, пока Ибо добавляет:
— Ты мне ничего не должен. Ещё я рад, что ты и дети живы. Даже если ты злишься на меня.
Сяо Чжань медлит. Затем все-таки поворачивается обратно, садясь напротив. Его пальцы нащупывают подвеску, но он не смотрит на неё. Ибо смотрит спокойно. Но не спешит что-то объяснять. Чжань отводит взгляд и кивает на другой ящик, на нём сверху лежит груда книг.
— Я не знаю, навестят ли нас японцы ещё раз сегодня…
— Не навестят.
— … но я хочу выпить. Я очень давно не пил. Достань оттуда. Там ваше американское пойло, ничего другого нет. Или уже не знаю, можно ли тебе так говорить…
— Я не японец, Сяо Чжань.
Тот пожимает плечами, двигается обратно к стене и опирается на неё. Ибо возится с ящиком. Переложив книги на пол, он вскрывает его. И правда. Шесть пузатых бутылок бренди. Он вытаскивает одну. Этикетка почти что отсырела. Ибо снова садится рядом, зубами справляется с крышкой — пробка впаяна в неё. Лётчик делает мелкий глоток, на пробу, затем вручает бутылку наставнику:
— Бренди намного быстрее и сильнее даст тебе в голову.
Чжань это никак не комментирует. Делает большой глоток. Затем морщится, а потом начинает и кашлять. Ван Ибо слегка улыбается. Чжань продолжает кашлять, пока тот зарывается пальцами в его волосы, затем заправляет прядь за ухо.
И наконец-то начинает говорить:
— Я знаю японский… потому что в школе, куда меня отправили родители, не было учителя китайского. Был только японский. Его преподавал драматург, писатель и большой фанат бонсаев... на последнем, мне кажется, он зарабатывал больше. Мама потом сокрушалась, называла преподавательский состав расистами, им не было разницы на какой “азиатский язык” меня направлять. Они просто учли пожелание и не видели в этом большой беды. Честно, японский мне нравился, не хотел отказываться. А китайский я стал учить поздно. На домашнем обучении, отец нашел хорошего преподавателя. Мадам Сюй. Но я не так уж старался, всё казалось сложнее и сложнее с каждым разом. Отец и сам старался говорить со мной на китайском чаще английского, но… драгоценные часы с ним зубрёжке посвящать не хотелось. А сюда я попал… потому что один человек провинился, но я вызвался вместо него.
Сяо Чжань продолжает пить, в этот раз только морщясь. Алкоголь и правда уже дал в голову, та слегка закружилась, бренди растёкся лавой по желудку, ошпарил язык до онемения. Чжань пытается представить маленького Ван Ибо изучающего японские иероглифы. Он хрипит “продолжай”. Ибо опускает руку, отвернувшись.
Дождь, что начался с заходом солнца, только нарастал. Во дворе не горел красным фонарь, по скатам крыш лилась вода, козу из сарая завели в один из углов коридора, набросав сена. Добрые дети. Не хотели оставлять Дыньку одну, в сырости непогоды, учитывая, что в том сарае прохудилась крыша. Ван Ибо прочищает глотку.
Да, надо продолжить.
— У меня есть друг… был, наверное. Орест. У нас не было любви, мы просто… похожи. И однажды старшие по званию застали его с другим мужчиной. Орест — плохой лётчик. Он всегда отвечал только за почтовые перевозки. Его хотели отправить в наказание на эту операцию, в которую никто не верил, либо уволить с позором. Я же и без того хотел попасть сюда, но отец использовал все связи, чтобы этого не случилось. Хоть я был идеальным кандидатом. Азиат, знаю японский, да, знаю китайский, хоть не так хорошо. И один из лучших пилотов своего выпуска. В день, когда Орест должен был выходить, мы подрались. Он не хотел, чтобы я шёл вместо него. Та рана… он прорезал мне ногу, но… я всё-таки “победил”. Штопал её сам каждый раз, потому так плохо заживала и расходилось постоянно. Я взял его направление и прибыл на место службы. Там никто не разбирался особо. Я думал, будет сложнее, но видя мое лицо и все такое… набирали преимущественно азитов. Потом… снова. Конкретно тот вылет. Меня не хотели на него пускать, в последний момент пришло письмо с особым распоряжением, чтобы меня отправили назад, домой. Отец всё-таки узнал и… мы должны были вылетать в форме националистов… её у меня отобрали. Но я всё равно нашёл способ и вылетел. Людей не хватало, так что на меня не особо злились, сами ребята вообще были счастливы, лучше меня их прикрыть никто не мог. Операция направлена на то, чтобы помочь Сопротивлению с японцами, чтобы те имели силы бороться с коммунистами и тогда Штаты смогли бы доказать преимущество спонсирования и усилить его… сейчас же… обычно после таких разгоромов японцы переходят к тактике выженной земли. Мы это уже замечали. Они начинают мстить местным, срываться на населении. Чем хуже идут дела на поле боя, тем больше зверств они…
Сяо Чжань фырчит, перебивая, затем прикрывает рот и отставляет бутылку на пол.
Он горько усмехается, вытирая рот, говорит:
— Они ведут себя так в любом случае. Для тебя зверство вырезать деревню, и да, это зверство, но и держать в страхе, и… не знаю в каком мире ты живешь, лейтенант Ван, и не знаю, что ты видел, но есть вещи похуже смерти. Не носись так с ней. В итоге, смерть — это всего лишь избавление от этой скотской жизни. А когда речь идёт о тех, кто хочет завоевать, будь они японцами, маньчжурами, да хоть кем, подставь любого, это всё лицемерие… войной не завоёвывают, войной укрощают и пытаются забить, сломить, уничтожить противостоящих. Завоёвывают любовью, слышал такое? Когда к тебе сами текут и сами отдаются. А это… всегда звери. На каком бы языке ни говорили. Даже если на таком же. Коммунисты, националисты… они не способны на зверства по отношению друг к другу? К обычным людям? Они не забьют меня и моих детей за то, откуда мы и кто мы? Ещё как. Сукины дети…
Сяо Чжань снова берётся за бутылку. Ибо молча наблюдает, как тот пьёт. Два глотка. Три. Ибо тянется за бренди, мягко, но с силой вытаскивает бутылку из чужой хватки. Чжань не смотрит на него. Закрывает глаза. Он устал.
Он не знает, где искать выход.
Ибо пьёт. Бренди кажется почти что чистым спиртом, только после приходит привкус дерева и чего-то смоляного. Ибо облизывает губы пару раз, смотря перед собой. С перспективы наставника на всё, что происходит, он не смотрел, понимая, что ему не хватает деталей. Так-то всё было просто, список негодяев включал в себя: японцев, немцев и радикальных коммунистов. Но это же Китай. И он был в войне задолго до того, как она пришла к нему ещё и извне. Мысль перескакивает с одной на другую. Ибо вдруг думает о том, что по его подсчетам скоро то самое Рождество.
Как нелепо думать об этом сейчас. Но…
— Шанхай ещё не под японцами, так? Ещё можно в Гонконг… Гонконг под Британией, если добраться, то… лучше вообще ещё дальше… можно Тайвань, но война может дойти и туда… я бы хотел забрать тебя… и всех вообще…в Америку.
Сяо Чжань хмыкает и кладет голову на плечо лётчика. Тянет с ленцой:
— Это туда, где похожего на тебя хотели с позором уволить или отправить на смерть, и где люди не видят особой беды в том, чтобы спутать японский с китайским? Вау, лао Ван… Вау. Ты так говоришь же, да? “Вау”...
Ибо пьет снова. Ставит бутылку рядом. Поворачивается, из-за чего Чжаню приходится отлепиться от его плеча. Тот не смотрит на него, поэтому Ибо поворачивает его голову за подбородок парой пальцев, заставляя смотреть. Ему каким-то образом надо вбить в эту дурную голову очень простые истины. Учитывая, что смерть для этого человека уже стала "избавлением от этой скотской жизни".
— Я хочу увезти тебя от войны. От шрапнели, бомб, от пулемётной очереди. Хочу увезти от японцев, коммунистов, националистов, от кого скажешь и кого назовёшь. Возможно, на время, хорошо, если всё тут придёт хоть в какую-то норму. Или туда, где все будут понимать разницу между японским и китайским, или хотя бы будут понимать суть, близкую тебе. Но увезти.
Сяо Чжань смотрит, а затем усмехается, спрашивая:
— И как же ты это сделаешь, лётчик Ван?
Ван Ибо кажется, что он знает, как. Он шепчет: “Дай мне сделать это”. Чжань смотрит в его глаза, а в голове глухо и всё медленне бьётся “я устал”. Чжань уже не уверен, что хочет хоть чего-то. Но… его руки обнимают Ибо за шею, затем лоб упирается в лоб, а глаза закрываются. Чжань говорит: “Хорошо”. Ибо слышит в этом не просто согласие.
И не признание в чувствах. Всё это мелочь в сравнении. Ему только что доверили свою жизнь. Последнюю надежду на то, что та будет долгой и светлой.
Дождь льёт и льёт. Беспрерывным потоком. Лесная река выходит из берегов, вода замешивает следы шин во дворе в грязь.
Деревянные и жестяные бадьи, выставленные для сбора дождевой воды, переполнены. От них разлетаются брызги.
Среди детей спят все, кроме Сяолун. Та, держа в руке небольшой бумажный фонарь, пока другой прижимает к себе плед, идет к концу коридора, где спит Дынька. Девочка аккуратно ставит фонарь, укладывается под бок животного, кутает себя в плед и только потом задувает свечу внутри фонаря.
Так ей будет спокойнее. Так она сможет скорее уснуть. И ей не приснится кровь.
И ей не приснится дуло пулемёта у сердца доброго лётчика.
Даже если тот, может, японец… мнения детей разделились, но никто не находил доказательств его дурных намерений ни в одном из вариантов. Дынька не просыпается, когда девочка вжимается в её тёплый бок сильнее.
К рассвету дождь стихнет. Из-за туч выйдет солнце.