Благодаря тонким стенам Жилину было слышно, что Катамаранов сначала отправился в ванную, а затем, судя по хлопку дверцы холодильника, зашёл на кухню. Лишь после этого он тихо приоткрыл дверь и заглянул в комнату.

— Товарищ полковник, я думал, ты ещё отсыпаешься. А что это ты при полном параде? Так по своей службе соскучился, что решил её прямо здесь нести? — убедившись, что Жилин не спит, Катамаранов вошёл и, скрестив на груди, с усмешкой уставился на него сверху вниз.

— Между прочим, голубчик, запирать сотрудника милиции в его собственной квартире — вне всяких законов. Я даже не знаю, на сколько суток тебя за это посадить. На сорок или на десять? Или, может, лучше вообще закрыть в твоём подвале, чтобы больше неповадно было? — Жилин старался говорить шутливым непринуждённым тоном и надеялся, что друг не догадается, как тяжело у него на душе.

— Нет, полковник, так дело не пойдёт, — Катамаранов распахнул шкаф с одеждой и сделал приглашающий жест. — Переодевайся из ментовского в домашнее. Ты сейчас не на службе, а дома. А это значит, что все полномочия с тебя временно снимаются, и посадить меня, — он развёл руками, — ты не можешь при всём желании. И не сможешь ещё неделю, потому что я своим авторитетом выбил тебе внеплановый отпуск.

— Во-первых, не неделю, а две. Во-вторых, какое ты имел право угрожать в отделении своими лисами? Меру, голубчик, всё-таки, знать надо, — Жилин усталым движением снял фуражку и положил себе на колени.

— Значит, не зря я им угрожал, — Катамаранов на манер фокусника вытянул из внутреннего кармана телогрейки почти полную бутылку скипидара и сделал порядочный глоток. — Видишь, даже не на одну неделю тебя отпустили, а на целых две. Испугались. И правильно, с лисьими клыками никто повстречаться не захочет.

— Да не с клыками, голубчик, а с выявлением нарушений при задержании преступных объектов. У нас в отделении проверки начались, вот коллеги и решили, что мне с моим подходом к исполнению служебных обязанностей на рабочем месте пока лучше не появляться. Я же не могу рисковать служебным положением коллег и судьбой отделения в целом, — добавил он, словно оправдываясь.

— То есть ты, товарищ полковник, работаешь больше, чем всё отделение вместе взятое, а они берут и со всей своей неблагодарностью прячут тебя перед проверяющими, чтобы самим получить все почести? Кто баллоны с газом собственноручно нейтрализовал и, так сказать, вернул отправительнице? Ты! Ты в одиночку! Твои так называемые коллеги так легко про это забыли? — Катамаранов надвинул каску себе на глаза. — Нет, полковник, ты как хочешь, а я иду в лес собирать армию. Кусачую. Мы с моими лисами тебя в обиду не дадим, — он козырнул, а затем, пошатнувшись, развернулся к двери.

— Игорь, стой, — всерьёз испугавшись, что тот и впрямь исполнит свою угрозу, Жилин вскочил и удержал его на месте. Фуражка при этом упала и закатилась за кресло. — Не надо, голубчик, никого кусать. Я ведь и сам понимаю, что мои меры наказания, прямо скажем, далеки от прописанных в законодательстве. И вообще, вряд ли во всей нашей необъятной стране найдётся второй милиционер, который минуты заключения считает за сутки и пытается остановить нарушителей не пулями, а просьбами, и, вдобавок, жалеет преступников, словно они и не преступники вовсе, а самые что ни на есть потерпевшие.

— Вот и я говорю — уникальный ты у нас человек, полковник, — Катамаранов поднял его фуражку и отряхнул от несуществующей пыли. — На всём белом свете такого больше не сыщешь. Тебя вообще к награде надо приставить. За излишний гуманизм.

— Именно, что излишний, — забрав фуражку, Жилин задвинул её подальше на полку шкафа. — Не место таким, как я, в милиции. Если я даже на тебя повлиять не могу, чтобы ты скипидар не воровал и не хулиганил, то что уж про настоящих преступников говорить? Уговоры на них никак не действуют, хоть круглые сутки ходи за ними, да втолковывай, что хорошо, а что плохо.

— Ничего, полковник, вода камень точит. Доброе слово действеннее сурового наказания, ему только больше времени требуется, чтобы до мозга дойти, — Катамаранов постучал по своей каске и вновь приложился к бутылке скипидара.

— Прекращай, голубчик, а то ещё буянить начнёшь, а я тебя сейчас даже посадить не смогу, — забрав у несопротивляющегося друга бутылку, Жилин поставил её в сервант. — На пятнадцать минут, — он с горьким вздохом прижал к глазам кончики пальцев.

— Полковник, не расстраивайся, — он услышал сочувственный голос Катамаранова и почувствовал, как сильные руки притянули его к отдающей запахом костра телогрейке. — Хочешь, запри меня в ванной на эти пятнадцать минут. Или на двенадцать. На сколько хочешь запри, только не грусти.

— А какой в этом смысл, хороший ты мой? Какой смысл наказывать ради наказания? Ты ведь через эти несчастные пятнадцать минут всё равно выйдешь и заберёшь свою бутылку, словно ничего и не было.

Катамаранов промолчал, давая понять, что тот не ошибся в своём предположении.

— И потом, ты думаешь, мне так нравится сажать тебя за решётку? Открытую. Я же и так тебя всегда отмазываю, если есть возможность. Хоть это и не по уставу, — взяв себя в руки, Жилин отстранился.

— Знаю. Ценю, — коротко кивнул Катамаранов. — Кстати, я продуктов тебе принёс, холодильник заново включил. Ты же живой, полковник, значит, тебе есть надо.

— Надеюсь, не стащил их откуда-нибудь со склада? — с подозрением уставился на него Жилин.

— Обижаешь, полковник. Я заработал. Фуры разгружал. Дождался, пока ты заснёшь, и вперёд. Между прочим, я за несколько часов побольше нашего инженера зарабатываю, хотя он сутками над своими пробирками сидит, — важно заявил Катамаранов, демонстрируя несколько купюр, вынутых из кармана.

— Не хвастайся, голубчик. Нехорошо это, — мягко пожурил его Жилин, отметив, что деньги были далеко не самого крупного номинала, но он и сам знал, что в НИИ зарплаты и того меньше. — Сколько я тебе должен за продукты?

— Нисколько. Я же тебе не магазин, чтобы деньги за товар просить. Считай, что я тебя просто взаимовыручил. Так что меняй свой полковничий наряд на человеческую одежду, а я пока на стол накрою. Да, и вот ещё, — он вручил Жилину градусник. – Лекарства брать не стал, я в них не разбираюсь. Но за температурой, полковник, лучше проследить.

— Не стоило, голубчик. Но всё равно спасибо, — смутившись, поблагодарил его Жилин, и без градусника чувствовавший, что его температура вернулась к стандартным тридцати шести и шести градусам.

Подумав, он вынул из серванта бутылку и отдал законному владельцу, который принял это как должное, словно ни минуты не сомневался, что получит свой скипидар обратно.

Оставшись один в комнате, Жилин задумчиво остановился перед шкафом. Его тронул поступок Катамаранова, спозаранку отправившегося на заработки, чтобы принести ему продуктов, видимо, таким образом намереваясь рассчитаться за многочисленные отмазки от тюрьмы. Вместе с тем Жилин никак не мог избавиться от чувства вины перед другом, который в скором времени лишится своего защитника и будет вынужден отбывать наказание за свои проделки по всей строгости закона. Памятуя о старой дружбе, Жилин всегда старался облегчить участь Катамаранова и поэтому смотрел сквозь пальцы на его халатное отношение к работе, вследствие которого в разных частях города то и дело случались неприятные происшествия. Разрываясь между дружбой и чувством долга, Жилин бесконечно извинялся перед разгневанными горожанами и читал нотации беспечно ухмыляющемуся Катамаранову, грозясь отправить его за решётку на реальные пятнадцать суток, хотя оба прекрасно знали, что это всего лишь пустые слова, которые положено говорить при задержании, и полковник никогда не перейдёт от обещаний к действиям.

Случалось, что холодной зимой или дождливой осенью Жилин и вправду тащил Катамаранова в отделение. Последний при этом вырывался с криками «я требую адвоката!», и Жилин опять же понимал, что это тоже своего рода элемент игры, потому что, оказавшись в камере, продрогший Катамаранов всегда замолкал и, закутавшись в выданное полковником покрывало, с видимым удовольствием неспешно потягивал горячий чай, кружку с которым Жилин неизменно вручал ему вместе с парой баранок или печеньем на закуску. Отогревшись, Катамаранов самостоятельно покидал открытую камеру, не забывая поблагодарить полковника за чай, и вновь отправлялся, как он сам говорил, вершить великие дела. Что это были за дела, Жилин предпочитал не спрашивать. Он и так знал, что через несколько дней в отделении раздастся звонок с просьбой принять меры и определить «этого бешеного» в следственный изолятор. И ему по новой придётся бегать по городу, извиняться перед пострадавшими, ловить Катамаранова, торжественно вести его в отделение и поить чаем.

— Игорь, ну будь ты человеком, — снова и снова увещевал друга уставший от бесконечных погонь Жилин, наливая ему очередную порцию чая. — У меня, голубчик, как будто других дел нет, кроме как за тобой гоняться. Ты же всегда можешь просто прийти в отделение и попросить пустить тебя погреться. Зачем ради этого хулиганства разные вытворять?

— Не спортивно это, полковник. Что я — совсем дурак, в милицию без повода шастать? — Катамаранов не таясь подливал себе в чай скипидара. — Менты засмеют.

— Не менты, а сотрудники милиции. На мороз сейчас пойдёшь, голубчик, за такие выражения, — беззлобно грозил Жилин, делая вид, что не замечает аромата хвои, доносящегося из кружки Катамаранова.

Жилин понимал, что новый участковый, которого назначат на его место, навряд ли станет жалеть преступников, и, в частности, Катамаранова, и поэтому решил серьёзно обговорить с другом его будущее поведение. Он быстро переоделся в свитер и спортивные штаны, а затем аккуратно повесил на вешалку милицейскую форму. С грустью полюбовавшись кителем, который в прежние времена носил с гордостью и удовольствием, он, словно прощаясь, провёл ладонью по тяжёлым пуговицам и закрыл шкаф, зная, что ему уже не суждено снова облачиться в некогда любимую форму, с которой у него было связано столько воспоминаний.

Пока он предавался размышлениям и переодевался, Катамаранов успел пожарить яичницу с колбасой и, судя по бросаемым на сковородку нетерпеливым взглядам, не мог дождаться начала трапезы. Усадив Жилина за стол, словно это он был гостем, а не наоборот, Катамаранов разложил еду по тарелкам.

— Не серчай, полковник, в кулинарии я не силён, — поставив перед ним порцию слегка подгорелой яичницы, признался Катамаранов. — Если что, руки перед готовкой я вымыл. Аж три раза, — он продемонстрировал непривычно чистые ладони. — Скипидаром оттёр.

— Спасибо, голубчик, спасибо, — есть Жилину не хотелось, но он решил не обижать друга своим отказом и взял вилку.

С трудом проталкивая еду в пересохшее, словно сжавшееся от тяжёлых дум горло, Жилин мучительно думал о судьбе друга, который скоро останется совсем один на свете. У инженера, считавшегося приятелем Катамаранова, было слишком много своих забот, чтобы он мог следить за ним в попытках уберечь от глупостей. К тому же он не раз в открытую заявлял, что с трудом терпит катамарановский характер и приглашает того в НИИ для опытов исключительно потому, что не может найти других желающих испробовать на себе потенциально опасные разработки. Катамаранову же, казалось, всё было нипочём. Он соглашался вкалывать себе любые вакцины, причём, как он говорил, не из-за денег, а ради интереса, при этом нисколько не боясь возможных побочных эффектов. Решив, что от инженера не стоит ожидать большой помощи, Жилин хотел как можно прозрачнее намекнуть другу, чтобы тот заканчивал чинить хулиганства разного масштаба и стал более ответственно относиться к своей работе, поскольку с приходом нового участкового результаты его деяний грозят начать выливаться в реальные сроки заключения.

— У меня вот какая просьба к тебе будет, голубчик, — осторожно начал он, отодвигая пустую тарелку. — Заканчивай со своими выходками. А то что ни неделя — то новая катастрофа городского масштаба, тобой, к слову говоря, устроенная. Так что, дорогой мой, прекращай хлестать скипидар на рабочем месте и возьмись, наконец, за ум. Может, в ударники производства выйдешь, человеком станешь.

— Не стану, полковник, — запив обед или, точнее, поздний завтрак половиной бутылки скипидара, отозвался Катамаранов. — Я же без оформления работаю. Да и зачем мне становиться ударником? Мне все эти премии, награды и доски почёта до лампочки. Я, полковник, лучше в своё удовольствие жить стану. Хочу — работаю, хочу — в лесу с лисами вожусь, хочу — в игру свою любимую играю. «Догони меня полковник» называется.

— Игорь, ну хотя бы скипидар воровать заканчивай, — попросил Жилин, сердце которого болезненно заныло, когда Катамаранов упомянул шутливое на первый взгляд название игры. — Хочешь, я тебе его лично куплю? Хоть десять ящиков, чтобы ты не позорился. И меня не позорил.

— Какой же в этом позор, полковник? — с искренним удивлением спросил Катамаранов. — Это так, развлечение. Считай, что это мой персональный вид спорта. Если никто не поймал, значит, я выиграл, а если поймали, то в качестве утешительного приза я могу пообщаться со своим полковником.

— Горе моё скипидарное, ты и так всегда можешь со мной пообщаться, зачем для этого преступать черту закона? Пойми, ведь никто кроме меня не будет с тобой возиться. Любой другой сотрудник милиции просто заведёт на тебя уголовное дело без лишних церемоний и будешь ты, Игорь Натальевич, коротать срок на нарах, как самый настоящий преступник, — Жилин невесело улыбнулся. — Я ведь за тебя беспокоюсь, каска ты со скипидаром. Не нарывайся лишний раз.

— Хорошо, полковник, намёк понял, — нахмурившись, кивнул Катамаранов. — Пока ты в двухнедельном отпуске, я оставлю родное отделение милиции в покое. К тому же, какой мне смысл туда попадать, если тебя там всё равно нет? А потом, когда ты как следует отдохнёшь и вернёшься к работе, я уж оторвусь по полной. Не дам тебе заскучать, товарищ полковник, — он задорно подмигнул.

— Игорь, я не вернусь, — Жилин отвёл взгляд.

— Вернёшься, полковник. Куда же ты денешься? — уверенно заявил Катамаранов. — Отдохнёшь, а потом обязательно вернёшься и всё будет по-прежнему.

Жилин промолчал. Он знал, что по-прежнему уже никогда не будет.

***

Потянулись тоскливые однообразные дни. Просыпаясь ближе к полудню, Жилин даже не пытался себя чем-нибудь занять, часами лёжа на кушетке и предаваясь тяжёлым мыслям. Он вспоминал годы работы в милиции. Несмотря на все сложности, он всегда гордился своей службой, считая, что с её помощью может быть полезным обществу, и втайне надеялся, что однажды его труд по-настоящему оценят. Так и произошло, когда он, отказавшись исполнять приказ Стрельниковой, отнёс баллоны с газом в подвал её собственного дома и перед уходом открутил вентиль на одном из них, зная, что этого хватит для взрыва. Узнав, что он предотвратил террористический акт, спасённые тут же принялись аплодировать и благодарить смущённого до покрасневших щёк Жилина, который уже был взволнован вопросом относительно здоровья Стрельниковой. Как оказалось, беспокоился он зря, поскольку уже на следующий день по её приказу «Железные каблуки» успешно расстреляли его рядом с родным отделением.

Сейчас, благодаря внезапно случившемуся отпуску, у Жилина было достаточно времени, чтобы вытянуть из глубин памяти все моменты, характеризующие его как недостойного сотрудника милиции. Так из-за своей откровенной трусости и неспособности в нужный момент выстрелить он не раз упускал опасных преступников и потом во время доклада, краснея, лепетал что-то про осечку. А над его коронной фразой «голубчики, ну что же вы устроили? Здесь же совершенно нельзя никого убивать», потешались не только сами задерживаемые, но и коллеги всех рангов.

Анализируя свои промахи, Жилин чувствовал мучительный стыд. Он пытался представить, как бы повёл себя, если бы ему пришлось обезвредить преступника в данную минуту, и с острой ненавистью к себе понимал, что с вероятностью девяносто девять процентов не стал бы нажимать на курок, предпочтя этому чаще всего бесполезные уговоры сдаться. Раньше ему и в голову не приходило, насколько напрасны его жалкие попытки наводить общественный порядок. Маргиналы в ответ на уговоры не шуметь в поздний час открытым текстом посылали куда подальше чересчур добродушного милиционера. Третирующие инженера рокеры с верхнего этажа хамили и даже не пытались делать вид, будто испугались угрозы отправиться в отделение. У Жилина зачастую складывалось впечатление, что после его деликатных замечаний нарушители спокойствия возвращались к своим занятиям с удвоенной энергией, словно стараясь довести его до белого каления и заставить применить силу. Но обладавший большим запасом терпения Жилин никогда не выходил за рамки и ограничивался чтением нотаций. Видимо, из-за своей мягкости ему за годы службы так и не удалось добиться ни уважения коллег, ни мало-мальского авторитета.

Он даже успел пожалеть, что в своё время не переехал вместе с родителями за границу. Когда Жилин поступил на первый курс и перед заселением в общежитие заехал домой, мать торжественно показала ему приглашение, присланное её сестрой, десятью годами ранее вышедшей замуж за поляка и теперь проживающей в Варшаве. Та настойчиво звала родственников в сытую спокойную Европу и Жилины, пока их сын сдавал вступительные экзамены в другом городе, уже успели обсудить грядущий переезд. Обычно послушный и рассудительный молодой человек, казалось, впервые в жизни взбунтовался. Не повышая голоса, он настойчиво повторял, что хочет получить образование и остаться работать на родине, а они могут спокойно переезжать без него. Уговоры родителей, что он может выучиться на полицейского и служить на благо польского народа, были приняты юным патриотом в штыки, и им ничего не осталось, кроме как смириться с его позицией. После отъезда родители сначала регулярно, а потом всё реже слали ему посылки с диковинными консервами и письма. Жилин был рад за родителей, которые выбрали для себя жизнь в лучших условиях, но он сам считал, что его судьба предопределена ещё со школы и не собирался отказываться от мечты воплотить в жизнь образ идеального советского милиционера. Он даже ни разу не побывал у родителей в гостях, потому что у него в силу профессии не было никаких шансов выехать за границу из маленького закрытого городка.

Окончив Высшую школу МВД, Жилин вернулся в квартиру, где прошло его детство. Первое время однушка казалась ему слишком просторной и пустой, но потом он привык к ней так же, как и к наполненным одиночеством вечерам. Занятый любимым делом, он никогда не задумывался о том, чтобы завести собственную семью, считая, что холостяцкая жизнь вполне его устраивает. Регулярно засиживаясь на работе, Жилин приходил домой только поздним вечером, успевая перед сном приготовить ужин и занять себя недолгим просмотром телевизора и чтением свежих газет. Выходные у него обычно уходили на хозяйственные дела. Порой он мог сходить в кино или заглянуть в гости к инженеру, если дело обстояло зимой или поздней осенью. В другое же время года Жилин всецело посвящал свободные дни своей даче. Весной он приводил в порядок отсыревший за зиму маленький дом, облагораживал заросший сорняками участок, перебирал семена, которые планировал посадить, а летом проводил здесь положенный отпуск, ухаживая за маленьким огородом и радуясь тихим спокойным дням без криминальных происшествий. С новыми силами возвращаясь на службу после отпуска, он продолжал каждые выходные вплоть до наступления холодов ездить на дачу и выхаживать обещавший быть более чем скромным урожай. После завершения дачного сезона Жилин покидал свою обитель спокойствия, твёрдо зная, что вернётся сюда менее чем через полгода.

В этом году последняя поездка на дачу случилась за неделю до смерти и последующего воскрешения Жилина и теперь, лёжа наедине со своими мыслями, он не без сожаления думал, что это было последнее посещение дачи не только в этом году, но и в его оказавшейся слишком короткой и бессмысленной жизни. С каждым днём тотального безделья под аккомпанемент угнетающих воспоминаний Жилин всё сильнее ощущал, как его засасывает пучина ненависти к себе. В ней смешались и бесполезно прожитые годы, и отлынивание от прямых служебных обязанностей, и неспособность сделать решающий шаг, чтобы разом избавиться от всех накопившихся проблем. Жилин понимал, что на этом свете его держит только чувство вины. Перед коллегами, у которых прибавится нагрузки, потенциальными нарушителями закона, которые станут подвергаться более суровому наказанию, и перед Катамарановым.

В последние дни тот буквально поселился у друга, всеми силами пытаясь вывести его из состояния полной апатии. Поняв, что насильные попытки стянуть его с кушетки и громкие разглагольствования на тему того, что движение — это жизнь, не приносят результатов, Катамаранов растерялся. От активных действий он перешёл к уговорам, практически умоляя Жилина перестать целыми днями молча лежать без движения, и попыткам скормить ему хотя бы пару ложек приготовленной самим Катамарановым или же купленной в кулинарии еды. В ответ Жилин с виноватым видом слабо приподнимал уголки губ, не имея ни моральных, ни физических сил, чтобы произнести хоть слово в ответ.

Он чувствовал себя незваным гостем в собственном теле и каждое утро, открывая глаза, испытывал сожаление, что во время сна его душа не покинула казавшуюся тяжёлой и ненужной оболочку. Днём его сознание витало где-то далеко, отторгая взволнованный голос Катамаранова, не теряющего надежды вернуть друга в прежнее состояние. Лишь ночью, просыпаясь от очередного кошмара, он ощущал себя целостным и ясно осознавал, кто он и что должен сделать.

В такие мгновения Жилин мучительно хотел покончить с жизнью. Голос в голове нашёптывал ему незамедлительно достать лежавшую в ящике стола упаковку с бритвенными лезвиями и одним движением полоснуть себе по сонной артерии. Готовый подчиниться этому голосу, несомненно, желавшему ему только добра, Жилин садился на постели, но каждый раз чувствовал слабость, словно кандалами сковывающую его конечности. Тело отказывалось повиноваться приказу разума и Жилин тихо мычал от бессилия и невозможности осуществить желаемое.

Исходивший из его горла хриплый стон мгновенно будил спящего всё на том же кресле Катамаранова. Хотя спал ли тот вообще? Не зажигая света, он опускался рядом с Жилиным на кушетку и шептал, сжимая его ледяные руки и обдавая его привычным запахом скипидара: «Всё будет хорошо, полковник. Держись, мой мент. То есть не мент, а сотрудник милиции», спешно поправлялся он, хотя Жилин даже не делал ему привычного замечания. Кашляя и задыхаясь, словно от нехватки воздуха, полковник позволял уложить себя обратно в постель и, чувствуя, как знакомая рука осторожно перебирает его спутанные волосы, вновь забывался поверхностным беспокойным сном.

Проснувшись однажды ночью, Жилин вдруг с неестественной ясностью услышал два знакомых голоса. Он сразу определил, что один из них принадлежит Катамаранову, а через несколько секунд мучительного узнавания понял, что обладателем второго является инженер.

— Ты же умный человек, в НИИ своём разработками занимаешься. Вот и определи, что с нашим полковником происходит? — требовательно шептал Катамаранов где-то совсем рядом. — Помоги ему хоть чем-нибудь, зря он нас всех, что ли, от взрыва спасал?

— Игорь, я не врач, — извиняющимся тоном оправдывался инженер. — Понятно, что здесь налицо расстройство… проблема психического характера. У него же это ещё после той ночи, когда мы его спасали… спасли, в общем, а там такие сдвиги начались. По фазе. Сразу в себе закрыл… эээ… замкнулся, не общается ни с кем, как будто угасло в нём что-то. Ты же сам всё видишь, а меня на ночь глядя зачем-то призываешь… — он зевнул, — вызываешь. Это, между прочим, совершенно не мой профиль. К специалистам его надо.

— Ты хоть думай, что говоришь, мензурка с ушами, — гневно прошипел Катамаранов. — В психушку моего мента сдать предлагаешь?

— Честное слово, с тобой трезвым разговаривать даже хуже, чем с пьяным. Мензурками ещё обзываешься, — оскорбился инженер. Через пару секунд он без особой надежды сказал: — есть, правда, у меня одно средство стимулирующее. Неиспытанное. Свежая разработка. Но за побочку я снимаю с себя все... не ручаюсь, в общем. Будем тестировать?

— Никаких непроверенных разработок я своему менту вкалывать не дам, — глухим голосом отрезал Катамаранов. — Инженер, — в его голосе зазвучала мольба, — ну есть же хоть какой-нибудь способ его спасти? Придумай. Или тебе наплевать?

— Да я и сам хочу, чтобы он к нам вернулся. Прежним, в смысле, — вздохнул инженер. — Раньше ведь, бывало, только загрустишь, а он уже рядом. Шутит, подбадривает, говорит, что всё наладится. Хороший он всё-таки был, наш полковник.

— Ты его раньше времени-то не хорони, — с укором попросил Катамаранов. — Был. И есть. И будет.

— Ну да, ну да, — тут же поправился инженер. — Наверное, надо бы ему обстановку сменить для положительных эмоций. Ну там, море, солнце.

— Инженер, какое ещё море-солнце? Октябрь на дворе, — сурово напомнил Катамаранов. — И вообще, если ты забыл, он у нас невыездной. Чтобы выехать даже за границу нашей области, ему надо миллион справок собрать. А у нас времени нет.

— А дача? — оживился тот. — У него же дача есть где-то недалеко. Он нам всё время про неё рассказывал… рассказывает, то есть. Может, туда его и отправить? На недельку.

— Дело говоришь, — задумчиво протянул Катамаранов. — Значит, завтра же и поедем.

— Только на меня не рассчитывай, в НИИ сейчас работы непочатый край, — торопливо заговорил инженер. — Жилина я, конечно, люблю и уважаю, но работа меня ждать не будет.

— Так никто тебя и не звал. Сами справимся.

Они говорили о чём-то ещё, но провалившийся в тяжёлый сон Жилин их уже не слышал. Через несколько часов он открыл глаза под бодрый голос Катамаранова:

— Подъём, полковник! Мы едем на дачу.