Часы тихо отсчитывали секунды медленно угасающей ночи. Небо постепенно серело, разбавляя густой обсидиан молочной белизной и впитывая в себя последние дальние отсветы тускнеющих звёзд. Гасли фонари на улицах, а негромкое шуршание стёртых шин об асфальт становилось всё чаще – город постепенно просыпался.
Маринетт так и не сомкнула глаз.
Резко очерченной рассеянным светом фигуркой она стояла у окна и, одной рукой касаясь плотных штор, воспалёнными глазами смотрела на Париж – город, подаривший ей жизнь, свободу, друзей, врага-Бражника и напарника, который сейчас был неизвестно где и неизвестно как переживал последствия их странного разговора. Он мог укрыться на чердаке: когда-то они случайно обнаружили на крыше неприметную лазейку, – мог ютиться в сырой подворотне, как самый настоящий бездомный кот, мог быть у отца, а мог и вовсе напиваться в каком-нибудь дешёвом баре, ища ответы на все свои вопросы на дне бутылки.
Маринетт смяла грубую ткань штор, пропуская сквозь пальцы складки абстрактно разукрашенного жаккарда, и недовольно свела брови у переносицы. Она хотела найти Адриана. Позвать Тикки, вырваться на волю из душной комнаты и мчаться по крышам, со свистом рассекая воздух тончайшей леской йо-йо; чувствовать на коже не мягкий лён пижамы, но плотный спандекс, второй кожей облегающий тело и как будто бы придающий сил, – смешно, но она по-прежнему наивно верила в чудодейственные свойства ткани.
До какого же отчаяния Маринетт довела Кота, если он – сам Адриан Агрест – побитым щенком скулил у её двери, умоляя выйти и поговорить? Девушка старалась не думать об этом. За годы их сотрудничества у неё уже вошло в привычку заколачивать наглухо любые поползновения жалости к напарнику, выбрасывать все «а если» и «ну может» прочь из головы и заменять одни насыщенно-зелёные глаза другими, чтобы утихомирить совесть образом возлюбленного, которому Маринетт непреложно хранила верность.
И теперь всё это не имело смысла.
«Как глупо».
Где-то в квартире неожиданно послышались тихие шаги и шелест бумаги. Полностью погружённая в свои мысли, Маринетт не сразу обратила внимание посторонние звуки, но, стоило ей прислушаться повнимательнее, как старые страхи, едва-едва разогнанные робким проблеском занимающегося рассвета, вновь окружили девушку, налетели грозовыми облаками и заковали её сердце в сомнения. Маринетт тревожно переглянулась с Тикки.
«Неужели?..»
Отпустив смятую складку шторы, она отошла от окна и приблизилась к плотно запертой двери – уже в четвёртый раз за эту бесконечную ночь, – но впервые – с намерением выйти.
Непрошеные слова и извинения рвались из груди, плескались где-то в горле обжигающими брызгами и давили, нещадно давили, как будто, стоит им только сорваться с губ, тут же застынут в воздухе тяжёлым свинцом и пулями упадут вниз. Трудно сглотнув, девушка протянула руку к двери.
– Прости меня, – облизнув сухие губы, прошептала Маринетт, больше не боясь быть услышанной и не стесняясь присутствия Тикки. Та тоже провела ночь безо сна, ласково прижимаясь мягкой щекой к плечу девушки. Без её поддержки было бы совсем худо. – Я причинила тебе столько боли. – Невесомым касанием она поддела щеколду. Иссушенные слёзы горячим туманом жгли глаза, въедались солью, но Маринетт не замечала всего этого, как и прежде не решаясь сделать шаг – всего один – на волю, прочь из своего добровольного заточения. – По глупости, по незнанию. Ты не заслужил…
С тихим скрипом дверь приоткрылась и скользнула во тьму, приглашая за собой и девушку, машинально обнимающую свои плечи дрожащими руками.
Коридор оказался предсказуемо пуст. Адриана там не оказалось.
– Кот Нуар? Адриан? – нерешительно позвала Маринетт, застыв в дверном проёме и недоверчиво всматриваясь в неясные силуэты, едва подсвеченные скудным светом, проникающим из её комнаты. За каждым из них мог прятаться почти мистически горящий в полумраке взгляд, и девушка подавила в себе навязчивое желание вернуться в спальню и вновь закрыться на ключ. – Пожалуйста, давай поговорим? – она уже понимала, что сотрясает воздух напрасно: Адриан не хотел отзываться. Больше не хотел.
Девушка нервно заломила руки и опустила голову, разом почувствовав на себе всю ту боль, которую с неугасающей улыбкой на лице всегда таил в своём израненном сердце Кот. Боль, которую она, точно старый винодел дорогое вино, медленно и со знанием дела разливала по сосудам напарника, закрывая глаза на его чувства.
«Так будет лучше, – всегда твердила Леди, оправдывая своё бегство от чувств Нуара и действенно глуша беспощадно рвущие и терзающие душу не хуже собачьих клыков угрызения совести. – Не стоит давать ему надежду. Эта подростковая влюблённость рано или поздно закончится, он это легко переживёт».
Но время шло, а ничего не менялось. Даже ложь, которой она успешно усмиряла собственных демонов, не претерпевала существенных изменений, день ото дня становясь всё слабее и неубедительнее.
Маринетт горько усмехнулась, почувствовав себя совершенно одинокой и покинутой в этой лишённой тепла и света квартире. В месте, ставшим их вторым домом, а ныне – распахнутой настежь клеткой. Хочешь – беги, никто тебя не держит. И Маринетт была бы рада, но не могла – больше нет – уйти. Она твёрдо намеревалась поговорить с Адрианом и, быть может, даже собраться с силами и наконец-то всё ему рассказать.
Объяснить, из любви к кому она столько лет отвергала его чувства. Сознаться, словно в краже или лжи, а не преподнести всё как романтичное признание – как она уже не один год рисовала в своих мечтах. Удача смеялась над своей вестницей. Кот, должно быть, убьёт её, если не сойдёт с ума от такой ошеломляющей правды. У Маринетт была целая ночь, чтобы всё осмыслить, – у Адриана не будет и секунды.
– Котёнок, – предприняла ещё одну попытку Маринетт, осторожно, почти на ощупь пересекая тёмный коридор. Она знала, что Адриана здесь нет, и всё равно продолжала говорить и говорить, успокаивая саму себя своим же голосом. – Выслушай меня, пожалуйста.
Кухня была пуста, в прихожей тоже никого не оказалось, только забытый зонт сиротливо ютился в подставке, почти полностью просушившись от дождевых капель. Уходя во второй раз, Адриан не взял его с собой.
Вымученно улыбнувшись в пустоту, Маринетт провела рукой по влажному материалу и уже было решила, что ей попросту привиделись лёгкие шаги напарника, как тишину вновь нарушил едва уловимый шелест бумаги. Как будто кто-то перекладывал листы с места на место.
Мертвенно побледнев, но решительно нахмурив брови, Маринетт пошла на источник звука и ненадолго замерла перед прикрытой дверью. Там была его спальня. Он никогда не запирал её, она это знала. Кот Нуар доверял своей напарнице. Он доверял ей. Адриан доверял ей.
Сжатые в тонкую полоску губы задрожали, и пара слезинок скатились по уже проторенной дорожке, оставляя после себя мгновенно остывающий холодный след. Выдержка несгибаемой героини дала трещину, и Маринетт, полузадушено всхлипнув, потянула дверную ручку на себя.
– Где же ты, Котик? – Она не была уверена, что не сбежит от него сразу же, как только увидит; не знала, о чём говорить и как оправдывать себя; как вести себя с ним после всего.
Страхи оказались беспочвенны: его спальня тоже была пуста.
Маринетт помрачнела.
В комнате было почти светло: шторы были плотно задёрнуты, но даже сквозь тёмную ткань уже просачивались первые лучи восходящего солнца. Совсем скоро Маринетт нужно будет уйти на учёбу. Девушка не знала, когда они смогут увидеться вновь, придёт ли Адриан сюда снова, захочет ли увидеть её после той глупой, ни к чему не приведшей истерики?
Смахнув вновь набежавшие непрошеные слёзы, она медленно прошла вглубь спальни, стараясь не наступать на разбросанные повсюду вещи. По полу гулял сквозняк, лениво перебирая рассыпанные листы бумаги, – источник посторонних звуков был найден. Здесь было заметно холоднее, чем в её комнате, и Маринетт не сразу поняла, в чём дело: тихо поскрипывая, приоткрытая форточка сиротливо покачивалась на давно не смазанных петлях, впуская в комнату свежесть наступающего дня. Вздохнув, Маринетт подошла к окну и выглянула на улицу, машинально, уже почти не надеясь увидеть знакомый силуэт на противоположной крыше. Где-то глубоко внутри ещё теплилась слабая надежда, такая крохотная и жалкая, почти ничтожная, но так отчаянно царапающая сердце острыми коготками.
«Пожалуйста, пожалуйста, Кот».
Надежды не оправдались: на видавшей виды черепице никого не оказалось.
Кот Нуар как будто исчез, не оставив о себе и намёка. Квартира буквально дышала им, напоминала о его присутствии каждой мелочью: будь то зубная щётка, мокрый зонт или то самое грязное пятно на плите, – но самого Адриана не было. Он стал воспоминанием самого себя. Было в этом что-то жуткое и неправильное, и Маринетт, закусив губу, хмуро уставилась на свои руки, покоящиеся на подоконнике. До этого момента она не замечала, как сильно стискивает белый пластик.
– Ты возненавидишь меня, если я тебе признаюсь, – прошептала она, жмуря глаза и отрицательно качая головой. – Я ведь… Всё из-за этой чёртовой тайны, на которой я так настаивала. Откуда мне было знать? – Пальцы, вцепившиеся в подоконник, расслабились, и Маринетт отстранилась от окна, не размыкая век. – По крайней мере, мы оказались в одной лодке. Снова. Можешь в это поверить?
Медленно обернувшись, она устало посмотрела на смятую постель Нуара и зарылась пальцами в прохладные простыни, которые уже давно перестали хранить его тепло.
– Я люблю тебя, а кого в действительности любишь ты?..
Одеяло сползло на пол, и Маринетт, съёжившись от холода, веющего от окна, накинула его себе на плечи и, стиснув зубы, взяла фотографию Леди Баг в до боли знакомой рамке.
«Меня или её?»
Яркая, улыбчивая и жизнерадостная героиня смотрела на Маринетт озорными глазами-искорками, будто прямо сейчас смеялась над своим оригиналом, потешалась её бледным восковым лицом, слабо отражающимся на стекле.
– Я не могу всегда быть ей. – Большим пальцем девушка надавила на лицо Леди Баг на фотографии. Тихо хрустнуло надломленное стекло, и Маринетт, сдавленно зашипев от боли, поспешно слизнула каплю крови с рассечённой осколком подушечки. Даже будучи бумажной и закованной в пластмассовый ободок фоторамки, прославленная героиня смогла за себя постоять. Маринетт иронично хмыкнула. – Но тебе нравится только она.
Усевшись прямо на пол и прислонившись спиной к стене, Маринетт плотнее укуталась в одеяло Кота и уставилась немигающим взглядом на свой портрет. Указательным пальцем она рассеянно водила по выцарапанным на пластмассе буквам, как будто читала шрифт Брайля.
«Любимая». «Любимая». «Любимая». – Маринетт раз за разом ощущала кожей неровный рельеф. Движения зациклились, длясь и заканчиваясь, чтобы начаться вновь. – «Любимая».
– Сегодня ночью, за дверью… – Незрячие глаза оторвались от бессмысленного созерцания ослепительной улыбки Леди Баг в фоторамке и закрылись, пряча влажный голубой цвет за чёрной грядой ресниц. Пальцем девушка продолжила поглаживать истёртые буквы, словно эта дешёвая вещица в её руках была единственным оставшимся у неё связующим звеном с Нуаром. В некотором смысле так оно и было. Был ещё телефон, но Маринетт не чувствовала себя готовой к очередному унизительному звонку. – Всё, что ты сказал… Неужели это правда?
Перед закрытыми глазами медленно плавились цветные круги, толстое одеяло хорошо согревало босые ноги, и даже сквозняк больше не беспокоил девушку, продолжая ненавязчиво разбавлять тишину лёгким шелестом скользящих по ковру бумаг.
Будильник в комнате Леди Баг стал напевать незатейливый мотив, побуждая свою владелицу начать новый день, но девушка его уже не слышала: выронив фотографию, она уткнулась лбом себе в колени и заснула, убаюканная приятным теплом, бесконечной усталостью и тревогами долгой бессонной ночи.
Маринетт спала и не слышала, как кто-то выключил будильник в её комнате; сморенная приятной негой, она не почувствовала, как чьи-то руки аккуратно поправили сползшее с плеча одеяло, подобрали рамку и поставили её обратно на тумбочку.
– Правда. – Лёгкий поцелуй запечатлелся на скуле Маринетт, а затем тихие шаги и скрип двери растаяли в тишине, больше не тревожа крепко спящую девушку.