Что-то изменилось. Что-то изменилось абсолютно точно, очень ощутимо.

Для начала — кажется, в кровати стало больше подушек. Их и раньше было достаточно — по меньшей мере вдвое больше, чем хватило бы одному человеку, — но сейчас в них можно буквально утонуть.

Олегсей зажмуривается — открывать глаза страшно. Прислушивается к себе — нога стараниями вызванного из города врача даже ноет не так сильно. Под ногой — подушка. Под головой, под спиной, в руках — подушек точно стало больше.

А еще — стало теплее. Кажется, откуда-то выползло второе пуховое одеяло — два одеяла тяжело и пушисто ложатся на грудь. И печь, кажется, затоплена — воздух теплый и сухой.

А еще — удушливо тянет цветами. Глаза открывать страшно — но приходится.

На Олегсея из каждого угла с тягучей нежностью глядят уставшие розы из сада, чудом выжившие после заморозков. Олегсей помнит, как эти розы сажал — наверное, смерть в хрустальных вазах фамильярской спальни для них предпочтительнее трагической гибели от холода. Роз много — ваз, кажется, даже больше, чем подушек.

Логическую цепочку провести нетрудно — прошлой ночью дома были только они с Антоном да московский врач. Олегсей подушек со всего поместья не таскал, роз не срезал в саду — он с ума еще не сошел, а если бы и сошел, с простреленной ногой это физически невозможно. Врач тоже вряд ли бы стал подобным заниматься — это странно, ему и незачем. Логическую цепочку провести нетрудно — и от этого смешно.

С Антоном Олегсей после той злосчастной ночи почти не разговаривал. Мог, конечно, что-то сбивчиво-горячечное выдать, когда от обморожения и потери крови себя почти не осознавал, — но это вряд ли. Очень хочется думать, что вряд ли — мало ли, что выдать мог.

Шторы закрыты плотно-плотно — невозможно понять, который час. Наверное, ночь, раз в дверь так настойчиво стучат.

Олегсей выдавливает неожиданно слабое, сиплое «Войдите», задыхаясь розами. Слушает копошение ключа в замке — в спальню заползает сухой и пыльный воздух.

Антон делает совершенно необязательный шумный вдох. Выдыхает как-то обреченно. Олегсей подозревает, как густо пахнет кровью перевязанная нога даже под двумя одеялами.

Смешно — вид у Антона очень серьезный. Будто не случилось ничего, будто розы — в порядке вещей, сами растут в бесплодных хрустальных вазах. Антона очень просто не узнать — ему совершенно не идет это виноватое выражение.

— Bon matin*, — голос Антона звучит тихо, мягко, путается в розовых лепестках и обрывается какой-то рассеянно-вопросительной интонацией в конце.

*Доброе утро

— А сейчас утро?

Олегсей представляет, как глупо, как беспомощно выглядит под двумя одеялами в окружении чертовых роз и без малейшего понятия даже о времени суток. Пытается поднять голову с подушек.

— Этого вам знать необязательно. Лежите, Олегсей, — и добавляет как-то совсем уж на себя непохоже: — пожалуйста.

Фраза длинная — самая длинная за несколько дней. Голову прибивает к подушкам обратно, и страшно становится — определенно ведь не гипноз.

— Может, вам чаю?

Олегсей смотрит в бархатный балдахин, и кажется, что с балдахином он расстался с месяц назад. С Антоном, кажется, не расставался никогда, дверями не хлопал, не выбегал в ночь. Ответить, как и всегда — нечего. Антон осекается.

— Я должен был догадаться. Подождите минуту.

Дверь за Антоном прикрывается мягко, беззвучно. Смешно — будто Олегсей со своей ногой куда-то из комнаты денется.

Логическую цепочку провести нетрудно — но логическая цепочка обрывается и звонко лязгает звеньями от простого вопроса «зачем». Взрослый же человек — вернее, не совсем человек, но все же. В каком мире надо прожить больше сотни лет, чтобы тащить из всех гостевых подушки в фамильярскую спальню, срезать колючие розы, вот-вот готовые насмерть замерзнуть, расставлять вазы, пока фамильяр спит? В каком мире надо прожить больше сотни лет, чтобы устраивать такое помпезное представление из-за какого-то пустяка?

Ничего не сходится — звенит оборванная логическая цепочка. Неужели извиняется?

У Олегсея в Петербурге был кот — тоже часто приносил к порогу мертвых мышей, птиц и лягушек, пока все спали. Иногда — еще не мертвых, полуживых, и мог подолгу играть с едва двигающейся тушкой, гордо поднимая окровавленную морду и надеясь на похвалу.

Точно — вот, что еще изменилось. Раньше мышью, птицей или лягушкой чувствовал себя Олегсей.

Антон появляется быстро — в руках у него едва ли не плещется на блюдце чай. Олегсей кивает коротко, слегка поднимается на кровати. Чашка торопливо и небрежно опускается на тумбочку, звякнув о блюдце, а под спиной оказывается еще одна подушка. Вот это уже совсем необязательно — в голень же стреляли, не в спину.

Руки у Антона теплее, чем обычно, нагретые горячей чашкой — это даже в коротком случайном касании хорошо чувствуется.

Над изящным фарфоровым краем клубится сероватый пар. Чай пробовать — страшно. Не отравят, конечно, но с человеческой едой Антон в последний раз имел дело не меньше века назад — и то ему всегда готовили слуги. Олегсею смешно — ситуация мало изменилась. Разве что еду Антон теперь предпочитает сырую — желательно такую сырую, чтобы еще дышала. Коту в Петербурге тоже становилось неинтересно, когда мышь, птица или лягушка умирала в когтистых лапах.

На следующее утро — Олегсей смутно подозревает, что все-таки утро, — запах цветов будто становится сильнее. Снова розы — ничего больше в ноябре из сада не спасти. Антон стучит, но ключом в замке не проворачивает — дверь открыта.

В руках у Антона чай — уже не такой горячий, не дымится. Лицо Антона — уставшее, очень серьезное, почти совсем спокойное.

— Как вы себя чувствуете?

Антон аккуратно опускает чашку на тумбочку. Переводит взгляд с Олегсея на одеяло. Дожидается слабого кивка — садится рядом, глубоко проминая чуткую перину.

— Сегодня лучше.

Антон сглатывает, и Олегсей замечает, как у того отрасли бакенбарды. И волосы не уложены, и воротник смят — будто одевался в спешке.

— А вот вы выглядите неважно.

Антон улыбается — кажется, что такой улыбки Олегсей не видел не меньше месяца.

Чай пробовать страшно — но сегодня его, на удивление, даже можно пить.

— Делаете успехи. Где вы мяту нашли?

Антон смотрит в лицо долго — и это непривычно. Разминает пальцы, звеня перстнями.

— Я вспомнил, что вы ее сушили.

Тишина густая, насыщенная. Душно пахнет розами и мятой. Антонова спина сгибается тяжело и грузно. Свечи бликуют на гладкой атласной жилетке. Где-то в углу на грани слышимости шуршит упавший лепесток — этот звук заставляет резко повернуть голову. А еще — преодолеть невыносимую Антонову улыбку и решиться.

— Мы будем делать вид, что ничего не происходит?

Антон моргает несколько раз. Губы в улыбке поджимаются, будто сейчас засмеются.

— О чем это вы?

Антон разворачивается корпусом, оперевшись о перину рукой — если бы не два одеяла, Олегсей бы почувствовал краем бедра, какая рука холодная.

— Цветы. Я же не сошел с ума?

Антон поворачивает голову — на лицо непривычно падает неуложенная прядь. Вдыхает, разгоняя густую тишину.

— Если они вам не нравятся, я могу перестать.

Олегсей делает большой глоток чая. Мнет губы. Слушает, как весело звенят в голове разорванные логические цепочки.

— Здесь душно от цветов. И мне надоел балдахин.

— Я могу перенести вас в зал.

— Я сам в состоянии дойти.

Антон вдыхает глубоко, выдыхает рвано. Голос звучит устало и раздраженно.

— С вашей ногой не дойдете. Там лестница.

Рука под спиной — холодная-холодная. Ногу прошивает боль, когда ее подхватывают под коленом — но Антону об этом знать совершенно необязательно. На руках высоко, Антон высокий — страх в мгновение заползает в голову, не оставляя в ней ничего.

— Я не уроню. Вы легкий.

Антоново плечо пахнет мыльнянкой, гладкой тканью, розами, одеколоном, совсем чуть-чуть железом — домом. Олегсей мысленно называет себя последними словами, ставя во главу короткое «идиот» — зря думал, что отболело.

Следующее утро утром ощущается слабо — Олегсей почти уверен, что за окном ночь. Глаза открывать уже не боязно — к цветам можно было привыкнуть.

На тумбочке — чай. Пахнет мятой, пахнет теплом. Рядом с чашкой — маленькая бархатная коробочка, и Олегсей может прострелить себе вторую ногу, если видел ее вчера. Ее открывать — действительно страшно, легче подсыпать себе в чай мышьяку. Но крышка поддается легко.

Гладко, синевато блестят свечи в пологом камне. Олегсей рассматривает внимательно и аккуратно — золото тяжело ложится в руку. Ошибки быть не может — не мог же хозяин случайно забыть в фамильярской спальне перстень в коробочке. К тому же, Олегсей его перстни наизусть знает, и такого не видел ни разу.

Логическую цепочку провести нетрудно — не стал бы Антон просто так это здесь оставлять. Вспоминается отчего-то: тогда, еще в Петербурге — Олегсей так же растерянно смотрел на принесенных к порогу мертвых мышей, не зная, что с ними делать.

Палец узловатый и тонкий — перстень на полсекунды застревает на суставе и бессильно опускается к ладони, болтаясь на фаланге. Выглядит неудобно и нелепо — камень большой, вычурный, объятый золотыми вензелями со всех сторон. На Антоновых руках такие вещи обычно выглядят гармоничнее, но блестит в свечах — действительно красиво.

«Войдите» выдыхается как-то само собой, и тяжелый шаг мертво застывает в дверях. Улыбку Олегсей скорее слышит.

— Вам идет.