Находить себя в объятьях Антона Эдуардовича, наверное, должно было войти в привычку.

На самом деле, достаточно странно. Антон не клянется в вечной любви через слово, как делала выбранная отцом невеста, не выставляет сети искусно переплетенных речей, которые так любил Дипломатор, — просто прижимает к себе порывисто, утыкается холодным носом в волосы и пахнет как надушенная подушка. И Олегсей знает — если вот так простоять достаточно долго, под пальцами медленно нагреется от тепла тела холодная Антонова спина. Хотя бы в гроб за собой не тащит — только обещает.

— Вы мешаете. Мне же надо одеться.

Антон отстраняется нехотя. Олегсей ловит его взгляд где-то в волосах, а руки — на пуговицах жилета. Руки широкие и холодные-холодные, маленькие фарфоровые пуговицы смотрятся в пальцах как-то нелепо и странно. С пуговицами Антон справляется медленно — не меньше девяти лет ведь не застегивал сам.

— Знали бы вы, сколько я этим не занимался.

Антон смеется. Жилет поддается тяжело — пуговицы ловко выскальзывают из тугих петель. Олегсею странно — некуда деть руки.

— Давайте я сам.

Антон чуть поднимает голову от пуговиц — смотрит глазами чистыми-чистыми, пряча лукавый прищур в уголках.

— Мне уже нельзя за вами поухаживать?

Смешок вырывается из груди сам. Антон складывает по диагонали пестрый шелковый платок. Смотрит на платок как на диковинного зверя — хотя даже с диковинным зверем скорее бы догадался, что делать.

— Вы не умеете завязывать галстуки. Я должен был догадаться.

— Не подсказывайте, я соображу.

Антоново лицо смехотворно серьезное. Руки зачем-то вертят платок — будто на обратной стороне есть иллюстрация, как его завязывать. На обратной стороне — увы и ах — такие же мелкие вышитые цветочки, как на лицевой.

— Как вы прожили сотню лет, не умея завязывать галстук и застегивать пуговицы?

Платок бессильно опускается шелком на протянутой руке. Антон сдается.

— Жизнь научила меня только расстегивать.

Мягкий шелк обнимает шею — Олегсей завязывает платок привычным, доведенным до автоматизма движением, заправляет длинные края под жилет. Можно было повозиться подольше — но небрежно завязанные платки вроде вошли в моду? Наверное — Олегсей не вполне помнит, что вошло и вышло из моды. Время в поместье вообще иногда забывает, что должно идти.

— Не трудитесь, расстегнуть я и сам смогу.

Смех у Антона перекатывается между стен — можно невольно заслушаться. Антон раскрывает фрак подкладкой вперед — и в рукава легко проскальзывают руки.

Пуговицы на фраке большие и выпуклые, туго обтянутые темно-синим сукном, а петли — такие же узкие, и застегивать весь этот кошмар руками, которые девять лет не держали ничего меньше карманных часов, — все так же почти невозможно. Антон бубнит что-то вроде «Как же много пуговиц». Точно подогнанный фрак обнимает выточками, а руки — руки снова некуда деть.

— Мне очень странно, если честно.

Антон отцепляет руки от пуговиц. Поправляет на груди бархатные лацканы.

— Привыкайте. Вы же скоро тоже перестанете отражаться в зеркале.

Взгляд тянется к зеркалу за Антоновой спиной — и в зеркале Олегсей совершенно один.

— Какой кошмар. Мне придется отращивать волосы, вы же меня не пострижете.

Антон прячет лукавый прищур в уголки глаз — и прячет плохо.

— Я вызову вам цирюльника. Но волосы все равно можете отрастить.

В зеркале волосы смешно сбиваются на сторону, когда Антон запускает в них пальцы. Не поправляет, не пытается уложить хоть как-то прилично — нет смысла укладывать кудри, которые от влажности за окном живут совершенно своей таинственной жизнью.

— Я староват для Владимира Ленского.

— Зато вы тоже поэт. Вам пойдет.

Антон улыбается — и клыки в свечах блестят даже почти совсем не угрожающе. Антон смотрит куда-то в волосы — и кажется, что волосы мнет тяжелое золото. Можно, наверное, об этом даже что-то написать, но к чертям — не хватало еще ему посвящать стихов. Совсем ведь тогда не отлипнет.

— Мне кажется, мы опаздываем.

— Разве? — Антон перемещает руку куда-то к затылку.

— И вы испортили мне прическу.

Олегсей не до конца честен — прически не было изначально. Антону об этом знать, конечно, необязательно.

Антон обиженно цокает, отпуская волосы. Протягивает гребень.

Волосы в зеркале наконец лежат спокойно — только уложить их по-человечки, кажется, совсем невозможно. Олегсей винит влажность — должен же был в день бала заморосить мелкий дождь. Гребень ситуацию не спасает, и страшно думать, как придется справляться без зеркала. И странно думать, что себя Олегсей, может, скоро видеть совсем не будет, если Антон перестанет обещать и натурально утащит в гроб.

— Как вы живете, не видя себя в зеркале?

— Как-то справляюсь. Вы себя все равно в зеркале видите неправильно.

В зеркале все действительно неправильное — стороны перепутаны. А еще в зеркале нет Антона — и это уже совсем бред.

— Я забуду, как выгляжу. Это удручает.

— Я вам буду напоминать, что вы красивый, — Антон водружает на голову цилиндр — чувствуется, как цилиндр мнет волосы. Антон смотрит в зеркальную пустоту, добавляет: — Отлипайте от зеркала своего.

И, наверное, находить у себя на плечах Антоновы руки тоже должно войти в привычку.