Олегсей ненавидит быть старостой — был уже однажды, по глупости согласился в самом первом университете. Намучился на всю жизнь — хотя, скорее, на всю смерть, на всю вечность, и поклялся больше никогда не соглашаться.

Но когда просяще поднялись аккуратно выщипанные брови, а светло-розовая помада на губах какой-то одногруппницы сложилась в почти умоляющее «Ну Олежа» — черт дернул нарушить данное себе обещание.

Проблем, на самом деле, не очень много, равно как и обязанностей — до тех пор, пока не начинается сессия. До тех пор, пока все одногруппники — обычно не очень общительные, взрослые, загруженные какими-то своими делами студенты вечернего отделения — резко не вспоминают об Олегсеевом существовании. Носятся со своими оценками, как сопливые первокурсники, тащат Олегсею красивые конфеты и бутылки то с вином, то с коньяком, от которых отказываться приходится из соображений субординации — не расскажешь ведь как-то между делом, что тащить лучше пакетик донорской крови — и слезно просят поговорить с преподом, который их видел раза три за семестр. Об Олегсее вспоминают резко все — и это выматывает сильнее, чем зубрежка перед сессией.

— Олеж, — та же девушка, кажется, Наденька. Та же, что зачем-то уговорила быть старостой, хлопает длинными ресницами и мусолит в руках пакетик с чем-то звенящим, алкогольным и ужасно человеческим. — Можешь за меня с Юрием Кирилловичем поговорить? Я один раз пропустила, а он меня пугает, что не поставит зачет.

Олегсею мучительно хочется сказать, что с такими тяжелыми случаями нужно идти не к нему, а к Юрию Кирилловичу напрямую — и можно даже с этим самым пакетом, авось смягчится. Но Наденька — это Наденька. Наденьке двадцать четыре, Наденька не стесняется обращаться на «Олежу», и Наденька чудовищно боится треклятого Юрия Кирилловича, который держит в страхе половину факультета. Наденька, если уж совсем честно, боится почти всего — боится не получить зачет, пойти на пересдачу, не вытянуть желанный красный диплом, боится даже просто подойти к преподавателю с пакетом чего-то алкогольного и вежливо попросить простить один пропуск. Боится чего угодно — кроме старосты-вурдалака, старательно прячущего за губами клыки.

Олежа устало вздыхает — вообще нужно не забывать при людях дышать. Принимает измученный в беспокойных Наденькиных руках пакет — пусть что-то алкогольное достанется любимым соседям по коммуналке. Может, не будут жаловаться, что они с Антоном полуночничают.

— Я попробую.

Юрий Кириллович не нравится никому — он курит в окошко между парами, смотрит снисходительно, вразвалку сидит на стуле и отвратительно, невыносимо обращается ко всем на «ты». Олежа за собой заметил давно — когда без разрешения тыкают неприятные люди, у него начинают чесаться клыки. Чесаться и зудеть — очень сильно.

Олегсей не отдает пакет принципиально — за взятку преподавателю от Антона можно получить такой взгляд, что захочется от него выбежать на улицу в ясный солнечный день. Олегсей говорит много слов — проникновенно, красиво, как учили в театральном. «Всего один пропуск». «Уважительная причина». «Девушка идет на красный диплом». «Побудьте человеком» — смешное «побудьте человеком». Юрий Кириллович в ответ фыркает. Тыкает. Тушит бычок. Обещает, что подумает, — Олегсей пересиливает желание загипнотизировать и заставить несчастный бычок съесть. Антон бы так долго не церемонился.

Наденька едва не бросается на шею — Олегсей предусмотрительно останавливает, чтобы не почувствовала, какой он холодный. Зачет Юрий Кириллович все-таки ставит — Олегсей выдохнул бы с облегчением, если бы ему нужно было выдыхать.

Зачет Юрий Кириллович ставит — и допускает до экзамена, чтобы мстительно на нем завалить. Наденьку остановить не удается — она надрывно рыдает в плечо прямо в коридоре, размазывая тушь по рубашке из начала двадцатых годов. Олегсей слышит, как громко у Наденьки бьется сердце, и пытается успокоить хоть как-то — он почти успел забыть, как успокаивать людей. Пытается осторожно погладить мягкие волосы. Легонько хлопает по спине — «Ну же, это не конец света». Дверь аудитории открывается с ноги — еще один злой разбитый одногруппник бубнит что-то про «молодого, борзого». Наденька воет скорее плечу — про пересдачу, загубленный красный диплом и совершенно точно закончившуюся жизнь. Перестает мять пальцами рубашку, служившую последние минут пятнадцать спасательным кругом. Поднимает глаза. Совсем безнадежно размазывает тушь по красному лицу. Говорит сипло, всхлипывая, как-то совсем невпопад:

— А ты чего такой холодный?

Ответ находится не самый лучший — зато самый быстрый.

— Переутомление. Я не спал сегодня.

Наденька, кажется, верит. Долго смотрит в лицо заплаканными глазами и отводит взгляд резко, ломано, будто задумавшись и одернув себя. Извиняется за рубашку. Хлюпает замятое «Поспи сегодня».

Когда дверью аудитории зло хлопает последний заваленный студент, Олегсей вежливо стучит. Боится, что сейчас не ответят, не пригласят — но боится зря.

Юрий Кириллович курит в окошко, развалившись на стуле. Юрий Кириллович выглядит очень довольным собой.

— Не подскажете, зачем вы Надежду завалили?

Юрий Кириллович смеется дымом изо рта.

— У тебя пятерка, Олег. Какие претензии? — делает длинную затяжку и продолжает: — а ей меньше прогуливать надо.

Наденька в плечо что-то ревела о том, что завалили ее вопросом, который в главе учебника упоминался в сноске мелким шрифтом. Юрий Кириллович упирается глазами в измазанное тушью плечо.

— Подружка твоя что ли? Ты меня купить не пытайся.

Юрию Кирилловичу на вид не больше тридцати — клыки от его обращения на «ты» чешутся так, будто отрастают заново.

— «Вы».

— Что я?

— На «вы», пожалуйста.

Сигарета тушится о полную бычков пепельницу.

— Да я тебя постарше буду.

У Юрия Кирилловича на шее крупные вены — а еще Юрия Кирилловича никто из студентов не любит.

***

Из университета Олегсей возвращается почти ночью — как раз в это время обычно просыпается Антон, и соседи думают, что у него чудовищно сломан режим. Олегсей старается провернуть ключ тихо. Тихо выныривает из пальто. Быстро проскальзывает в комнату мимо никогда не засыпающей коммунальной кухни — там, кажется, пьют Наденькино шампанское и спорят о Горбачеве. Закрывает дверь на еще один болтающийся в замке ключ — и ловит себя в Антоновых руках.

— Tu m'as manqué*, — Антон шепчет тихо, в самое ухо. За французский в стенах, которые будто из бумаги сделаны, от соседей по коммуналке можно получить слишком много подозрений.

*Я соскучился.

Антон шумно вдыхает рядом с ухом — кажется, чтобы что-то сказать. Замирает на секунду.

— Вы что, курили?

В комнате почти ничего не видно — Антон отчего-то пренебрегает электрическим светом.

— От вас пахнет слезами, кровью и табаком. Где вы вообще были?

— Спасал своих одногруппников. Кровь курильщика — страшная гадость.

Антон смеется в волосы и обнимает крепче.

— А слезы откуда? — Антон вдыхает медленно, задумчиво. — Женские.

Олегсей выпутывается из рук, разворачивается лицом. Руки ложатся куда-то к лопаткам, и под пальцами медленно оттаивает напряженная спина.

— На моей рубашке прошла трагедия в трех актах, — Олегсей думает секунду и снова вдыхает — от Антона пахнет пыльной простыней и макаронами по-флотски с кухни. — Было очень неловко. И еще мне кажется, что в меня влюблены.

— И я ее понимаю, — Олегсей не видит, скорее слышит, как Антон улыбается. Снова говорит очень тихо, на грани слышимости: — dois-je être jaloux*?

*мне стоит ревновать?

Руки ползут с лопаток по плечам, по предплечьям. Антон берет за руки, слегка сжимает пальцы.

— Только если вам нечем заняться. Влюбиться в вампира — это очень пошло.

Антон смеется. Отпускает руку и аккуратно стирает что-то с Олегсеевых губ подушечкой большого пальца — кажется, каплю крови. Легко кивает:

— Очень пошло. Просто отвратительно.

Антон смеется — отступает назад и утягивает за руку куда-то вглубь комнаты, в темноту.