Выливая на голову ведро воды — не привычной холодной, а почти кипящей — Олегсей поднимает лицо под жесткие струи и зажмуривается. Жизнь — старая, странная, из восхищения бросающая в ужас и обратно попеременно, — скатывается по вискам и вместе с тяжелым комом волос тянет голову вниз. Вдыхать получается густой жаркий пар, а выдыхать не выходит вовсе.

Олегсей до красноты растирает кожу мягкой-мягкой губкой. Выбивает из бледности — и природной, и щедро подаренной ночным образом жизни — хоть какой-то цвет. Цвет оказывается холодно-розоватым, едва заметным. Олегсей уверен, что от внимания Антона даже это не ускользнет. Губка с силой проходится по рукам, плечам и груди, и механически натертый румянец сползает до обидного быстро. Пахнет дорогим французским мылом и паром.

Антоновы жертвы обычно выглядят совсем не так. Олегсей выучил типаж — молодые (часто сильно моложе самого Олегсея), с обласканными солнцем легко вспыхивающими щеками и мягко-округлыми изгибами тела — впрочем, это лишь самое предпочтительное и когда есть возможность выбирать. Оно и логично: у таких, пышущих жизнью, наверняка вкусная кровь. Но думать о вкусе человеческой крови всерьез пока очень странно.

Вода горячо льнет к коже. Олегсей разминает напряженные плечи и энергично трет полотенцем. Несколько раз перепоясывает халат — надеется успеть в нем добежать от бани до дома и не замерзнуть.

Перед зеркалом в фамильярской спальне немного деревенеют руки. Ударяют в нос розовая вода и миндальный крем. Лицо — сухое, обветренное, постаревшее и очень-очень смертное — немного разглаживается под ровным слоем пудры. Бледнеют мешки под глазами, подсвечивается кончик носа. По-хорошему — повести бы пудру ниже, сравнять тон кожи — но Антон не раз сетовал, как пудрой с девичьих шей приходится едва ли не отплевываться.

Маленькая фарфоровая коробочка румян ложится в руку прохладно и как-то неправильно. На кой это нужно — рисовать из себя ни то барышню на выданье, ни то жертвенного агнца? И будто Антон сам не заметил, что Олегсей за десять лет решительно разучился краснеть — чтобы не дразнить лишний раз и просто потому, что ему давненько не восемнадцать. Одним словом — глупая, ужасная идея. Как и пудра — тоже глупо. Даже на балы ведь не пудрился.

Олегсей зажмуривается, проводя пальцами в румянах по скуле. Растирает по щеке, чтобы было не так заметно. Лицо в зеркале выглядит моложе и живее — Олегсей отчего-то вспоминает, как эти румяна расхваливал ему продавец: мол, и от слез с лица не утекут. Низкого болевого порога (равно как и повышенной эмоциональной чувствительности) Олегсей от себя не ожидает — но чем черт не шутит.

Из-под деревянного гребня волосы выбиваются нестройными пружинящими завитками. Олегсей морщится и тянется к касторовой помаде. Обычно такой пользуется Антон — на собственных волосах она ощущается странно. И волосы, убранные со лба назад и рассыпающиеся кудрями на затылке тоже — ощущаются странно.

Отражение осматривает Олегсея пристально и придирчиво. Матовая кожа в рисовой пудре. Очень искусственный ровный румянец — настоящий пошел бы пятнами. Чисто выбритый подбородок. Царапина от бритвы под челюстью — Олегсей стирает кровь — почти случайная.

Вдох-выдох. Олегсей оставляет халат на кресле. Переодевается в выстиранную отглаженную одежду — еще теплую. Расслабляет пуговицы у шеи и чуть подворачивает рукава, игнорируя запонки. Вопреки обыкновению, обливает духами не ворот и манжеты, а шею и запястья. Снова зеркало: он потерянный, молодой и очень-очень смертный. А еще будто неуместно нарядный: даже не как на бал — как на собственную свадьбу собрался.

Олегсей пытается себя запомнить. Таким, как сейчас, в зеркале — в облаке пудры, в шлейфе цибетиновых духов и с вихрем уложенных волос — не очень хочется, но выбирать не приходится. Хочется запомнить иначе — с естественной, совершенно не фарфорово-рисовой бледностью, с мешками под глазами, с обветренными губами и колючим кончиком носа, и даже с постаревшим за десять лет лицом — черт с ним. Хочется запомнить себя — без румян и царапин от бритвы, непричесанным и концентрированно живым — таким, каким Олегсей бывает только с Антоном и каким его больше не покажет зеркало.

С боем часов комнату сотрясает уверенный стук в дверь. Условленный час обговаривался за несколько недель — Антон не привык опаздывать.

Олегсей рваным движением приглаживает волосы от лба к макушке.

— Заходите, необязательно стучать.

Слышит, как предательски учащенно бьется сердце, и вспоминает, что Антон тоже — слышит. Оно сейчас, может, даже на руку.

Антон застывает на пороге, нерешительно завязнув в часовом бое. Дожидается, пока отгремит, и ступает вперед по сверкающим половицам, пока свеча не ловит в золотую полумаску его лицо. Решается начать:

— Вы прекрасно выглядите.

— А вы — как обычно.

Антон пропускает смешок — немного нервный. Протягивает руки.

Места для тревоги оставаться не должно — день икс обговаривался в мельчайших подробностях за несколько недель. Все от боя часов до подготовленного кинжала и хрустального бокала на тумбочке, от «освободите шею» до «скорее всего, будет достаточно больно» — выверено и согласовано, как отрепетированный танец. Олегсей подает руки и позволяет легко поднять себя с кресла.

Антон выцеловывает запястья к самой кромке закатанного рукава. Закатанные рукава — уже самодеятельность не по сценарию, но Антон о ней, впрочем, умалчивает. Целует тыльную сторону ладони, переплетает пальцы и точно — Олегсей готов поставить собственную напудренную голову — слышит, как успокаивается сердцебиение.

— Как вы себя чувствуете?

— Вполне здоров.

В руке нагревается Антонова ладонь.

— А душевное состояние?

— Как раз для того, чтобы лишиться души.

Антон смотрит пристально и долго, прежде чем утянуть в кольцо рук и уткнуться холодным носом куда-то в плечо. Делает глубокий вдох и останавливается, забыв выдохнуть. Отстраняется, не размыкая замка из пальцев на пояснице, и жестом просит приподнять подбородок.

— Извините, я… бритвой, случайно…

Олегсей пытается куда-то деть глаза. Дешевый фарс, глупое ребячество.

— Я был уверен, что за десять лет вы научились с острыми предметами обращаться аккуратно.

Голос у Антона беззлобный, ласковый почти. Очень серьезный.

— Рука соскочила. Нервы, сами понимаете…

Антон прерывает:

— Пожалуйста, не делайте так больше, — коротко целует в челюсть чуть повыше царапины и в секунду меняет тему, не давая лишнему воздуху задержаться в легких: — вам с какой стороны удобнее?

— Что?

— С какой стороны кусать?

Олегсей теряется.

— Есть какая-то разница?

— Есть, конечно, — вздыхает Антон. — Пишете вы левой рукой, и слева может еще несколько дней болеть.

— Я же не собираюсь эти несколько дней писать.

— Возможно, вы вовсе не собираетесь вставать с кровати.

Антон аккуратно придерживает шею пальцами и прижимается губами к изгибу плеча. Немного меняет место — целится. Замирает — будто прислушивается.

— Я говорил, что это больно?

— Много раз.

— А то, что обращение — это долго и неприятно?

— Еще больше.

Отстраняется, снова берет за руку. Заглядывает в глаза и тяжело смотрит из-под густых бровей.

— Вы успели насмотреться на свое отражение?

— Там сейчас кошмар.

Антон смеется тихо и непривычно прерывисто. Морщится и форсированно выдыхает.

— А на солнце?

— На него больно прямо смотреть.

— Да, пожалуй.

Тикают часы. Тишина маятником раскачивается под потолком. Тик-так.

— Мы начнем?

— Вы точно готовы?

— Мы это обговаривали уже раз десять.

— Даже…

— Абсолютно все.

Антон крепче сжимает руку в руке.

— Вам придется убивать людей.

— Я успел догадаться.

— А мне придется убить вас.

— Представьте себе, я в курсе.

Время тянется невыносимо медленно. Удушливо пахнет розовой водой и цибетиновыми духами — Олегсей чувствует, как они ему не идут.

— А если вы пожалеете?

— Сколько раз я уже давал согласие?

Вопросом на вопрос — Антон сбивается.

— А если вы меня разлюбите?

— За десять лет мог бы успеть.

Антон зажмуривается и запрокидывает голову в каком-то обреченном жесте.

— Вы мне доверяете?

— У меня расстегнутый ворот и царапина на подбородке.

— Царапина ваша меня второй раз убьет.

Олегсей не выдерживает — смеется. Антон напряженно растягивает уголки губ.

— Может, в другой раз? Мне кажется, теперь я не готов.

Олегсею хочется отмыться от треклятой пудры, а еще хочется удариться головой о стену. Он медленно вдыхает и выдыхает. Морщится от косметического запаха. А Антон, который два года почти постоянно на обращение недвусмысленно намекал и в целом создавал ощущение, будто ему только повод дай — отводит глаза. Бессовестно капитулирует, оставляя в пудре, в мыле и в растрепанных чувствах.

— И что это было?

— Повод поцеловаться? — Антон пытается звучать весело, но звучит немного виновато. Добавляет, помедлив: — но бритва ваша — совсем перебор.