Говорить с ней тяжелее, чем вбивать в собственное горло гвоздь — так же больно, кровь идет ртом. Ее легче пристрелить, чем понять — принять — отпустить — ссыпанное под веки стекло. Еще лучше — задушить, смяв похолодевшими, липкими от дрожи пальцами нежную, голую шею — первый проигранный раунд. Есть в рукаве и иной туз: застрелиться самой, спустив как в лоб, так и в душные хлопковые трусы — занавес, клетка.

Легче не знать о том, что на переносице у нее должны быть веснушки — нарисованные, искусственные, такие аккуратные и бледные, аж сердце щемит; не знать того, какими темными должны быть ее кудри — легкими, ничего не весящими, завитками под ушами, наглыми прядками в глаза; не знать того, каким острым может быть ее язык — мягкий кончик, сухая плоть, яд и желчь — в слова.

Легче не знать того, какими грубыми должны быть ее руки — мягкая кожа, рябь волнений сгоняет скин вверх до плеч; не знать ее глаз, больших и темных, как дегтярные лужи — темных даже тогда, когда их едва видно; не знать ее имени — К-е-й-р-а, — проваливающегося в нутро всеми правдами, всплывающего со дна всеми неправдами.

Не знать всегда было легко.

Не помнить, забыть свои первые слова: «Эй, зачем нам кукла?»

Она тогда посмотрела. Сверху вниз, внутрь, насквозь. Примяла левый угол рта, смолчала.

Что-то тогда оборвалось внутри.

Пало.

И после не было других слов, других взглядов — ядовитых, колких, страшных.

После — не было ни веснушек, ни кудрей, ни слов.

Проходить мимо нее — высверливать дыру в черепе десять сантиметров в диаметре; зрачок от боли сужается; от всего, что с Кейрой связано. У нее сбоит скин рябью до самых плеч, у Гвен — у Гвен сбоит в центральной нервной. Рябью, разводами, грязью вдоль и поперек — попрощайся с рубашкой, подруга.

Кейра не смотрит на нее и не говорит с ней; сбой в центральной системной — единственное, что их объединяет. Кейра проходит мимо, не трогая, даже не задевая, но ее незримое присутствие всегда ощущается нокаутом.

Это поражение.

Всухую.