В бою волей или неволей приходится сосредотачиваться, если желаешь выжить. Вытеснять все лишние мысли, обращаться в чистое напряжение, средоточие обострившихся анализаторов. Всё направлено на выживание: адреналин выталкивает за границы восприятия боль, моральные терзания и нелепые сомнения. Бей или убьют тебя. Для Таномуры события склеились в неразличимое наслоение красок, в звук собственного сорванного дыхания, в предсмертные хрипы тех, кто пал от его руки. Он ни разу не замер в секундной нерешительности перед тем, как нанести смертельный удар. Лишь не сумел убить Кувагату — слишком уж они были повязаны совместным выживанием в церкви, дружбой, иллюзорной, непостоянной, как струйка тепла, тянущаяся от прогоревших углей, ответственностью, которую они сами возложили себе на плечи, не ведая, что в какой-то момент этот груз с хрустом проломит им хребет. Таномура мог бы обвинить себя в том, что не догадался по совокупности признаков, к чему всё идёт. Власть пьянила, а испуганная раззадоренная толпа не знала милосердия. Но едва ли предчувствие катастрофы помогло бы миновать её, аккуратно обойти все выбоины междоусобиц, успешно разыграть партию цивилизованности среди кровавого хаоса, в который мир рухнул внезапно и безумно, как самоубийца, шагнувший с девятого этажа.

Жизнь казалась выцветшей, лишенной света и глубины, словно старая фотография. Серые пейзажи: небо, затянутое клубами бледных туч, снег, колючий, как мелкая стеклянная пыль, причудливые белые в гридеперлевых тенях барханы, накрывшие руины, некогда бывшие городом, а сейчас обратившиеся в склепы, хранившие в своём промёрзшем нутре останки погибших. Над всем этим тоскливо проступало расплывчатое пятно солнца, алебастрово-белое, будто участок отмороженной кожи. Серые лица: сизые круги под запавшими глазами, кожа цвета снятого молока, бескровные губы, растрескавшиеся от постоянного холода, зловещая серая тоска во взглядах. Серая застиранная больничная простыня поверх мёртвого тела Хиде-сана. Стальные заломы складок ткани, светло-антрацитовые контуры — провалы глазниц, опавшие щёки. Серый осыпающийся столбик пепла на тлеющей сигарете. Сил поднести ко рту и затянуться дымом — наверняка тоже серым — Таномуре не хватало.

Хибари была яркой — шумная, не выказывающая прилюдно ни печали, ни смятения, острая на язык, но бесконечно добрая. Миг, звонко-серебристый, переливчатый, который пролегал между признанием и ответом тоже не тонул в тошнотворной монохромной серости. Сердце заходилось в груди Таномуры. Адреналин всё ещё бурлил в крови, возможно, поэтому ему и хватило смелости, ребячьей решимости принять любой исход. Он не верил, что она согласится. Хибари улыбнулась — ярче солнца, густо покраснела и сама повела его, перемазанного кровью, к воротам школы.

Реальность происходящего обрушилась в полной мере на Таномуру позже. Это походило на неожиданный подлый удар по затылку металлической трубой. Тело стало ватным, голова наполнилась низким гулом, а картинка перед глазами дёрнулась — от краткой беспросветной черноты к слепящему свету и мягкому туману после. Боль накатила разом, единой волной, сотней жалящих уколов по всему телу. На долю секунды захотелось поддаться слабости. Рухнуть на колени в хрусткий, как иссушенные кости, снег и самозабвенно оттирать кровь с дрожащих рук. Таномуру даже повело в сторону. Он почти оступился, но Хибари поймала его за рукав куртки у локтя и потянула на себя, вынуждая выпрямиться.

— Аккуратно, испачкаешься, — мягко предупредил Таномура и поспешил освободиться. Он не знал, была кровь на куртке его собственной или чужой. Пожалуй, последней было больше.

Хибари повела плечами.

— Ну а что ещё мне остаётся делать, если мой парень идиот? Ты очень неподходящее время избрал для того, чтобы помереть в сугробе, — пояснила она с долей ехидства.

— Твой парень?

— Неужели ты думал, что можешь спокойно нести свои речи из сёдзе-манги на глазах у толпы и после этого не обзавестись обязательствами? Ну уж нет, Таномура.

Он рассмеялся искренне, без дополнительных волевых усилий. Подсохшая кровь на щеках потрескалась от движения, посыпалась мелкими хлопьями. Разошёлся один из мелких порезов у угла рта, и тёплая капля сбежала по подбородку. Таномура постарался отбросить груз тяжёлых мыслей и сосредоточиться на необходимом сейчас, в ближайшее время. Он был не один. И ради этого стоило жить.

Они вернулись в церковь, которая служила им убежищем до того, как они обнаружили выживших, организовавших поселение в школе. Конечно, она тоже значительно пострадала от землетрясения и затянувшейся, лютующей зимы: окна щербато скалились редкими осколками стекла, каким-то чудом удержавшегося в раме, стены рассекали извивы мелких трещин, похожих на длинных червей, крыша в нескольких местах грозила окончательно просесть под гнётом снега. Но там не было вездесущего ветра, бичующего лицо, словно плеть с множеством концов. И можно было найти что-то из старых припасов. Лучше, чем искать пристанище в городе, где не только возрастал риск наткнуться на людей Кувагаты или сектантов из храма, но и уровень повреждения зданий не позволял обнаружить укрытие, которое не вызывало бы переживаний о том, что в следующий миг потолок спикирует градом камней на голову.

Организовать худо-бедно некое подобие быта оказалось не так сложно. Хибари быстро обнаружила старые футоны, успевшие незначительно отсыреть, но всё ещё пригодные для сна. Таномура развёл костёр, воспользовавшись обломками деревянных скамей. Поужинали разогретыми на открытом огне — точнее слегка обугленными по краям — сухими закусками и старым печеньем, не заплесневевшим лишь благодаря низким температурам. Хибари забавно, совсем по-детски дула на пальцы, которыми снимала подпалённые кусочки с импровизированных шампуров. Таномура смотрел. В груди тепло разгоралась какая-то неизбывная, не находящая слов для выражения нежность. После первого — глупого и отчаянного — признания в любви ему хотелось говорить это чаще, прибавлять как некую сакраментальную фразу: « У тебя всё лицо в крошках, Хибарин, люблю тебя». Но Таномура удержался. Не хватало совсем размякнуть, чтобы Хибари беззлобно посмеялась.

— Ты чего так смотришь? — она оторвалась от еды и поинтересовалась так, словно ожидала подвоха, очередной шутки. — Задумал что-то?

— Нет. — Таномура всё ещё не мог поверить в этот островок покоя до конца. Не осталось места для холодной серости: жёлтые отблески, отбрасываемые танцующим пламенем, казалось, наполняли лицо Хибари сиянием изнутри. — Просто ты похожа на капибару, когда так увлечённо жуешь.

— Сам ты капибара, дурак! — Она резко вскинула голову и разъяренно уставилась на него. В чуть прищуренных тёмных глазах — золотистое мерцание, на щеках — мягкие розовые тени.

— Ну-ну, — Таномура примирительно поднял руки, — не дуйся. Это был комплимент. Ты явно самая милая из всех капибар.

Но Хибари уже успела схватить его за воротник куртки, их лица оказались на одном уровне. Таномура замер. Поцеловать её всё равно, что броситься в бой — обратиться в порыв, в гулкое наэлектризованное напряжение, в последовательность движений, столь же чёткую и отточенную, как выполнения ката за годы тренировок. Она сама поддалась вперёд, расплавляя миллиметры расстояния тёплым дыханием, и пряди её волос щекотно скользнули по щекам Таномуры. Он не понял, кто из них первым завершил движение, и это в самом деле мало волновало, просто в какой-то момент они соприкоснулись сухими обветренными губами. Ещё не в поцелуе даже, но в первой робкой попытке. Впрочем, даже этого хватило, чтобы Таномура почувствовал прилив жара к лицу. Желание целовать её с какой-то сводящей с ума поспешностью — в зардевшиеся щёки, нахально вздёрнутый кончик носа, в нежное место у мочки уха, в полураскрытые губы. Однако Хибари отстранилась, разжав пальцы.

— Это и есть хвалёные поцелуи? Люди, определённо, переоценивают их.

— Хибарин, — Таномуре нравилась катать её имя на языке, как сладкий клубничный леденец, — ты не представляешь, как сильно бьёшь по моей самооценке. Придётся доказать тебе обратное.

Он обхватил её щеки ладонями раньше, чем она успела ответить, и поцеловал на этот раз по-настоящему, изгнав любые намёки на невинность помыслов. Хибари отозвалась с неожиданным напором, силясь неумело перехватить инициативу. Таномура почувствовал, как пальцы скользнули по его затылку, сжали топорщившиеся пряди так сильно, что ощущения от этого застыли где-то на грани боли и удовлетворения — чуть сильнее, и уже неприятно. Но это был знак, что Хибари не осталась равнодушной. И это распаляло так, что Таномура утрачивал контроль не только над своими мыслями, но и над движениями. Он самозабвенно касался её везде, где проступали открытые участки кожи: гладил щёки, торопливо выписывал кончиками пальцев путаные узоры на шее. Тепло растекалось по всему телу, даже сквозняки, блуждавшие лениво по помещению и заставлявшие языки пламени трепетать, почти не беспокоили. Таномура, не глядя, расстегнул куртку Хибари, обхватил её талию руками, притягивая к себе ближе. Она почти перебралась ему на колени, из-за чего нарушилось равновесие. Таномура покачнулся и ударился плечом о стену. Боль расцвела пульсирующей алой вспышкой, так неожиданно разрывая тонкую вуаль нарастающего вождения, что показалась даже сильнее, чем была на самом деле. Отголосок внешнего мира, где бывшие друзья умело метят в спину острой арматурой, отринув любые узы. Разодранное умирающее эхо, непреклонно стремящееся разрушить хрупкий покой.

— Чёрт, — непроизвольно зашипел Таномура. По плечу во время драки пришлось несколько ударов, ничего страшного — наверняка только синяки да ушибы, но отчего-то ощущалась противная досада.

— Ты как? — Хибари выглядела искренне взволнованной и капельку виноватой.

Он усмехнулся, откинув голову назад. По тёмному потолку перекатывались тени, как волны.

— Пустяки, хотя… — помедлил, изо всех сил стараясь сохранить вымученную серьёзность, — помнишь, я говорит, что прикосновение к женской груди всё делает лучше? Не хочешь поспособствовать моему духовному исцелению?

Хибари обняла Таномуру так порывисто, что он даже растерялся, уткнувшись щекой в потрёпанный свитер, чуть натянувшийся на её небольшой груди.

— Считай, что это акт благотворительности, извращенец.

Она беззвучно посмеивалась. Таномура чувствовал это по лёгкой дрожи, по тому, как мягко сотрясалась её спина под его ладонями. Он шутил, когда говорил про духовное исцеление, но это оказалось так неожиданно тепло даже вне страстного влечения. Спокойно. И это был покой иной, далёкий от того полного отсутствия мыслей, которое наваливалось после ночного дежурства, когда хотелось только доползти до ближайшего футона, рухнуть и блаженно отключиться на шесть часов. Отличие казалось столь же значительным как возвращение просто в здание, которое не поворачивался язык назвать домом, и туда, где его ждут. Таномура готов был отправиться искать хоть кошку Хибари, хоть её родителей за вздыбившиеся ледяными наростами горы, если бы это сделало её счастливой.

За пределами церкви ветер выл, словно целая стая инугами, ночь распадалась на дифформных серых призраков, рвущихся сквозь нестихающую пургу. Таномура и Хибари сидели в коконе курток и одеял на разложенном футоне недалеко от костра, горящего равномерно и тихо. Дым рассеивался по помещению и выходил в многочисленные разломы. Сухие щепки потрескивали, выщелкивали яркие, как летние светлячки, оранжевые искры. Таномура чуть сгорбился, Хибари опиралась спиной на его грудь, её макушка утыкалась в его подбородок. Его завораживало то, что Хибари в противовес гадкой серости, наползавшей из углов, казалась собранной из тёплых жёлтых оттенков. Золотистые отблески в волосах, охряные тени на лице, ресницы, что в неверном свете представлялись отлитыми из чернёного золота, поблёскивающие под их сенью янтарём глаза. Таномура отметил, как уязвимо и изящно проступили сквозь ткань позвонки Хибари, когда она чуть подалась вперёд в поисках более удобного положения. Ему всегда нравились девушки вроде Юки — достаточно высокие, стройные, но не лишенные очаровательных форм, приятной округлости бёдер, пуховой мягкости груди, так будоражаще ложащейся в ладонь. Хибари же была просто обманчиво хрупкой, сложенной почти по-мальчишески, однако будила не только естественное желание оберегать, но и влечение.

— Не ёрзай, я же не железный, — вздохнул Таномура с деланным сожалением.

Она повернулась всем телом, сомкнула ноги вокруг его пояса. Юбка смялась, показались острые худые коленки. Таномура тут же накрыл одну из них ладонью и, не встретив возмущения, повёл выше, к атласной внутренней стороне бедра, к краю простого хлопкового белья. Пока просто гладил, не стремясь взять всё и сразу. Ему бы хотелось приглашать Хибари на свидания, покупать яблоки в карамели, пытаться выиграть ей в тире огромную капибару или ещё какого-нибудь плюшевого монстра, целовать на колесе обозрения под радостную канонаду фейерверков. Заниматься всей этой романтической чушью, о которой она как-то обмолвилась с презрением. Выжить ради того, что воплотить нелепую фантазию в реальность. Сейчас, когда Хибари стискивала его плечи напряжёнными пальцами и целовала так, будто в этом заключался некий элемент соревнования, волнующего соперничества, Таномура ощущал себя по-настоящему живым. Наверное, даже бессмертным.

Он запустил руки под её свитер, мягко сжал грудь с затвердевшими маленькими сосками, и скорее почувствовал, словно вибрацию, сквозь поцелуй, как Хибари тихонько коротко застонала. Она накрыла его ладонь своей. Щеки её раскраснелись, губы влажно блестели.

— Можешь сильнее, я не рассыплюсь, — заявила Хибари тоном, в котором в равных пропорциях смешалась просьба, любопытство и почти приказ.

Таномура задрал на ней свитер.

— Какая нетерпеливая мне досталась женщина.

— Ты чем-то недоволен?

Он смотрел на её грудь: небольшие упругие окружности, светло-коричневые ореолы, которые так и хотелось обвести языком, выступающие соски.

— Нет, госпожа, как я смею? — И приник губами к ложбинке, рвано выдохнул, продолжая ласкать грудь ладонями, обводить пальцами, чуть сдавливать.

Хибари выгнулась, и Таномура едва успел подставить руку ей под спину, чтобы предотвратить возможное падение. Мир схлопнулся даже не до церкви или футона, белого островка в подступающей темноте, но до их разгорячённых тел, соприкосновения покрытой испариной кожи, частого поверхностного дыхания. Хибари смотрела на Таномуру сквозь полуопущенные ресницы с удивлением, выдававшем полное отсутствие опыта, но восторг от того, что происходило, как на ласки отзывалось вспышками стихийных пожаров тело. Он — россыпь поцелуев от ямки между ключиц до плеча — потянул вниз её трусики, успев почувствовать, насколько она влажная. Изучение кэндо помогало в закаливании духа и выработке выдержки, однако Хибари сводила с ума: тихими стонами, всеми беспокойными движениями, отражающими нетерпение, взглядом, горячим, способным обжечь, как настоящее пламя. Она же неловкими пальцами справилась с рёмнем на брюках и спустила их, освободив давно вставший член. С любопытством изучающее обхватила его ладонью и скользнула несколько раз от ствола к головке, внимательно наблюдая за реакцией Таномуры. Он рефлекторно стиснул зубы. Возбуждение давно плескалось за той чертой, где хватило бы самого малого, чтобы достигнуть разрядки в холостую. Хибари, видимо, поняла это и усмехнулась коварно.

— Ну и кто здесь нетерпеливый? — Она избавилась от трусиков и юбки, которая лишь бестолково путалась в ногах. — Подожди немного.

Таномура послушно замер, позволив ей самостоятельно выбрать момент. Ему не хотелось, чтобы первый раз у Хибари ассоциировался с его свинским эгоистичным поведением, это меньшее, что он мог сделать. К тому же зрелище открывалось дивное. Он, не отрываясь смотрел, как Хибари, уперевшись расставленными по обе стороны от его бёдер коленями, медленно опускалась и одновременно направляла рукой член в себя. В какой-то момент она прикусила нижнюю губу и зажмурилась, после чего медленно насадилась полностью. Замерла, напряжённая, со сжатыми побелевшими губами и нахмуренными бровями.

— Больно? — спросил Таномура, то же застыл, чтобы не причинить ей дополнительного дискомфорта.

— Терпимо, — отрывисто отозвалась Хибари и попыталась совершить движение бёдрами, резкое, какое-то ломанное, неуклюжее.

Он остановил её. Погладил по волосам, успокаивающе, нежно-нежно, и поцеловал в резкую складку, обозначившуюся между бровями, в сомкнутые губы, в плечо, покрывшееся мурашками.

— Всё хорошо, Хибарин. — Слова — тихим шёпотом на грани слышимости, с такой умилительной серьёзностью, что в других обстоятельствах Таномура бы сам над собой посмеялся.

Дельные мысли не спешили посещать его голову, поэтому он просто продолжать гладить, целовать, неторопливо, осторожно, с восторгом отмечая, как Хибари откликается. Оттаивает под прикосновениями, стремится вернуть ласку — не как долг, но как нечто, чем без уловок и тайных целей хочется поделиться. Так она подарила Таномуре шоколад, редкое лакомство в условиях войны за ресурсы, — откровенно, на раскрытой ладони, трогательно до слёз.

Они, поглощённые друг другом, не сразу поняли, когда потихоньку начали двигаться. Плавно раскачиваться навстречу, словно вторя гипнотическим изгибам языков пламени. Таномура сквозь сладострастную дымку видел, как следы — неправильные резкие линии, чужеродные, как зарубки на клинке, — окончательно стёрлись с лица Хибари. И лишь тогда позволил себя обхватить её бёдра, задавая более быстрый темп. Рвано провёл губами, словно рисуя пунктирную линию, по шее Хибари — лихорадочно пульсирующая жилка, тонкие завитки волос, прильнувшие к разгорячённой, слегка влажной коже, ниже — надключичная ямка, в которой бархатная тень собралась, будто крохотное чернильное озеро. Удовольствие замыкало Таномуру в моменте, в этом магическом, иногда срывающемся на резкие движения ритме. Отступало прошлое и грядущее, была только Хибари — невероятная, ослепительная, подобная звезде, пойманной в ладонь. Заставляющая верить в лучшее.

Он легко опустил её спиной на футон, нависнув сверху, и хотел было вновь приникнуть к её груди, но Хибари обхватила его спину руками. Чуть запрокинула голову, издав какой-то особенно высокий стон.

— Чёрт… — на выдохе, угадывается даже не звук, а короткое движение губ. — Не останавливайся, Таномура…

В конце не хватало какой-нибудь нелепой угрозы, но, видно, сбившееся дыхание не способствовало обычной красноречивости. Разве он мог ей отказать? Костёр почти прогорел, тьма сгустилась. Смазанные зрительные впечатления компенсировало обострившееся осязание. Подлинный тактильный восторг от того, как Хибари выгибалась по ним, цепляясь бессильными руками, будто стремилась стать ещё ближе, слиться воедино. В какой-то момент она содрогнулась всем телом, стиснув ногами бёдра Таномуры. По лицу её сначала будто прошла волна восторга столь сильного, что он казался едва ли не мучительным, а после разлилась истома. Таномура, чувствуя приближение собственного финала, ускорился, достиг пика за несколько глубоких размашистых толчков и едва успел отстраниться — жемчужные капли спермы рассыпались по плоскому животу Хибари.

Он опустился рядом, и она лениво забросила ноги на его согнутые колени. Позже Таномура разберётся и с костром, и с необходимостью нагреть воды, чтобы привести себя в порядок, но это будет после. Сейчас не хотелось думать ни о чём.

— Я люблю тебя, Хибари.

Она уткнулась лицом в его плечо, наверняка пряча улыбку.

— Я знаю.