Тёмной ночью в тишине

Он прокрался в сад ко мне

У Трандуила перед глазами рябит зелень мёртвая и кровоточащая, в душе память о былом воет раненым зверем, а разум от сотен тысяч шепчущих, кричащих и зовущих голосов раскалывается. Он теряет наследника; его Лес теряет дитя.

Он чувствует, как слепнет. Леголас вырывается из его хватки; лихорадочный жар дыхания сына обжигает на краткое мгновение кожу. Они глядят друг друга один нескончаемо долгий миг перед падением, так легко и так неудачно находя и видя всё, кроме правды, а после Леголас срывается с места.

Трандуил застывает, скованный. Машинально он сжимает и разжимает кулаки, свыкаясь с давно забытым ощущением: костяшки сбиты в кровь, не вспомнить о гнилое ли дерево башни супруги, мёрзлую землю или алмазные трупы личин, что его сын с чарующим мастерством менял точно перчатки.

Он смотрит, склонив голову набок и полуприкрыв в смирении глаза. Он должен хотеть, однако вовсе не желает знать, что предпримет его беспокойный наследник дальше, что изберёт на роль своего последнего хода перед концом их глупой игры.

Трандуил вздыхает, облизывает губы и, сморщив нос, опускается наземь, скрещивая ноги и подпирая голову руками. Его наследник; его наследие в этом мире, навсегда. Ужаснейшее, но отнюдь не худшее, что могло с ним случиться.

Губы против воли вздрагивают, змеясь в уродливом подобии улыбки, противной ему самому. Трандуил чувствует, как его тело разбухает без единого шрама; как малахитовая листва, посеребренная морозом и запятнанная ржавчиной, течёт по венам проклятьем его забвения; чувствует, как колоколом на башне, беду предвещающим, грохочет в небесах сыновнее сердце, вырезанное из груди.

Он чувствует. Развёрнута могила: кто-то должен умереть для того, чтобы круг последних трёх тысячелетий, расшитых, словно яркими лентами и жемчугами кровью и безумием, был разорван.

Древо их семьи гниёт; Трандуил знает, что следует совершить, чтобы весь лес не сгинул, заражённый и отравленный ядом — больную ветвь нужно отсечь. Он чувствует; всего лишь чувствует, в конце концов.

Он чувствует смерть, гостящую в хвойных залах его королевства; чувствует, когда его сын нуждается в нём, пусть и не желает звать; чувствует, что стоит на распутье, выбирая меж двумя путями, хотя, ослеплённый, не замечает, что дорога перед ним лишь одна.

Выбор. Они оба должны — быть может, должны были, — сделать выбор. Трандуил уверен, что наверняка поступил неправильно, ведь у нравственности и морали была вечность, чтобы безукоризненной своей белизной ему до ужаса наскучить.

Он прислушивается, и ощущает вдруг странную дрожь, охватившую руки, под звук, с которым скрипят старые ступени под спешными шагами Леголаса — не принца и не сына. У Трандуила трясутся пальцы, а тонкое золочёное обручальное кольцо, как и тысячи лет назад жжёт кожу.

«До конца времен», — так звучало его несдержанное обещание. Он ждёт: Леголас никогда не имел печальной привычки его разочаровывать, и Трандуил уверен, что на этот раз… Он слышит звон разбитого стекла.

Это едва ли можно назвать неожиданностью, что вовсе не означает, что он и в самом деле был готов.

Трандуил ничего не успевает сделать. Хруст костей ломает ему ноги, ставя на колени. Сердце перестаёт биться.

И тогда король кричит.

***

Он помнит, как важна кровь, помнит, как бездарен в целительстве, лихорадочно бормоча слова не то молитв, не то заговоров, помнит, как впервые взял своё дитя на руки у трупа жены.

Он желал бы убить ребёнка; Леголас, быть может, выжил лишь по досадной случайности, взяв себе то в привычку, — Трандуил зовет, Валар умоляет впервые за долгие тысячи лет отречения, чтоб сын по нелепой ошибке продолжал выживать.

Трандуил молчит, задыхаясь в золочёной закатом тишине мертвецов. Лес рыдает над ним водопадом гнилых, чёрных листьев. Его Лес — его плоть, и душа, и его судьба; Трандуил ищет, ищет, когда же он так отступился.

Он один.

Он не видит смысла, не понимает причины; он не понимает. Леголаса нет. Нет рядом; Трандуил не чувствует его, Трандуил не узнаёт его.

Леголас где-то далеко, но меж тем невыносимо близко: в лазарете, чудно безмятежный среди мечущихся лекарей. Трандуил не может смотреть на него, не в силах разобрать, не чудится ли ему в жарком бреде едва слышный звук биения сердца; не в состоянии различить лица.

Леголас. Не принц и не сын; Трандуил впервые за тысячелетия ощущает себя столь омерзительно растерянным. Он не знает, что будет дальше.

Мир умирает.

Он бредёт, не разбирая дороги, взором отчаянно пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, но тщетно: багряная листва дурно смердит свежей кровью, ломаясь под ногами бурыми костями. Леголас — в каждом вздохе в тишине, в стеклянном воздухе и небе, ясном до омерзения.

Ему нет спасения. Ни единого звука не раздаётся — сменяются Луны; смерть ему не подкупить. Трандуил слепнет и враз теряет слух, падая, подкошенный, на колени.

Он не может понять, кого теряет и чего лишится. Он не может вспомнить слов молитвы. Он не видит пути.

О смерти Трандуил не помнит, лишь теперь задумываясь, что станется, когда свой конец найдёт он. Их двое; быть может, Леголас должен был бы осиротеть, оба они могли бы погибнуть. Но Трандуил никогда прежде не допускал мысли, что останется тем единственным, кто выживет.

Ему… больно, пожалуй, от осознания того.

***

Трандуил ломает лишь дюжину-другую корон и едва не отдает приказ о немедленной казни всех, до единого, лекарей, когда вдруг обнаруживает себя давящимся чёрным дымом гари посреди покоев жены с вязкими мыслями о том, где бы стоило сына похоронить.

Прошёл год. Вновь проклятая башня охвачена пламенем, а земля скована чешуйчатым доспехом первых морозов. Леголас, чьи кости кропотливо были срощены, сшиты раны и заживлён каждый, до последнего шрам, глаз так и не открыл.

Ему противна и чужда эта слабость. Трандуил ненавистен самому себе: разум, крохи здравого рассудка он теряет с каждой истёкшей песчинкой времени. Леголас — не сын, он важнее.

Трандуил ждёт, вновь лишь ждёт, зная, что теперь уж ничего изменить не в силах: мёртвого пробудить не в его власти. Быть может, где-то незримо далеко его дитя принимает выбор, быть может, он был принят давным-давно — лекарей руками и магией напевами.

Он умеет ждать иль, может так статься, лишь дивно искусно умеет себя в том убедить; жизнь Леголаса — впервые за долгий срок более не в его руках. Его принц, однако, кем бы ни считал себя, чего бы ни желал, обладает, безусловно, одним весьма ценным даром: умением выживать. Трандуил ждёт его, в достаточной мере убедив себя, что встрече быть суждено.

В памяти само собою всплывает нечто диковинное и дряхлое, ложатся на язык старые строчки, сказанные им невесть когда и, не вспомнить, произнесённые ли вслух вовсе: огонь должен гореть, вода должна течь, воздух должен подниматься, земля должна скреплять. Леголас должен жить.

Он наблюдает, выжидает, слушает. Трандуил слышит, как мир, треща и поскрипывая, переменятся в который уже раз; подпалины его зарастают юным дёрном, и уголь, хрипя, тает бурым в седом снегу.

В день, когда вспыхивают алмазной крошкой обещаний первые снежинки, Трандуил ощущает, что должно случиться нечто важное.

Он ступает неслышно в той особенной мягкой тишине, что непременно объявляется во время снегопадов, по пустой и светлой галерее, позволяя чему-то осторожному и острому, пронизывающему сам воздух, себя вести.

Трандуил слабо усмехается, застывая у порога лазарета.

— Моя душа, — зовёт, стонет он. — Моё сердце.

Не сын и не принц. Утихает чёрный ураган, терзающий днями напролёт душу, замолкают наконец резкие, вороньи голоса, твердящие о смерти. Трандуил и в самом деле не знает, чему дальше быть суждено; охваченный тянущим волнением, он облизывает пересохшие губы, коротким взмахом руки приказывая последним из лекарей, здесь остававшихся, уйти.

С неторопливостью, дрожащей на грани робости, он, как и тысячи раз до, пересекает палаты, осторожно опускаясь на краешек той самой постели. Трандуил вздыхает, прикусывает щеку, пристальным взором впиваясь в безмятежное, точно мраморная маска, лицо сына, и ровно столь же мертвенно-белоснежное. Он прислушивается, слабо улыбаясь в ответ трепещующему и отчаянно-быстрому звуку биения чужого сердца.

Застыв на мгновение в нерешительности, Трандуил несмело прикасается пальцами ко лбу сына, чертя неровную, рваную линию, что скоро разрастается по холодной, покрытой испариной коже ядовитыми бутонами цветов мимолётных касаний. Глаза сыновни закрыты не по-эльфийски; трепещут веки в тревожном сне. Трандуилу любопытно: что творится в этой голове, что видит, чем мучается он в это мгновение?

Трандуил узнаёт солоноватый привкус страха, витающий в воздухе: этот сон, рвущий и мучающий его дитя весь чудовищно-долгий год, знаком и стар — он с ними давно, пожалуй — с её смерти.

Он в задумчивости склоняет голову набок: забавно было бы, пожалуй, кинжал поднести, распарывая кожу, вскрывая череп. Каковы на вид мысли, что там таятся?

Не впервые Трандуил позволяет себе задуматься о том, чтобы причинить сыну вред, что непременно приведёт к смерти, однако ни единого мгновения не помышляет он о том, что его принц и в самом деле может умереть.

Он криво усмехается, ощущая лихорадочное биение жизни под своими пальцами. Уже скоро… Сейчас, быть может?

— Удачи, — шепчет Трандуил, и с последним мигом произнесённого звука, Леголас распахивает глаза, ослеплённо моргая.

— Ох, — хрипло вздыхает сын, глядя на него взором затуманенным без всякого, меж тем, страха; быть может, лишь немного потерянным. Трандуил знает, что боли он сейчас не чувствует: та, наверняка, придёт немногим позже, когда вспомнятся и последние мгновения перед этим чудным сном.

— И в самом деле доброе утро, — улыбается он с диковинной, причудливо-искренней умиротворенностью. — Мир без тебя бесконечно хуже. Я скучал.

Леголас устало прикрывает глаза.

— Валар, ненавижу вас, ada, — бормочет он, прежде чем вновь провалиться в сон — спокойный и тихий.

Трандуил фыркает.

— А я люблю тебя, дитя.

***

— Нам стоит это обсудить? — отрешённо интересуется Леголас, разглядывая собственные пальцы.

Ему отчего-то чудится, будто на периферии маячит нечто чернильно-липкое, но стоит ему только обернуться в ту сторону, как наваждение в мгновение ока исчезает. Леголас измождённо улыбается тому в ответ — просто оттого, что захотелось, а не из нужды, как прежде бывало. Чудно.

На миг ему кажется, словно он сошёл с ума; словно комната пуста и заброшена, а он сам — давным-давно мёртв, словно… Леголас тянет пальцы к лицу, прикасаясь к губам, искривившимся в усмешке, и невесть зачем стараясь запомнить это чувство на срок как можно более долгий. Но время бежит: стоит ему только поднять глаза, как взором он невольно сталкивается с цепким взглядом Таурендила.

Тот стоит, сложив руки на груди и прислонившись спиной к дверному косяку; щурится, губу прикусив — в дань новой, Леголасу незнакомой привычке.

— У тебя есть, что сказать? — вопрошает он, и Леголас отводит глаза, ощутив себя вдруг до одури слабым и ничтожным.

Он не понимает себя — нет, пока ещё. Всё, что было до, всё, что происходит теперь кажется лишь странным, перепутанным кошмаром, снящемся кому-то другому. Леголас ждёт, ждёт с отчаянием, когда же ему будет позволен первый живой и глубокий вдох, когда же сумеет разлепить ресницы и открыть глаза. Он так и замирает в этом тягостном мгновении вечного ожидания невесть чего, будто жизнь, мерно текущая по венам — не более чем репетиция, черновик чего-то невообразимо большего и настоящего.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — он отвечает вопросом на вопрос, с удивлением вслушиваясь в собственный голос. Не узнаёт.

— О, гляжу, ты совсем не изменился, — Таурендил ухмыляется — горько и криво. Он не то вздрагивает, не то дёргается неким диковинным манером: один миг тянется вперёд, словно желая прикоснуться, обнять, а в следущий, будто опомнившись, со злостью стискивает пальцы в кулаки, бросая на него загнанный взгляд. — Как и прежде несносен. Что ж, в таком случае я совершенно спокоен.

Леголас откидывается на подушки, безучастным взором окидывая свои покои. Всё выглядит точь-в-точь как и прежде: как год, как много сотен лет назад. Ему страшно от того. Мир не меняется, но с ним самим, чудится, что-то не так.

— Неужто ты скучал?

Таурендил хмурится; Леголас чувствует, как визави следит за каждым его движением, будто выжидая неведомой опасности.

— Год был долгим, — коротко бросает Таурендил, отчего-то кивая. Смотрит остро, с тем самым странным выражением, с каким по обыкновению своему смотрел на мелких раненных зверушек и, может быть, лесорубов.

Леголас поджимает губы. Ему дурно от самого себя, и смешно от сонной сюрриалистичности творящегося. Они почти-друзья, но, с трудом вспоминая, каким ему самому положено быть, Леголас не может вообразить и то, каков Таурендил. Он словно крадётся в потёмках, безнадежно потерянный в собственном разуме.

— Смешно, — хрипло шепчет он, изнуренно закрывая глаза. — Что будет с тобой, когда я умру?

— Ты не умрешь, — рассеянно, но твердо отрезает Таурендил. Нечто странное мелькает в его тоне звоном стали, не позволяя Леголасу и мысли допустить о том, чтобы возражать и препираться. Он молча кивает, с трудом удерживаясь от того, чтобы зевнуть. — Но если такое когда-нибудь случится, мне будет плохо. Какое-то время.

— Ох, ты не собираешься скорбеть обо мне всю оставшуюся вечность? — Леголас тихо смеется, неожиданно, быть может, даже для самого себя. Ему всё ещё предстоит вспомнить и разобраться: события того дня, что он назвал бы «вчерашним», не тверди все кругом, что минул год, бесцветны, далеки и непонятны.

— Тебя трудно забыть, — хмыкает его почти-друг — друг или нет — не столь важно, хоть Леголасу, может быть, совсем немного и любопытно: друг ли. — Если ждешь от меня гневных отповедей и слов о твоей глупости, не имеющей границ — напрасно. Что сделано, то сделано, не мне судить тебя за твой выбор.

Леголас крепко жмурится. То, что он слышит — правильно, что отнюдь не значит, что это то, что он услышать надеялся. Таурендил поступает так, как в голову взбредёт, но каким-то дивным образом Леголасу давно уж не приходилось становиться свидетелем его ошибок. Похоже, что единственным, кто всегда оступается с грохотом, останется он. Уморительно.

— Похоже, всё королевство теперича меня безумцем считает, — произносит он, ни к кому толком не обращаясь: Леголас изо всех сил старается убедить себя, что это едва ли то, что и в самом деле его волнует.

— Последствия всё той же твоей глупости, — ехидно отрезает Таурендил. — Не худшее, что могло случиться.

Леголас вынужден согласиться с ним, как ни омерзительно ему то. Они молчат несколько долгих мгновений, прежде чем он всё же решается:

— Что же мне делать теперь? — Леголас знает, что звучит гадко растерянно и слишком уж по-детски, точно ребёнок, чьи родители оставили его в компании незнакомцев, пообещав вернуться вскоре, но обещания не сдержав.

Таурендил задумчиво, словно лишь размышляя вслух, произносит:

— Будь я на твоём месте, то попытался бы Его Величество убить. И, будь на твоем месте я, то у меня это, разумеется, вышло бы. Видишь ли, это единственный способ покончить со всем этим, мой дорогой друг, раз и навсегда, однако мы оба знаем, что у тебя ничего не получится. А потому могу лишь посоветовать тебе попросить его о снисхождении, иначе…

— Что? — резко восклицает Леголас, и замирает, врасплох захваченный нежданной вспышкой ярости. — Снисхождении?!

— Иначе, — не теряя хладнокровия продолжает Таурендил, — ты умрёшь. Или он ненароком умрёт. Или умрёте вы оба, что обеспечит чудовищно веселые времена для всего королевства. Остановись, пока не поздно: большего, чем теперь, тебе уж точно не получить, — голос его дрожит, в запальчивости гнева ломаясь и падая: — Король Трандуил никогда не стоил твоего разума, и тем паче не стоит твоей жизни, пусть ты этого понять и не в силах. Что бы ты ни пытался… Ради Эру и Валар, ничто и никто не стоит того, чтобы жертвовать своей жизнью, и особенно твой отец!

— Я пытался умереть не ради него, — шипит сквозь зубы Леголас, отчётливо ощущая, как мир рушится под его ногами. Он не верит самому себе, но гнев прост и кристально ясен: Таурендил сердится оттого, что беспокоится, а раз беспокоится, значит ему не всё равно. Значит, у Леголаса всё ещё кто-то есть.

— Повторяй это себе почаще, — жёстко отсекает Таурендил. — Вы заигрались, слишком заигрались, Леголас, и ты не можешь знать, будет ли он пытаться спасти тебя в следующий раз.

Взгляд, каким старый друг его одаривает обжигающе-светел; ярость в нём переливается страхом, тем самым, особенным и резким, какой Леголас часто замечал у своего отражения. Они боятся своего короля, но всё же боятся по-разному и, сдаётся, из-за разного.

Дверь с грохотом захлопывается за ним.

Леголас надрывно смеётся в извечной мертвой тишине своих покоев: Таурендил всегда поступает правильно.

Леголас помнит, как восемь сотен лет назад его король, вложив ему меч в руки и улыбнувшись безмятежно, приказал убить его. Помнит, как, ошеломлённый, застыл, зацепившись лишь за вёрткую и кислую мысль, что, чудится, всё же совершит грех отцеубийства.

Он помнит их фальшивую дуэль; помнит, как король смеялся, приказывая нападать, но сам лишь защищался, парируя его удары — почти все, всегда лишь почти. Леголас помнит первую кровь, но не помнит, кому она принадлежала: не всё ли равно, если в жилах их одна кровь течёт?

Он помнит, как ранил своего отца. Как мягко, с влажным хлюпом вошло лезвие в податливую плоть — ни на одном из них не было доспехов, — а светлые глаза распахнулись, враз темнея, и на миг полыхнули чем-то страшным, самым страшным из всего того дня, лихорадочно-горячего, вязкого и пропахшего мерзким, горьким ароматом крови, гордостью.

Леголас помнит, как едва сумел остановиться, опьяненный кровью на губах и гордостью, бесконечной отцовской гордостью, лесным пожаром пылающей в больном взгляде короля. Помнит, как тяжело дышал между грохотом сердца в ушах, часто моргая — отчаянно силясь прийти в себя. Помнит, как стоял над поверженным или же решившим сыграть в поражение королём, прижав к его горлу острие своего меча.

Он помнит, с чего всё началось: «Почему, почему ты просто не мог быть похожим на неё?». Это всегда становится последним, что он от отца слышит. Леголас помнит — забыть ему, похоже, не позволят.

Помнит, как поняв, что готов убить, отшатнулся, отрезвлённый, под заливистый отцовский смех осознавая, что проиграл. Он сбежал из дворца в позоре и спешке, с алой пеленой на глазах и счастливым хохотом короля, звенящим долгие десятки лет в разуме набатом колоколов, кричащих о смерти.

Он помнит. Срок придёт и они все своё получат.

Леголаса тошнит. Выворачивает наизнанку битым хрусталём, винной кровью и нелепым кружевом изломанных крыльев бабочек; рвёт желчью, горечью и мерзостью. Он, в ужасном порыве столь гнусной слабости, обхватывает руками живот, давится слезами и хриплыми криками. Он плачет — впервые за три тысячи лет. Ему больно.