За два с небольшим столетия в этих стенах звучало столько музыки, что, казалось, теперь из них самих сочились фантомные аккорды. Музыканты, игравшие в Карнеги-холле, высоко отзывались об акустике этого места. Они описывали ощущения от неё так, будто бы она возвращала первую же сыгранную ноту, едва уловимо шепча: «с возвращением домой».

Войдя в зал, где им предстояло завтра выступать, Юнги своими ушами убедился, насколько эти слова были правдивы. Они даже не начали ещё репетицию, но музыка уже звучала в этих стенах: в неё обращались шаги по красной ковровой дорожке, приглушённый шелест одежды, негромкий разговор между Чонгуком, представителем Карнеги-холла и дирижёром оркестра, полноценная встреча и сыгровка с которым состоится сегодня после обеда. Практически неслышимое, и всё же ощутимое, как невесомое прикосновение к затылку, неуловимое эхо представлялось близнецом-перевёртышем изначальной мелодии, сыгранным исключительно призрачными нотами.

На пустой сцене стоял чёрный рояль. Ложи по бокам украшали портьеры. Нео-классическая новодельная люстра свисала с потолка подобием хрустальных подвесок, неяркий охристый свет приглушал белый оттенок стен до кремового. Всё вокруг не блистало золотом или бронзой, бархатом или отполированным лаком — Юнги бывал в концертных залах, украшенных гораздо вычурнее. Но, без сомнений, все они проигрывали в богатстве.

Зал излучал атмосферу сдержанной роскоши, какая часто встречается в семьях, состоятельность которых даже если и не выставляется напоказ, уже стала неотъемлемой частью жизни, и теперь её дух ощущается во всём. И это было естественно. Карнеги-холл не мог быть иным.

Не мог даже отдалённо походить на камерный зал городской филармонии в далёком Сеуле. Глупо было даже рассчитывать увидеть нечто на него похожее.

И всё же Юнги почему-то не ожидал… такого.

Авторитетности — больше прочего.

Вес истории этого места; знания, кто выходил на эту сцену до него, музыке каких гениальных композиторов вторила причудливыми отзвуками акустика — вне его лиги, было кристально ясно.

Юнги — обычный пианист, а сочиняемое им и того посредственнее, совершенно не претендует на масштаб Карнеги-холла. Однако он здесь. Будет завтра выступать. В здании, на открытии которого дирижировал Чайковский. Серьёзно, где Мин Юнги, а где Чайковский?

Это всё не его заслуга. Не признание его достижений, купленных кровью, потом и слезами. Просто так совпало, что именно у Юнги получилось синхронизироваться с позитронным хаосом в голове Сокджина.

На дебютном концерте не было этого ощущения, что на его месте мог быть кто угодно другой, более талантливый и заслуживающий этой роли. Мировая трансляция в режиме реального времени — тоже далеко не пустяк, однако она эфемерна, её масштабы нельзя оценить, только прикинуть, и даже с хорошим воображением, вряд ли представленное будет соответствовать реальности хотя бы на треть. А стены Карнеги-холла вполне себе конкретны, реальны. И недосягаемы.

Безусловно, Юнги знал, что его навыки заслуживают оценки по достоинству, но он лучше прочих знал, что это одобрение явно не дотягивает до размаха столь престижной площадки.

Тревога расшатывала его душевное состояние с силой нарастающего шторма, отбивала задорную польку по всем позвонкам.

Чонгук обсуждал с остальными сопровождающими, какие кабели и блоки нужно будет дополнительно вынести на сцену, нужно ли менять состав оркестра, каким образом рассадить музыкантов, чтобы всё выглядело наиболее выигрышно из зла…

Сокджин, чья рубашка белела в полумраке ярче белых стен, внимательно слушал, изредка подсказывая, как всё было организовано на их дебютном концерте. Юнги пытался заставить себя тоже принять участие, но английский он знал крайне поверхностно, профессионального переводчика с ними не было, и переводить его слова пришлось бы Сокджину или Чонгуку. И ладно ещё, если бы было, что переводить. Спустя секунду, как в его голове мысль обретала форму законченного предложения, Юнги понимал, насколько в нём мало смысла, а когда возникал по-настоящему стоящий вопрос, тот озвучивали его компаньоны. И Юнги молчал, краем глаза всё продолжая рассматривать обстановку.

Изгиб чернильно чёрного рояля сбоку выглядел как расправленное крыло.

Юнги ухмыльнулся.

«Наверное, нечто похожее чувствовала Одиллия, когда входила в замок, выдавая себя за Одетту.»

Как Чёрному лебедю удалось обмануть Зигфрида, получится ли у него столь хорошо обмануть аудиторию, притворяясь, что занимает место заслуженно?

Бессмысленный вопрос. Какую концовку «Лебединого озера» не рассматривай, всё одно — обман Одиллии раскрывается.