— Лева, если я сильно состарюсь, Вы будете меня любить? — пудры уходит все больше, как и туши. Седину удается скрывать с большим трудом, усы приходится подкрашивать. Карл Иванович в своем репертуаре, а Лев просто желает выйти хоть куда-нибудь сегодня вечером.
— Для начала мне придется Вас просто полюбить, — темные глаза наливаются возмущением, смотрят чрез зеркало прямо в бледно-зеленое лицо, кое, по неизвестной причине, возраст коснулся лишь местами, весьма аккуратно. Тут играла роль больше пышная почти рыжая борода, ее решил себе Дамантов под концы жизни отрастить.
— Легко Вам говорить, Вы вон выглядите подобно Иисусу Христу после второго пришествия.
— Вы думаете он хорошо выглядел?
— А я и не говорю, что Вы выглядите хорошо, Левушка. Старость юродивых милует?
— Родословная хорошая.
— Вы малорос, Лева, — это смертельное оскорбление. Ответить на него нечего. Вернее есть что, много что. Но Карл Иванович обладает удивительной чертой обходить любые язвы и огрызания. Все в этом мире он может обмануть, но не морщины. И этот вечер легкий, теплый, приятный. Май радует, пальто сменено, дым, море, крики чаек. Господин Бес то строит из себя обиженного, то обижает, то всячески намекает о том, что европейские женщины абсолютно не умеют одеваться. У Беса это делать не умеет никто. Ни Лева, который сегодня натянул зеленый чулок. Только черт в своих Рембрандтовских нарядах смеет зваться красавцем. И он действительно стареет, только Леву это в чем-то даже радует.
Лик чужой теряет эту бесконечную надменность, становится чем-то понятным, не пугающим, естественным. Жесты больше не такие широкие, то и дело ногти перстов чужих впиваются неуверенно в плечо. «Лева, мне боязно вон на этой улице идти. Тут живет одна моя старая любовница. Лева, ну я что виноват, что у меня их так много? Я был редким красавцем?».
— Поверьте, Вас с поры Вашей юности просто не узнать.
— Лева, не настолько! Мне всего шестьдесят шесть.
— Загадывайте желание, на циферблате зеркальные числа.
— Хочу, чтоб Вы стали за языком хоть иногда следить, Лев Дмитриевич, — Лев обиженно молчит минут двадцать, но это не особо чему-либо мешает. Они все равно проходят улицу, никакой любовницы обиженной на горизонте не появляется, Бес напряжен был явно по иной причине — до конца неясной. Лев не привык о таком думать, Бес не привык о своих слабостях ведать. Зато они привыкли курить, что и делали на ходу. Это делали и множество молодых юношей, подцепивших себе сомнительных девиц в паре кварталов отсюда.
— Какое бесстыдство, ну Вы гляньте!
— Молодость, что с ней взять?
— Я думал хуже, Вашего поколения, не будет, — печаль на чужом лице скользит уже откровенно, и когда они подбираются к снятым у какой-то дальней тетки Бесовой апартаментам Дамантов пытается что-то внятное сказать.
— Ну не переживайте так об этом, Карл Иванович. Возраст мужчину красит.
— Мужчины, в большинстве своем, уроды, так что думаю меня подобные премудрости не привлекут.
— Мне так больше нравится.
— У Вас нет вкуса.
— Но он же был пару лет назад, когда я на это все согласился? — Бес хмурит брови, раздраженно отворяя дверь.
— Пифагор дома?
— Пифагор гуляет, — беззаботно отвечает Лев. Он отвратительный отец, но его это мало волнует. Вопрос больше о том, сколько слов можно в скандале произнести. Скандала не хочется.
— Ну прекращайте, Карл Иванович.
— Ну что прекращайте? Ну вот что прекращайте? Вы ужасный грубиян, Лева. Вам лишь бы надо мной понасмехаться, как маленькому ребенку.
— Но это такие мелочи. Какая разница, как Вы выглядите? Я не перестану Вас любить из-за такой глупости.
— Полюбили таки за пару часов на улице? Конечно, не хочется, дабы я Вас с чемоданчиком за дверь выслал. Пифочку с собой возьмете, если он, конечно, придет домой. Бедный мальчик, — из кухни мелькает служанка, Бес сдает ей пальто, жалуется на то, что та отвратительно помыла зеркало в прихожей и с неведомой злобой отпивает чай из хрупкой фарфоровой чашечки, под цвет чужих ланит. В собственной чашке чай за ложкой бегает, пальцами ведомой.
— Карл Иванович, вот я состарюсь Вы перестанете меня любить?
— Для начала мне придется Вас просто полюбить, — Лева сдерживает смех и слышит чужое надменное фырканье — Конечно же нет.
— Почему тогда я должен Вас разлюбить?
— Ладно, хорошо. Но это не отменяет того, что Вы очень грубый, несносный идиот.
— Как я могу это исправить? — Лев Дмитриевич чело белое целует, то наконец-то расслабляется.
— Не говорите сегодня новых гадостей, пожалуйста. И купите мне завтра, когда с работы пойдете, эклеры. И бороду…
— Либо борода, либо эклеры.
— Я подумаю.